Содержание:
Глава 1 - ВЫРОДОК 1
Глава 2 - ВРАГ 2
Глава 3 - БИБЛИОТЕЧНАЯ ЛЕСТНИЦА 3
Глава 4 - ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ ДЖОНА БРЕЙНТРИ 5
Глава 5 - ВТОРОЕ ИСПЫТАНИЕ ДЖОНА БРЕЙНТРИ 7
Глава 6 - МЭРРЕЛ ИДЕТ ЗА КРАСКАМИ 9
Глава 7 - ТРУБАДУР БЛОНДЕЛЬ 10
Глава 8 - ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ МАРТЫШКИ 12
Глава 9 - ТАЙНА СТАРОГО КЕБА 14
Глава 10 - ВРАЧИ РАСХОДЯТСЯ В МНЕНИЯХ 16
Глава 11 - БЕЗУМНЫЙ БИБЛИОТЕКАРЬ 17
Глава 12 - ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЖ 19
Глава 13 - СТРЕЛА И ВИКТОРИАНЕЦ 20
Глава 14 - ВОЗВРАЩЕНИЕ СТРАНСТВУЮЩЕГО РЫЦАРЯ 22
Глава 15 - ПЕРЕКРЕСТОК 24
Глава 16 - КОРОЛЕВСКИЙ СУД 26
Глава 17 - ОТРЕЧЕНИЕ ДОН КИХОТА 28
Глава 18 - ТАЙНА СИВУДСКОГО АББАТСТВА 29
Глава 19 - ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОН КИХОТА 30
Гилберт Кийт Честертон
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОН КИХОТА
Глава 1
ВЫРОДОК
Зала Сивудского аббатства была залита солнцем, ибо стены ее являли почти сплошной ряд окон, выходящих в сад, уступами спускающийся к парку и освещенный чистым утренним светом. Оливия Эшли и Дуглас Мэррел, почему-то прозванный Мартышкой, спешили использовать свет для живописи, она - для очень мелкой, он - для размашистой. Оливия тщательно выписывала нежные тона, подражая заставкам старинных книг, которые очень любила, как и вообще любила старину, хотя представляла ее себе довольно смутно. Мэррел, верный современности, обмакивал в ведра с яркими красками огромные как швабра кисти и ударял ими по холсту, которому предстояло стать задником любительского спектакля. Ни он, ни она рисовать не умели, и знали это, но она хотя бы старалась, а он - нет.
- Вот вы говорите, диссонансы, - рассуждал Мэррел почти виновато, ибо Оливия не отличалась благодушием. - А ваша манера сужает кругозор. В конце концов задник - та же заставка под микроскопом.
- Ненавижу микроскопы, - отрезала Оливия.
- Однако вам без них не обойтись, - возразил Мэррел. - Для такой мелкой работы вставляют в глаз лупу. Надеюсь, вы до этого не дойдете. Лупа вам не к лицу.
С этим трудно было спорить. Оливия Эшли была хрупкой девушкой с тонким лицом, а изысканное изящество ее зеленого платья отвечало кропотливой строгости занятий. Несмотря на свою молодость, она немного напоминала старую деву. Рядом с Мэррелом валялись тряпки, клочки бумаги и ослепительные образцы неудач, но ее краски и кисточки были разложены в идеальном порядке. Не для нее вкладывали наставления в коробки с акварелью, и не ей приходилось говорить, что кисточку не суют в рот.
- Вы меня не поняли, - сказала она. - Вся ваша наука, весь этот нынешний стиль уродуют и людей, и вещи. Смотреть в микроскоп - все равно что смотреть в сточную яму. Я вообще не хочу смотреть вниз, оттого я и люблю готику. Там все линии стремятся ввысь и указывают на небо.
- Указывать невежливо, - сказал Мэррел. - И потом, могли бы положиться на нас, небо и так видно.
- Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, - отвечала Оливия, трудясь над рисунком. - Самая суть средневековых людей выразилась в их соборах, в острых сводах.
- И в острых копьях, - кивнул Мэррел. - Если вы что-нибудь делали не так, вас протыкали насквозь. Чересчур остро на мой вкус. Острей остроты.
- Они сами кололи друг друга, - возразила Оливия. - Они не сидели в креслах, пока ирландец бьет чернокожего. Ни за что не пошла бы на бокс! А дамой на турнире стала бы…
- Вы были бы дамой, но я не был бы рыцарем, - печально сказал Мэррел. - Не судьба. Родись я королем, меня утопили бы в бочке. Нет, я родился бы крепостным, или как их там… А может, прокаженным… В общем, кем-нибудь таким, средневековым. Только бы я сунулся в тринадцатый век, меня приставили бы главным прокаженным к королю, и я глядел бы в церковь через такое окошечко, как на вашей картинке.
- Сейчас вы туда вообще не заглядываете, - заметила Оливия.
- Предоставляю это вам, - сказал он и окунул кисть в краску. Писал он тронный зал Ричарда I, используя для этого, к ужасу Оливии, лиловые, багровые и малиновые тона. Ужасаться она была вправе, ибо сама выбрала сюжет и написала пьесу, хотя ее и сбивали более бойкие помощники. Речь в этой пьесе шла о трубадуре, который пел песни и Львиному Сердцу , и многим другим, включая дочь здешнего сеньора, увлекавшуюся любительским театром. Высокородный Дуглас Мэррел легко относился к нынешним неудачам, поскольку проваливался и на других поприщах. Знал он очень много, не преуспел ни в чем. Особенно не повезло ему в политике. Когда-то его прочили в лидеры какой-то партии, но в решительный момент он не уловил связи между налогом на лесные заповедники и применением в Индии карабинов старого образца, вследствие чего племянник эльзасского ростовщика, яснее представлявший себе, в чем дело, его обошел. С тех пор он выказывал любовь к дурному обществу, которая спасла стольких аристократов от беды, а нашу страну - от гибели. Любовь эта отразилась на его одежде и манерах - он стал небрежным и грубоватым, словно нерадивый конюх. Его светлые волосы начинали седеть, но он был еще молод, хотя и намного старше своей собеседницы. Лицо его - простое, но не обыденное - почти всегда казалось печальным, и это было смешно, особенно - в сочетании с галстуками, почти такими же яркими, как его краски.
- У меня негритянский вкус, - сообщил он, делая огромный багровый мазок. - Смешанные и серые тона, которые так ценят мистики, наводят на меня их любимую тоску. Вот, говорят, что надо возродить все кельтское. А почему не эфиопское? В банджо больше того-сего, чем в старинной лютне. Какой исторический деятель сравнится с Туссеном Лувертюром или Букером Вашингтоном ? Какой литературный герой - с дядей Томом и дядюшкой Римусом ? Франты хоть завтра станут чернить себе лица, как пудрили когда-то волосы. Да, я начинаю видеть смысл в моей растраченной жизни. Мое призвание - негритянский оркестр на пляже. В пошлости столько хорошего… Как вы думаете?
Оливия не отвечала, словно и не слышала. Она бывала язвительной, но когда становилась серьезной, лицо ее казалось совсем детским. Тонкий профиль и полуоткрытые губы напоминали не просто ребенка, а заблудившуюся сиротку.
- Я помню негра на старинном рисунке, - наконец проговорила она. - Волхва в золотой короне. Сам он был черен, но одежда его горела как пламя. Видите, и с негром, и с яркими цветами не так уж все просто. Такой краски больше нет, хотя я помню людей, пытавшихся ее сделать. Секрет утерян, как секрет цветного стекла. И золото уже не то. Вчера в библиотеке я видела старый требник. Вы знаете, что тогда писали золотом Божье имя? Теперь золотили бы только слово "золото".
После этой речи оба они молчали и работали, пока где-то в коридорах не раздался властный и громкий крик: "Мартышка!" Мэррел кротко терпел это прозвище, но его немного коробило, когда так выражался Джулиан Арчер. Дело было не в зависти, хотя Арчер, не в пример ему, повсюду преуспевал. Между простотой и грубостью есть тонкая грань, которую чувствуют люди вроде Мэррела при всем их негритянском вкусе. В Оксфорде Мэррел выбрасывал в окошко только близких друзей.
Джулиан Арчер был одним из тех, кто поспевает всюду, и почему-то всюду нужен. Он не был глуп, никого не обманывал, не лез вперед и оправдывал доверие, когда ему буквально навязывали какое-нибудь дело. Но люди потоньше не могли понять, почему обращались к нему, а не к другому. Когда журнал устраивал дискуссию на тему "Можно ли есть мясо?", высказаться просили Бернарда Шоу, доктора Сэлиби, лорда Даусона и Джулиана Арчера. Когда обсуждали проект национального театра или памятника Шекспиру, речи говорили Виола Три, сэр Артур Пинеро, Каминс Кэрр и Джулиан Арчер. Когда выпускали сборник статей о загробной жизни, в нем выражали свое мнение сэр Оливер Лодж, Мэри Корелли, Джозеф Маккейб и Джулиан Арчер. Он был членом парламента и многих других клубов. Он написал исторический роман, он считался блестящим актером, так что именно ему и полагалось играть главную роль в пьесе "Трубадур Блондель". В том, что он делал, не было ничего дурного или странного. Его книга о битве при Азенкуре была вполне хороша, если рассматривать ее как современную историческую повесть, то есть - как приключения школьника на маскараде. И мясо, и бессмертие души он снисходительно допускал. Но свои умеренные мнения он высказывал громко и властно, тем звучным голосом, который сейчас гудел в коридоре. Он был из тех, кто способен выдержать молчание, повисшее после сказанной вслух глупости. Зычный голос повсюду предшествовал ему, как и доброе имя, и фотографии в газетах, запечатлевшие темные кудри и смелое, красивое лицо. Мисс Эшли как-то сказала, что он похож на тенора. Мэррел заметил на это, что голос у него погуще.
Джулиан Арчер появился в виде трубадура, если не считать телеграммы, которую он держал. Он репетировал и раскраснелся от воодушевления; хотя телеграмма, по-видимому, несколько сбила его.
- Нет, вы подумайте, - сказал он. - Брейнтри не хочет играть.
- Что ж, - сказал Мэррел, продолжая трудиться. - Я и не думал, что он захочет.
- Конечно, глупо обращаться к такому типу, - сказал Арчер, - но больше никого нет. Я говорил Сивуду, глупо это затевать, когда все разъехались. Брейнтри просто знакомый… Не пойму, как он и этого добился.
- По ошибке, я думаю, - сказал Мэррел. - Сивуд слышал, что он представляет в парламенте какие-то союзы, и позвал его. Когда обнаружилось, что Брейнтри представляет профсоюзы, он удивился, но не поднимать же скандала. Вероятно, он и сам толком не знает, что это такое.
- А вы знаете? - спросила Оливия.
- Этого не знает никто, - отвечал Мэррел. - А какие-то союзы я сам когда-то представлял.
- Я бы не стал отворачиваться от человека за то, что он социалист, - возгласил свободомыслящий Арчер. - Ведь были же… - и он замолк, пытаясь припомнить примеры.
- Он не социалист, - бесстрастно уточнил Мэррел. - Он из себя выходит, когда его назовут социалистом. Он синдикалист.
- А это еще хуже? - простодушно спросила Оливия.
- Все мы интересуемся социальными вопросами и хотим, чтобы жизнь стала лучше, - туманно сказал Арчер. - Но нельзя защищать человека, который натравливает класс на класс, толкует о ручном труде и всяких немыслимых утопиях. Я лично считаю, что капитал накладывает обязанности, хотя и дает…
- Ну, - перебил его Мэррел, - тут у меня свое мнение. Посмотрите, я работаю руками.
- Во всяком случае, играть он не будет, - повторил Арчер. - Надо кого-нибудь найти. Роль маленькая, второй трубадур, с ней всякий справится, только бы он был молод. Потому я и подумал о Брейнтри.
- Да, он еще молод, - сказал Мэррел, - и с ним много молодых.
- Ненавижу их всех, - с неожиданным пылом сказала Оливия. - Прежде жаловались, что молодые бунтуют потому, что они романтики. А эти бунтуют потому, что они циники - пошлые, прозаичные, помешанные на технике и деньгах. Хотят создать мир атеистов, а создадут стадо обезьян.
Мэррел помолчал, потом прошел в другой конец залы, к телефону, и набрал какой-то номер. Начался один из тех разговоров, слушая которые ощущаешь себя в полном смысле этого слова полоумным; но сейчас все было ясно из контекста.
- Это вы, Джек? - Да, знаю. Потому и звоню. - Да, да, в Сивуде. - Не могу, вымазался, как индеец. - А, ничего, вы же придете по делу. - Ну, конечно… Какой вы, честное слово… - Да при чем тут принципы? - Я вас не съем, даже не выкрашу. - Ладно.
Он повесил трубку и, насвистывая, вернулся к творчеству.
- Вы знакомы с Брейнтри? - удивилась Оливия.
- Вы же знаете, что я люблю дурное общество, - сказал Мэррел.
- Даже социалистов? - не без возмущения спросил Арчер. - Так и до воров недалеко!
- Вкус к дурному обществу не сделает вором, - сказал Мартышка. - Ворами часто становятся те, кто любит высшее общество. - И он принялся украшать лиловую колонну оранжевыми звездами, в полном соответствии с общеизвестным стилем той эпохи.
Глава 2
ВРАГ
Джон Брейнтри был длинный, худой, подвижный человек с мрачным лицом и темной бородкой. По-видимому, и хмурился он, и бороду носил из принципа, как ярко-красный галстук. Когда он улыбался (а он улыбнулся, увидев декорацию), вид у него был приятный. Знакомясь с дамой, он вежливо, сухо и неуклюже поклонился. Манеры, изобретенные некогда знатью, стали обычными среди образованных ремесленников, а Брейнтри начал свой путь инженером.
- Вы попросили, и я пришел, - сказал он Мартышке. - Но толку от этого не будет.
- Нравятся вам эти краски? - спросил Мэррел. - Многие хвалят.
- Не люблю, - отвечал Брейнтри, - когда суеверия и тиранию облачают в романтический пурпур. Но это не мое дело. Вот что, Дуглас, мы условились говорить прямо. Я не хотел бы обижать человека в его доме. Союз Углекопов объявил забастовку, а я - секретарь Союза. Я приношу вред Сивуду, зачем же мне вредить ему еще, портить пьесу?
- Из-за чего вы бастуете? - спросил Арчер.
- Из-за денег, - сказал Брейнтри. - Когда за хлебец берут двойную цену, мы должны ее платить. Называется это "сложная экономическая система". Но еще важней для нас признание.
- Какое признание? - не понял Арчер.
- Видите ли, профсоюзы юридически не существуют, - отвечал синдикалист. - Они ужасны, они вот-вот погубят британскую промышленность, но их нет. Только в этом и убеждены их злейшие враги. Вот мы и бастуем, чтобы напомнить о своем существовании.
- А несчастный народ сидит без угля! - воскликнул Арчер. - Ну что ж, вы увидите, что с общественным мнением вам не сладить. Не будете работать, не подчинитесь власти - ничего, мы найдем людей! Я лично ручаюсь за добрую сотню человек из Оксфорда, Кембриджа и Сити. Они пойдут в шахты и сорвут ваш заговор.
- С таким же успехом, - презрительно сказал Брейнтри, - сто шахтеров закончат рисунок мисс Эшли. Шахтеру нужно уменье. Углекоп - не грузчик. Хороший грузчик из вас бы вышел…
- По-видимому, это оскорбление, - предположил Арчер.
- Ну что вы! - ответил Брейнтри. - Это комплимент.
Миролюбивый Мэррел вмешался в разговор.
- Очень хорошо! Сперва грузчик, потом трубочист, все чернее и чернее.
- Вы, кажется, синдикалист? - строго спросила Оливия, помолчала и прибавила: - А что это, собственно, такое?
- Попробую объяснить кратко, - серьезно отвечал Брейнтри. - Мы хотим, чтобы шахта принадлежала шахтерам.
- Как же вы с ними управитесь? - спросила Оливия.
- Смешно, не правда ли? - сказал синдикалист. - Не требуют же, чтобы краски принадлежали художнику!..