Она повернулась к Жервезе спиной и снова принялась тянуть свою нить, стараясь показать, что ей нет никакого дела до невестки. Но тут Лорийе поднял мертвенно-бледное лицо и закричал:
- Что такое? В чем дело?
Однако он отлично все слышал и потому продолжал:
- Опять какие-то сплетни, да? Мамаша Купо тоже хороша, вечно всем жалуется, вечно ноет. Однако третьего дня она обедала у нас. Мы делаем для нее все, что можем. Но мы еще не нашли золотой жилы. А если старуха будет бегать и наговаривать на нас соседям, пусть у них и остается: нам не нужны шпионы.
Он снова взялся за цепочку, тоже повернулся к Жервезе спиной и добавил с неохотой:
- Если все будут давать по сто су в месяц, мы тоже дадим сто су.
Жервеза уже успокоилась, ее пыл охладел при взгляде на их ехидные лица. У Лорийе ей всегда было не по себе. Опустив глаза и разглядывая деревянную решетку, под которую падали обрезки золота, она стала говорить спокойно и рассудительно. У мамаши Купо трое детей; если каждый даст в месяц по сто су, получится всего пятнадцать франков - этого слишком мало, на такие деньги не проживешь; надо давать по крайней мере втрое больше. Но тут Лорийе поднял крик. Еще что? Откуда ему взять пятнадцать франков в месяц, воровать, что ли? Люди, право, дураки, они считают его богачом, только потому что он имеет дело с золотом. Потом он принялся ругать мамашу Купо: по утрам она не может обойтись без кофе, вечером пьет стаканчик вина, - словом, разыгрывает из себя барыню. Черт возьми! Каждый любит себя побаловать. Но что поделаешь? Коли ты не сумел отложить ни гроша на черный день - бери пример с других и потуже затягивай пояс. Да к тому же мамаша Купо вовсе не так стара и еще может поработать; небось, когда ей надо выловить в горшке кусок пожирней, так и глаза у нее видят совсем неплохо; просто она хитрая старуха и норовит понежиться на чужой счет. Даже будь у него деньги, он считал бы грехом помогать лентяям.
Однако Жервеза терпеливо и спокойно возражала, стараясь их убедить. Ей хотелось вызвать в них жалость к старухе. Но вскоре муж перестал ей отвечать. А жена нагнулась над горном и очищала цепочку в маленькой медной кастрюльке с кислотой, которую держала за длинную ручку над огнем. Она по-прежнему стояла к Жервезе спиной, как будто ее тут и не было. А Жервеза продолжала говорить, глядя на грязную, закопченную мастерскую, где Лорийе столько лет работали не разгибая спины, в залатанном, засаленном платье и постепенно от долгого отупляющего труда становились такими же бесчувственными, как их старые ржавые инструменты. Вдруг ее снова охватил гнев, и она закричала:
- Ну и ладно! Подавитесь вы вашими деньгами! А я возьму мамашу Купо к себе. Слышите? На днях я бездомную кошку подобрала, а вашу матушку и подавно подберу. У меня она будет есть вволю, будьте покойны, найдется для нее и кофе и рюмка вина! Боже мой! Что за мерзость! Ну и семейка!
Госпожа Лорийе разом обернулась. Она взмахнула кастрюлькой, как будто хотела плеснуть кислотой Жервезе в лицо, и забормотала, задыхаясь:
- Убирайтесь вон, пока я не наделала беды! И не думайте получать сто су, я не дам ни гроша! Ишь ты, сто су! Как бы не так! Вы возьмете себе мамашу в прислуги, а мои сто су пойдут вам на лакомства. Если она будет жить у вас, пусть хоть с голоду подыхает, я не пришлю, для нее и стакана воды, так ей и передайте! А теперь убирайтесь! Вон отсюда!
- Ну и ведьма! - крикнула Жервеза и со всей силы хлопнула дверью.
На другой день Жервеза взяла к себе мамашу Купо. Она поставила ее кровать в комнату Нана - в тот самый чулан, который освещало круглое окно под самым потолком. Переезд был несложен: у мамаши Купо, кроме кровати, был только старый ореховый шкаф, стол и два стула; шкаф поставили в каморку с грязным бельем, стол продали, а стулья отдали в починку. Вечером, после переселения, старушка, стараясь быть полезной, уже вымела прачечную и помыла посуду, очень довольная, что выпуталась из беды. Супруги Лорийе чуть не лопались от бешенства, тем более что г-жа Лера на днях опять помирилась с Купо. Незадолго перед тем сестры сцепились по поводу Жервезы: цветочница посмела похвалить ее за заботу об их матери, а потом, увидев, что сестра злится, и желая ее поддразнить, принялась восхищаться глазами прачки - чудесные глаза, так и сверкают; после этого они надавали друг другу оплеух и поклялись никогда больше не встречаться. Теперь г-жа Лера частенько приходила по вечерам в прачечную и забавлялась, слушая бесстыдные шутки Клеманс.
Прошло три года. За это время все не раз ссорились и вновь мирились. Жервеза не обращала внимания ни на Лорийе, ни на Бошей, ни на кого из тех, кто ее осуждал. Если она им не угодила, - что ж, пусть поищут другую! Она зарабатывала, сколько ей было нужно, а это самое главное. В квартале Жервеза понемногу завоевала всеобщее уважение, потому что редко с кем так приятно было иметь дело, как с нею: она не мелочная, не придира и платит сполна. Жервеза покупала хлеб у г-жи Кудлу, на улице Пуассонье, мясо у толстяка Шарля, на улице Полонсо, а бакалею у Леонгра, на улице Гут-д’Ор, почти напротив своей прачечной. Франсуа, хозяин винной лавки на углу, приносил ей вино на дом, корзинами по пятьдесят бутылок. Ее сосед, угольщик Вигуру, у жены которого, наверно, все ляжки были в синяках, потому что ее вечно щипали мужчины, продавал Жервезе кокс по цене газовой компании. И, надо правду сказать, поставщики обслуживали ее на совесть: они твердо знали, что не прогадают, если будут внимательны к ней. Поэтому, когда она ненадолго уходила из прачечной, простоволосая, в шлепанцах, все наперебой здоровались с ней, а она чувствовала себя здесь как дома; соседние улицы были словно естественным продолжением ее квартиры, с широко открытой дверью, выходившей прямо на тротуар. Теперь, отправляясь по делам, она не спешила возвращаться домой и чувствовала себя счастливой, видя кругом столько знакомых. В те дни, когда Жервеза не успевала состряпать обед, она брала готовые блюда в харчевне, помещавшейся в их же доме по ту сторону ворот, и болтала с хозяином, стоя в большом зале с широкими запыленными окнами, сквозь которые просвечивал тусклый свет огромного двора. А возвращаясь домой с тарелками и мисками в руках, она частенько останавливалась перед открытым окном в первом этаже потолковать с соседкой и заглядывала в убогое жилище какого-нибудь сапожника, с неубранной постелью, разбросанными по полу тряпками, колченогими детскими кроватками и глиняной чашкой для вара, полной черной жижи. Но больше всех соседей она уважала часовщика, чистенького господина в сюртуке, который постоянно ковырялся в часах крохотными инструментами; она часто переходила улицу, чтобы поздороваться с ним, и смеялась от удовольствия, задерживаясь перед узкой, как шкаф, мастерской, где весело тикали маленькие стенные часики и, торопливо перебивая друг друга, все разом отсчитывали время.
VI
Как-то осенью, после обеда, Жервеза отнесла белье заказчице на улицу Порт-Бланш и, возвращаясь в сумерках домой, вышла на улицу Пуассонье. Утром прошел дождь, и в мягком, теплом воздухе пахло сыростью от грязной мостовой. Громоздкая корзина стесняла Жервезу, она запыхалась и шла, медленно передвигая ноги, невольно отдаваясь какому-то смутному желанию, которое нарастало в ней вместе с усталостью. Пожалуй, она съела бы чего-нибудь вкусненького. Подняв глаза, она прочитала на дощечке надпись: "Улица Маркаде", и ей вдруг пришло в голову заглянуть в кузницу к Гуже. Он уже раз двадцать приглашал ее зайти к нему в мастерскую посмотреть, как куют железо. А чтобы рабочие чего не подумали, она может спросить Этьена и сделать вид, что пришла только ради сына.
Фабрика гвоздей и болтов находилась где-то поблизости, на улице Маркаде, но Жервеза не знала точно, где именно, тем более что на многих разбросанных в беспорядке домишках вовсе не было номеров. Ни за какие блага в мире она не согласилась бы жить на этой широкой улице, черной от угольной пыли и от копоти фабричных труб, с ухабистой мостовой, в выбоинах которой застаивались грязные лужи. По обеим ее сторонам тянулись длинные сараи, мастерские с большими окнами, какие-то серые, словно незаконченные постройки, выставлявшие напоказ голые кирпичи и балки, - целая вереница шатких лачуг, подслеповатых кабачков и подозрительных ночлежек, среди пустырей, ведущих прямо в поле. Жервеза знала только, что мастерская Гуже находится рядом со складом тряпья и железного лома, похожим на свалку, где, по словам кузнеца, валяется на сотни тысяч франков всякого добра. Она остановилась, оглушенная, пытаясь разобраться в окружающем шуме и грохоте: длинные трубы пыхтели, со свистом выбрасывая клубы дыма; равномерный визг механической пилы напоминал звук разрываемой ткани; от стука машин пуговичной мастерской мостовая сотрясалась, словно под ударами громадной трамбовки. Жервеза в нерешительности повернулась лицом к Монмартру, не зная, куда идти, как вдруг порыв ветра сбил вниз густой столб дыма, валившего из высокой трубы, и погнал его вдоль улицы прямо на нее; задыхаясь, она зажмурила глаза и тут услышала мерный стук молотов: она случайно остановилась прямо против кузницы; тут же рядом она заметила и подвал с тряпьем.
Однако Жервеза все еще колебалась, не зная, где же вход. Через пролом в заборе была видна тропинка, терявшаяся среди полуразрушенных стен и куч строительного мусора. Дорогу перегородила большая вязкая лужа, через которую были переброшены две доски. Наконец Жервеза решилась, прошла по доскам, свернула налево и оказалась в диковинном лесу из старых тележек, лежавших, задрав оглобли, и полуразвалившихся лачуг с торчащими кверху балками. Где-то в глубине, в сгущавшихся мутных сумерках, сверкало красное пламя. Стук молотов затих, Жервеза, осторожно ступая, уже направилась на огонек, когда мимо нее прошел какой-то рабочий с измазанным сажей лицом и козлиной бородкой; он искоса оглядел ее тусклыми глазами.
- Скажите, пожалуйста, - спросила Жервеза, - здесь работает мальчик по имени Этьен?.. Это мой сын…
- Этьен, Этьен, - хрипло повторил рабочий, топчась на месте, - Этьен… Что-то не знаю такого.
Когда он заговорил, от него пахнуло спиртом, как от старого водочного бочонка, из которого вытащили затычку. Встретив женщину в этом темном углу, он нахально ухмыльнулся, и Жервеза, попятившись, пробормотала:
- Ну, а Гуже здесь работает?
- Гуже - другое дело! - сказал рабочий. - Этого я знаю. Если вам нужен Гуже, ступайте прямо.
И, повернувшись, он крикнул надтреснутым голосом:
- Эй ты, Желтая Борода, тут к тебе дама!
Но грохот железа заглушил его слова. Жервеза пошла вперед. Дойдя до двери, она заглянула в нее и увидела просторный сарай, в котором сначала ничего не могла разглядеть. Где-то вдали, как далекая звездочка, еле мерцал горн, и его слабый свет, казалось, еще углублял окружающий мрак. Какие-то бесформенные тени скользили в темноте. Порой перед огнем появлялись черные фигуры, загораживая единственное светлое пятно, - какие-то исполины с громадными ручищами. Жервеза не решалась войти и, стоя на пороге, робко позвала:
- Господин Гуже… Господин Гуже…
И вдруг все осветилось. Мехи захрипели, и кверху взметнулся сноп белого пламени. Из мрака сразу выступил огромный сарай, с кое-как сколоченными дощатыми стенами, укрепленными по углам кирпичной кладкой и с грубо заделанными щелями. На всем лежал толстый слой угольной пыли. С балок на потолке свисала тяжелая, покрытая многолетней копотью паутина, словно развешанные для просушки лохмотья. Вдоль стен, на полках, на полу или просто по темным углам, валялся железный хлам, покалеченные части машин, какие-то огромные инструменты, бросавшие причудливые изломанные тени. А белое пламя все разгоралось и заливало ослепительным светом земляной пол и четыре, вделанные в колоды, стальные наковальни, которые отливали серебром и вспыхивали золотыми искрами.
Тут перед горном Жервеза увидела Гуже, она сразу узнала его по густой русой бороде. Этьен раздувал мехи. Рядом стояли еще двое рабочих. Но Жервеза смотрела только на Гуже, она подошла ближе и стала перед ним.
- Как, это вы, Жервеза? - воскликнул он, и лицо его просияло. - Вот приятный сюрприз!
Но заметив, что товарищи насмешливо переглядываются, он подтолкнул Этьена к матери и продолжал:
- Вы пришли проведать сынишку?.. Он у вас молодец, старается и скоро набьет себе руку.
- Вот и хорошо! - сказала Жервеза. - Однако к вам нелегко добраться… Я уж думала, что попала на край света…
И она рассказала, как чуть не сбилась с дороги. Потом спросила, почему здесь не знают Этьена по имени. Гуже засмеялся; он объяснил ей, что все называют мальчика Зузу, потому что волосы у него коротко острижены, как у зуава. Тем временем Этьен перестал раздувать мехи, пламя в горне опадало, бросая розоватые отблески, и вскоре сарай снова погрузился в темноту. Кузнец с нежностью смотрел на молодую женщину, ее улыбающееся лицо казалось совсем юным в этом мягком свете. Они замолчали, глядя друг на друга в сгущавшемся мраке; но тут Гуже опомнился и, принимаясь за работу, сказал:
- Простите, Жервеза, вы подождете? Мне нужно кое-что закончить. Побудьте здесь, вы никому не помешаете.
Она осталась. Этьен снова взялся за мехи. Горн пылал, разбрасывая тучи искр; мальчик, стараясь блеснуть перед матерью, поднял мехами настоящий ураган. Гуже следил, как накаляется железный брус, и стоял, держа наготове щипцы. Яркий огонь резко, без единой тени освещал кузнеца. Рукава у него были засучены, ворот расстегнут; голые руки, шея, грудь розовели, как у девушки, а на нежной коже курчавились светлые волосы; он стоял склонив голову, расправив широкие плечи, на которых вздувались тугие мускулы, и внимательно, не мигая, смотрел ясными глазами на разгоревшееся пламя, похожий на могучего богатыря, спокойно сознающего свою силу. Когда брус накалился добела, Гуже схватил его щипцами и, бросив на наковальню, разбил на равные части, легонько ударяя молотом, как будто дробил стекло. Потом он снова бросил эти куски в горн и стал вынимать по одному для обработки. Он ковал шестигранные гвозди для подков. Вставив кусок железа в оправку, он сплющивал один конец, делая шляпку, затем отбивал шесть граней и отбрасывал в сторону готовые, еще красные гвозди, которые понемногу меркли на черной земле; он работал спокойно, размеренно, словно играя пятифунтовым молотом, зажатым в правой руке, и каждым ударом ковал какую-нибудь деталь; он поворачивал и обрабатывал железо с такой ловкостью, что мог при этом разговаривать и смотреть на собеседника. Удары молота по наковальне звучали серебряным звоном. Гуже даже не вспотел, он работал так легко и непринужденно, как будто ковать было для него не труднее, чем дома, по вечерам, вырезать картинки.
- Это маленькие гвозди, двадцатимиллиметровые, - отвечал он на вопрос Жервезы. - Таких можно наделать штук триста в день… Только нужна сноровка, а без привычки живо отмахаешь себе руку.
Когда Жервеза спросила, не ломит ли у него плечо к концу дня, он добродушно засмеялся. Он же не барышня, в самом деле! За пятнадцать лет он успел наловчиться. Столько повозился с инструментом на своем веку, что руки у него стали твердые, как железо. А впрочем, она права: если б этим молотом вздумал поиграть какой-нибудь белоручка, не выковавший в жизни ни одного болта, он через два часа спины бы не разогнул. На первый взгляд эта работа как будто и нетрудная, а он знавал здоровых парней, которые за несколько лет изматывались вконец. Между тем рабочие дружно стучали все разом. Их громадные тени метались в свете пылавшего горна, красные куски раскаленного железа светились в темной глубине сарая, молоты разбрызгивали искры, и они вспыхивали, рассыпаясь дождем вокруг наковален. Жервезу захватило громыхание кузницы, ей нравилось здесь и не хотелось уходить. Она осторожно обошла горн, боясь обжечься, и стала возле Этьена. Тут в кузницу ввалился тот грязный бородатый рабочий, которого она встретила во дворе.
- Ну как, сударыня, разыскали? - спросил он с пьяной ухмылкой. - Знаешь, Желтая Борода, ведь это я помог тебя найти…
Этот рабочий, по прозвищу Ненасытная Утроба, он же Бездонная Бочка, был первоклассным гвоздарем, ловкачом, каких мало, но пил как лошадь и каждый день заливал себе в глотку не меньше литра водки. И сейчас он выходил опрокинуть стаканчик, так как чувствовал - до шести часов ему смазки не хватит. Его ужасно позабавило, что Зузу зовут Этьеном, и он долго смеялся, показывая черные зубы. Потом он вдруг узнал Жервезу. Ну как же, еще вчера он заходил с Купо в кабачок пропустить по стаканчику. Вы только спросите Купо про Ненасытную Утробу или Бездонную Бочку, и он сейчас же скажет: "Это свой парень!" Уж стервец Купо не подведет, он всегда поднесет приятелю, - нет, этот считаться не станет.
- Я очень рад, что вы его жена, - твердил пьянчуга. - Купо стоит такой красотки… Правда, Желтая Борода, у Купо жена красавица?
Он корчил из себя любезного кавалера и терся возле Жервезы, а она подняла корзину и держала ее перед собой, не подпуская его слишком близко. Гуже понимал, что тот насмехается над его дружбой с Жервезой, и закричал в сердцах:
- Эй ты, лодырь! Когда же примешься за сорокамиллиметровые? Ведь ты уж нагрузился, чертов пропойца, - может, теперь раскачаешься?
Кузнец говорил о заказе на крупные болты, которые обычно ковали вдвоем.
- Хоть сейчас, коли хочешь, щенок, - ответил Ненасытная Утроба, он же Бездонная Бочка. - Ишь ты, еще молоко на губах не обсохло, а туда же, тягается со взрослыми! Ладно, хоть ты и дылда, а до меня не дорос!
- Ну, так давай начнем. Посмотрим, кто кого!
- Идет, дурья голова!
Раззадоренные присутствием Жервезы, они как будто вызывали друг друга на поединок. Гуже бросил в горн заготовленные заранее железные бруски и укрепил на наковальне оправку крупного размера. Его товарищ взял два тяжелых молота фунтов по двадцати, стоявших у стены: два самых больших молота, которые в мастерской окрестили Фифина и Дедель. Ненасытная Утроба все продолжал хорохориться, вспоминая, как он выковал полгросса болтов для маяка в Дюнкерке не болты, а прямо красавчики! Им место в музее - не иначе! Нет, черт возьми! Ему не страшен никакой соперник; попробуйте сыскать другого такого ловкача - небось придется обшарить всю столицу! Да что говорить, сейчас сами увидите. То-то будет смеху!
- А вы, сударыня, будьте судьей, - сказал он, поворачиваясь к Жервезе.
- Хватит трепать языком! - крикнул Гуже. - А ну, Зузу, принатужься! Поддай жару, сынок!
Тогда Ненасытная Утроба, он же Бездонная Бочка, спросил:
- Ковать-то будем вместе?
- Ну нет, старина! Каждый сам выкует свой болт!
Тут Ненасытная Утроба разом осекся и, несмотря на весь свой задор, почувствовал, что у него пересохло в горле. Виданное ли дело - ковать в одиночку сорокамиллиметровые болты, ведь у них должны быть совсем круглые головки, а это дьявольски трудная штука, настоящий фокус. Остальные кузнецы бросили работу и подошли поглядеть; один из них, тощий, долговязый детина, предложил поспорить на литр вина, что Ненасытная Утроба побьет Гуже. Тем временем противники, зажмурив глаза, выбирали себе по молоту. Ненасытной Утробе повезло - он захватил Дедель, которая была на полфунта легче Фифины; Желтой Бороде досталась Фифина. Тут пьянчуга снова взбодрился и, дожидаясь, пока железо накалится добела, принялся куражиться у наковальни, бросая на прачку нежные взгляды; он делал выпады и притоптывал, как фехтовальщик перед поединком, или взмахивал руками над головой, будто уже орудовал молотом. Эх, разрази его гром! Силы у него хоть отбавляй: он может расплющить в лепешку даже Вандомскую колонну!