Госпожа Лера была суха как палка, жила одна в своем углу, работала целыми днями, и, с тех пор как она овдовела, ни один мужчина не сунул носа в ее комнату, а между тем в голове у нее вечно вертелись всякие непристойности, в каждом слове она видела двойной смысл и постоянно делала игривые намеки, до того тонкие, что никто их не понимал, кроме нее самой. Бош наклонился к ней и спросил на ухо, что она хотела сказать.
- Ну, разумеется, маленькие луковки… Все понятно, по-моему, - ответила она.
Теперь за столом начался серьезный разговор. Каждый говорил о своем ремесле. Мадинье расхваливал картонажное дело: вот где встречаются настоящие художники. И он описывал коробки для подарков редкой красоты: он видел много образцов. Но Лорийе только посмеивался, он очень кичился тем, что имеет дело с золотом, и ему чудилось, будто золото бросает какой-то отсвет на его пальцы, руки, на всю его особу. Лорийе говорил, что в прежние времена золотых дел мастера часто носили шпагу, и он ссылался на Бернара Палисси, хотя никогда его не читал. Купо описывал флюгер - чудо искусства, сделанный его товарищем: на стержне был прикреплен сноп, над ним корзинка с фруктами и наверху флаг - точь-в-точь как настоящие; мастер вырезал их из оцинкованного листа, а затем спаял. Г-жа Лера показывала Биби, как надо скручивать стебелек розы, и вертела у него перед носом ручку ножа своими костлявыми пальцами. Голоса становились все громче, то сливаясь, то перебивая друг друга; сквозь этот гомон прорывался пронзительный голосок г-жи Фоконье, которая жаловалась на своих работниц, особенно на одну пигалицу-ученицу: еще вчера та спалила ей две простыни.
- Что ни говорите, - крикнул Лорийе и стукнул кулаком по столу, - а золото - это золото!
Все замолчали перед этой неоспоримой истиной, слышался только тонкий голосок мадемуазель Реманжу:
- Тогда я задираю им юбку и пришиваю ее прямо к туловищу… Потом втыкаю булавку в голову, чтобы не сваливался чепец… И все готово, их продают по тринадцать су.
Она объясняла Бурдюку, как одевает кукол, а тот медленно жевал, будто ворочал жерновами. Не слушая ее, он только кивал головой, а сам Неотступно следил за официантами, как бы они не унесли блюда, пока он его не опустошил. Сначала покончили с телятиной в соусе, потом с зеленым горошком. Теперь принесли жаркое - две тощие курицы на ложе из кресс-салата, сморщенного и засохшего в печке. За окном на верхушках акаций догорали последние лучи солнца. В зале сгущались зеленоватые тени, сливаясь с испарениями, поднимавшимися над залитым вином и соусом столом, загроможденным посудой; а грязные тарелки и пустые бутылки, составленные лакеями вдоль стен, казались отбросами, скинутыми со скатерти прямо на пол. Было очень жарко. Мужчины сняли сюртуки и продолжали есть в одних жилетках.
- Госпожа Бош, пожалуйста, не обкормите их, - сказала Жервеза; она говорила мало и следила издали за Клодом и Этьеном.
Она встала и, подойдя к детям, остановилась за их стульями. Ребята - народ неразумный, они готовы жевать целый день и не могут отказаться от лакомого блюда, - и она сама положила им по кусочку курицы - чуточку белого мяса. Но мамаша Купо заявила, что это не беда, раз в жизни можно и объесться. Г-жа Бош шепотом бранила мужа, уверяя, что он щиплет за ляжки г-жу Лера. Такой похабник, такой наглец! Она хорошо видела, куда он сунул руку. Если только он еще посмеет шарить под столом, видит бог, она не постесняется и запустит ему в голову графин.
В наступившем молчании послышался голос Мадинье, рассуждавшего о политике:
- Их закон от тридцать первого мая - просто срам. Теперь требуется, чтобы человек непременно прожил два года на одном месте. Три миллиона избирателей вычеркнуто из списков. Мне говорили, что в душе принц Бонапарт очень оскорблен, ведь он любит народ и не раз это доказывал.
Сам Мадинье был республиканцем; но он почитал принца за то, что Наполеон приходился ему дядей. Бог это человек - такого больше не будет! Биби Свиной Хрящ рассердился: он работал в Елисейском дворце и сталкивался с Бонапартом носом к носу - вот, как он видит сейчас Бурдюка. И что вы думаете? Этот толстомордый президент - вылитый жеребец, только и всего! Говорят, он собирается ехать в Лион; ну и пусть свернет себе там шею - все только вздохнут с облегчением!
Спор грозил перейти в ссору, и Купо решил вмешаться.
- Да ну вас! Экая глупость - переругаться из-за политики! Вся эта политика просто чепуха! На что она нам нужна? По мне пусть посадят кого угодно: короля, императора или вовсе никого, я все равно буду зарабатывать свои пять франков, есть, пить и спать - ведь так? Бросьте, это слишком глупо!
Лорийе покачал головой. Он родился в один день с графом де Шамбором, двадцать девятого сентября 1820 года. Это совпадение поражало его, оно заронило в нем какое-то неясное предчувствие, ему мерещилась скрытая связь между возвращением во Францию короля и его собственной судьбой. Он не мог сказать, на что он надеется, но намекал, будто тогда в его жизни произойдет некое счастливое событие. И всякий раз, как у него появлялось какое-нибудь неисполнимое желание, он откладывал его на то время, "когда вернется король".
- И представьте, - сказал он, - как-то вечером я видел графа де Шамбора…
Все головы повернулись к нему.
- Да, видел своими глазами. Такой плотный человек, в пальто, с добродушным лицом… Я зашел к своему приятелю Пекиньо, продавцу мебели на улице Ля Шапель. Граф де Шамбор накануне забыл у него зонтик. И вот он входит и говорит совсем просто: "Будьте добры, верните мне зонтик". Боже мой! Да, то был сам граф де Шамбор. Пекиньо дал мне честное слово.
Никто из гостей не выразил ни малейшего сомнения. Пришло время подавать десерт. Официанты убирали со стола, громыхая посудой. Тут г-жа Лорийе, которая все время держалась с большим достоинством, как настоящая дама, вдруг завопила:
- Сукин ты сын!
Один из официантов, убирая блюдо, пролил ей что-то на шею. Ну конечно, он посадил пятно на ее шелковом платье! Мадинье осмотрел ей спину и поклялся, что там ничего нет. Теперь посреди стола красовались в салатнике снежки в яичном соусе, а по бокам две тарелки с сыром и две с фруктами. Сбитые белки перестоялись и плавали хлопьями в желтой жиже, но десерт все же произвел сильное впечатление - его не ждали и нашли изысканным. Бурдюк уплетал по-прежнему. Он потребовал еще хлеба. Доев весь сыр на тарелках, он попросил передать ему салатник, в котором еще оставался яичный соус, и принялся макать в него большие ломти хлеба, как в суп.
- Вот, право, необыкновенный человек, - сказал Мадинье с восхищением.
Наконец мужчины встали и взялись за трубки. Останавливаясь за спиной Бурдюка, они хлопали его по плечу и спрашивали, как он себя чувствует. Биби Свиной Хрящ приподнял его вместе со стулом: черт побери, этот скот стал вдвое тяжелей! Купо шутя сказал, что Бурдюк еще только входит во вкус, теперь его не остановишь, он будет уписывать хлеб до утра. Перепуганные официанты исчезли. Бош на минутку спустился вниз и, вернувшись, сказал, что хозяин стоит за стойкой бледный как мертвец, потрясенная хозяйка послала узнать, не закрылись ли булочные по соседству, и даже у хозяйской кошки самый удрученный вид. Ей-богу, это просто умора, за такой обед и денег не жалко; никакой пикник не может обойтись без этого удава Бурдюка. И мужчины, посасывая трубки, бросали на него завистливые взгляды: надо же столько сожрать - настоящий богатырь!
- Вот уж не хотела бы вас кормить, - сказала г-жа Годрон. - Ну нет, ни за что на свете!
- Эге, матушка, да вы шутите! - ответил Бурдюк, искоса взглянув на ее живот. - Ведь сами-то вы проглотили побольше моего!
Все захлопали, закричали: "Браво, здорово сказано!" Стало совсем темно, и в зале зажгли три газовых рожка; их яркий свет колебался и тускнел среди облаков табачного дыма. Официанты унесли последние стопки грязных тарелок и подали кофе с коньяком. Внизу, под акациями, начались танцы, послышались пронзительные звуки двух скрипок и корнет-а-пистона, а женский смех глухо звучал в теплом ночном воздухе.
- А теперь устроим жженку! - закричал Бурдюк. - Два литра водки, побольше лимонов и поменьше сахару.
Но Купо, заметив встревоженное лицо Жервезы, встал и заявил, что выпивки больше не будет. Уже вылакали двадцать пять литров, по полтора литра на брата, считая детей наравне со взрослыми, - этого больше чем достаточно. Они ведь собрались, чтобы приятно провести время и пообедать запросто, как добрые друзья, потому что они уважают друг друга и хотят отпраздновать в тесном кругу семейное торжество. Все было очень мило, все веселились, и незачем теперь напиваться как свиньи, хотя бы из уважения к дамам. Короче говоря, гости пришли, чтобы выпить за здоровье молодых, а не для того, чтобы нализаться и устроить дебош.
Эта небольшая речь, которую Купо произнес самым проникновенным тоном, ударяя себя после каждой фразы кулаком в грудь, вызвала горячее одобрение Лорийе и Мадинье. Но остальные: Бош, Годрон, Биби Свиной Хрящ и особенно Бурдюк, которые уже сильно накачались, - стали издеваться над Купо и, с трудом ворочая языками, твердили, что у них горит нутро и этот пожар надо залить.
- Кто хочет пить, пусть пьет, а кто не хочет, пусть не пьет, - заявил Бурдюк. - Мы закажем жженку… И никого насильно не тащим… А благородные пусть попросят сахарной водицы.
Купо продолжал его убеждать, но Бурдюк встал, хлопнул себя по заднице и крикнул:
- Знаешь что, поди-ка поцелуй меня вот сюда!.. Человек, два литра старой!
Тогда Купо сказал, что коли так, надо сначала рассчитаться за обед. Это избавит их от споров. Люди порядочные не обязаны платить за пьяниц. Бурдюк долго шарил по карманам, но нашел всего три франка семь су. Зачем они заставили его мокнуть на улице Сен-Дени? Ему надо было согреться, и он разменял свои пять франков. Они сами виноваты, больше никто! В конце концов он отдал Купо три франка, оставив себе семь су на курево. Взбешенный Купо дал бы ему по шее, если бы испуганная Жервеза не схватила его за сюртук, умоляя успокоиться. Он решил занять два франка у Лорийе, который сначала отказал, а затем одолжил ему деньги тайком от жены: она бы ни за что этого не позволила.
Мадинье тем временем взял пустую тарелку. Одинокие женщины - г-жа Лера, г-жа Фоконье и мадемуазель Реманжу - заплатили первыми, скромно положив на нее по пяти франков. Затем мужчины удалились в конец зала и принялись за подсчеты. Их было пятнадцать человек. Следовало собрать семьдесят пять франков. Когда семьдесят пять франков лежали на тарелке, каждый мужчина добавил по пяти су официантам на чай. Понадобилось добрых четверть часа, чтобы произвести этот сложный расчет и закончить его ко всеобщему удовлетворению.
Мадинье, пожелавший иметь дело с самим хозяином, вызвал его в зал, и все были потрясены, когда тот заявил с усмешкой, что собранных денег не хватит, чтобы уплатить по счету. К обеду были сделаны "добавления". Слово "добавления" было встречено гневными криками, но хозяин все подробно объяснил: выпили двадцать пять литров вина вместо условленных двадцати; снежки в яичном соусе он добавил от себя, видя, что десерт получился слишком скудный; к кофе был подан графин рома для любителей кофе с ромом. Тогда поднялся невообразимый гвалт. Теперь все напустились на Купо, и тот отбивался как мог: он не договаривался ни о каких двадцати литрах; крем входил в десерт, и если хозяин добавил его от себя - тем хуже для него; а этот графин рома - чистое вымогательство: желая увеличить счет, хозяин подсунул им ликеры, о которых никогда и речи не было.
- Ром был подан на одном подносе с кофе, - кричал Купо. - Ну и пускай идет в счет вместе с кофе… Оставьте нас в покое. Забирайте свои деньги и катитесь к чертям. Провалиться мне на этом месте, если мы еще хоть раз сунем нос в ваш грязный кабак!
- Вы должны еще шесть франков, - твердил хозяин, - отдайте мне шесть франков… Я даже не поставил в счет три хлеба, которые съел вон тот господин.
Компания сгрудилась вокруг хозяина, бешено размахивая руками, все громко вопили, задыхаясь от ярости. Особенно неистовствовали женщины и вне себя кричали, что не добавят ни сантима. Нечего сказать, хороша свадьба! Мадемуазель Реманжу заявила, что теперь ее силком не затащишь на званый обед. Нет уж, спасибо! Г-жа Фоконье ворчала, что ее очень плохо накормили: дома за сорок су у нее было бы такое угощение, что только пальчики оближешь. Г-жа Годрон жаловалась, что ее запихнули в дальний конец стола, рядом с Бурдюком, который не обращал на нее никакого внимания. Да и вообще такие сборища всегда кончаются плохо. Коли ты приглашаешь гостей на свадьбу, так угощай их на свой счет, черт возьми! Жервеза укрылась у окна, возле мамаши Купо, и не говорила ни слова, сгорая от стыда: она чувствовала, что все эти упреки падают на нее.
Наконец г-н Мадинье вышел вместе с хозяином. Было слышно, как они спорят внизу. Через полчаса он вернулся; пришлось добавить еще три франка, и дело было улажено. Но общество никак не могло успокоиться, гости были сердиты и обижены, они снова и снова заводили разговор о "доплате". Общий галдеж еще усилился после злобной выходки г-жи Бош. Ревниво следя за мужем, она увидела, как он тискал г-жу Лера в укромном уголке. Недолго думая она с маху запустила в него графином, который угодил в стену и разлетелся вдребезги.
- Сразу видно, что муж у вас портной, госпожа Бош, - сказала долговязая вдова, многозначительно поджимая губы, - он отъявленный юбочник… Впрочем, я здорово отделала его ногами под столом.
Вечер был испорчен. Настроение все падало. Мадинье предложил что-нибудь спеть. Но Биби Свиной Хрящ, у которого был хороший голос, куда-то исчез; мадемуазель Реманжу, сидевшая у окна, увидела его внизу под акациями: он отплясывал во дворе с какой-то толстой простоволосой девкой. Корнет-а-пистон и скрипки играли кадриль "Купи горчицы", которую все танцевали на деревенский лад, хлопая в ладоши. Тут гости стали постепенно разбредаться: Бурдюк и супруги Годрон спустились вниз, Бош незаметно улизнул. В окна были видны кружившиеся под деревьями парочки, и листья, при свете висевших на ветвях фонарей, казались слишком яркими, словно намалеванными. Ночь уснула без единого вздоха, как будто разморенная жарой. В зале Мадинье и Лорийе вели серьезную беседу, а дамы, не зная, на чем сорвать накопившуюся злость, принялись осматривать свои платья, отыскивая на них пятна.
Бахрома г-жи Лера, как видно, окунулась в кофе. Цветастое платье г-жи Фоконье было залито соусом. Зеленая шаль мамаши Купо свалилась со стула, и ее нашли в углу, скомканную и затоптанную. Но больше всех бушевала г-жа Лорийе: у нее пятно на спине, и пусть не врут, будто там ничего нет, она его чувствует. И, извернувшись перед зеркалом, она в конце концов отыскала пятно.
- Ну, что я говорила? - закричала она. - Это куриная подливка. Пусть официант заплатит мне за платье! Я подам на него в суд! Ну и денек, доложу я вам! Уж лучше бы я сидела дома. А теперь хватит - я ухожу. Пропади они пропадом с их поганой свадьбой!
И она ушла взбешенная, так громко топая каблуками, что дрожала вся лестница. Лорийе побежал следом за ней. Он еле уговорил ее подождать пять минут на тротуаре, чтобы идти всем вместе. Надо было ей вернуться домой сразу после грозы, как она хотела. Она еще попомнит Купо этот день! Купо был совсем подавлен, видя ее в такой ярости, и Жервеза, чтобы избавить его от неприятностей, согласилась сейчас же отправиться домой. Все стали наспех обниматься. Г-н Мадинье взялся проводить мамашу Купо. Г-жа Бош должна была на первую ночь увести к себе Клода и Этьена; Жервеза могла не тревожиться за них, они уже заснули за столом, объевшись тяжелым яичным соусом. Наконец молодые ушли вслед за супругами Лорийе, покинув остальных гостей в ресторане. И тут внизу вспыхнул новый скандал между их компанией и компанией других посетителей. Бош и Бурдюк отбили даму, пришедшую с двумя военными, и не хотели ее уступать; они грозились разнести все заведение, а скрипки и корнет-а-пистон бешено наяривали польку "Жемчужину".
Было еще только одиннадцать часов. На эту субботу пришелся день большой получки; на бульваре Ля Шапель и во всем квартале Гут-д’Ор шел пьяный разгул. Г-жа Лорийе поджидала остальных под газовым фонарем, шагах в двадцати от "Серебряной мельницы". Она взяла мужа под руку и пошла вперед, не оглядываясь, и так быстро, что Жервеза и Купо, запыхавшись, с трудом поспевали за ней. Порой они сходили с тротуара, чтобы обойти какого-нибудь пьяницу, валявшегося на земле, задрав копыта. Лорийе обернулся и сказал примирительно:
- Мы проводим вас до дому.
Но тут г-жа Лорийе заорала на всю улицу: этакая глупость устраивать брачную ночь в вонючей дыре, под самой крышей "Добро пожаловать". Неужели нельзя было повременить со свадьбой, скопить несколько су, купить кое-какую мебель и провести первую ночь в своем углу? То-то они повеселятся, когда заберутся вдвоем в эту десятифранковую скворешню, где и дышать-то нечем.
- Я отказался от комнаты наверху, - робко возразил Купо, - мы будем жить в комнате Жервезы, она гораздо больше.
Госпожа Лорийе резко обернулась, вскипев от злости.
- Час от часу не легче! - закричала она. - Так ты собираешься спать в комнате Хромуши?
Жервеза вся побледнела. Это прозвище, в первый раз брошенное ей в лицо, обожгло ее как пощечина. К тому же она поняла скрытый смысл восклицания: комната Хромуши, это та самая, в которой она прожила месяц с Лантье, где еще остались следы ее прежней жизни. Но Купо не понял. Его только обидела эта кличка.
- Нечего тебе обзывать других, - ответил он с сердцем. - Ты, может, не знаешь, что за твою прическу весь квартал зовет тебя Коровий Хвост? Ага, тебе это не по вкусу?.. А почему бы нам не остаться в комнате Жервезы? Сегодня дети не ночуют дома, и нам будет очень хорошо.
Госпожа Лорийе ничего не ответила и замкнулась в холодном достоинстве, но ее глубоко уязвила кличка Коровий Хвост. Чтобы утешить Жервезу, Купо тихонько пожимал ей руку и даже немножко развеселил ее, шепнув на ухо, что они начинают семейную жизнь с кругленькой суммой в семь су: у них три больших монеты и одна маленькая; и он принялся бренчать ими, засунув руку в карман. Дойдя до гостиницы "Добро пожаловать", все сухо распрощались. Купо назвал женщин дурами и стал подталкивать их друг к другу, чтобы они поцеловались, но в эту минуту какой-то пьянчуга, пытаясь обойти их, вдруг резко качнулся влево и втиснулся между обеими женщинами.
- Ишь ты, ведь это дядя Базуж, - сказал Лорийе. - Сегодня у него получка.
Испуганная Жервеза прижалась к двери гостиницы. Дядя Базуж, рабочий лет пятидесяти, служил в похоронном бюро. Его черные форменные брюки были заляпаны грязью, застежка черного плаща съехала на плечо, а черная кожаная шляпа, видно, не раз падала на землю и вся сплющилась.
- Не бойтесь, он совсем не злой, - продолжал Лорийе. - Это наш сосед, он живет в том же коридоре, через три двери от нас… Здорово бы он влип, если б начальство встретило его в таком виде!
Дядя Базуж обиделся, увидев, что Жервеза его испугалась.