…Этот блеск на подвиги толкал
Английских рыцарей своим примером.
По Хотсперу равнялась молодежь…
Характер поворота головы,
Походка, взгляд, манера выражаться -
Все становилось модой, образцом,
Которому усердно подражали.
И каждый раз, когда ты рыдала в ночи, я говорил тебе: Либби (я чуть не назвал тебя Кэт), я сделаю все, что в моих не таких уж и малых силах, чтобы ты не стала вдовой, которой придется заводить речи на манер леди Перси.
Но в эту ночь (или день - в моем полубессознательном состоянии существует только темнота) меня тревожит вопрос: смогу ли я сдержать обещание? Я знаю, что ты будешь непреклонной и преданной вдовой, моя Либби, навсегда сохранишь память обо мне и будешь защищать мою честь от этих бесчестных мошенников (майор Бентин), которые всегда хотели и пытались опорочить мою репутацию.
Но я не хочу, чтобы ты становилась вдовой, Либби. Я не хочу умирать.
О моя дорогая, дражайшая… я крепко держусь за наши с тобой воспоминания и лежу здесь, дожидаясь света. Я знаю, что, когда проснусь, ты будешь рядом. Я уверен в этом так же, как уверен в нашей любви.
16 Шесть Пращуров
28 августа 1936 г.
Паха Сапа спускается с нижней ступеньки из пятисот шести, ведущих на вершину горы Рашмор, и чувствует, как на него накатывает волна непреодолимой усталости. Ему приходится отойти в сторону и ухватиться рукой за перила, чтобы не упасть. Другие рабочие - большинство из них на тридцать или сорок лет моложе его - прыгают, шутят, скачут по лестнице, толкаются, шлепают друг друга, кричат, спеша на парковку.
Сейчас шесть часов вечера, и прямые солнечные лучи скрылись за зубчатым южным торцом горы, но волны жара от белого гранита бьют Паха Сапу словно кулак с пышущими жаром костяшками. Он провел наверху всю долгую пятницу, висел в люльке, перемещался от одной площадки к другой в основании трех существующих голов и четвертого поля белого гранита, подготовленного к работе, - из него будут высекать голову Рузвельта, - но сокрушительное цунами усталости и изнеможения добралось до него только теперь.
Он знает, что это рак съедает его. Усиливающаяся и расширяющаяся боль уже некоторое время донимала его, но он был к ней готов и мог с ней совладать. А нынешняя внезапная слабость… Что ж, ему семьдесят один год, но никогда прежде он не испытывал такой слабости. Никогда.
Паха Сапа трясет головой, чтобы прогнать ее, и с его длинных, все еще черных косичек капает пот.
- Старик!
Августовские цикады трещат громко, в ушах у него гудит, и потому поначалу Паха Сапа даже не понимает, что это зовут его.
- Старик! Билли! Эй, Словак!
Это мистер Бор глум, который стоит между сараем с лебедками и дорожкой на парковку. Паха Сапа отпускает перила и поднимает усталую руку. Они сходятся на площадке вблизи кричащих, смеющихся рабочих, которые выстроились в очередь к кассе.
- Ты здоров, Билли?
- Конечно.
- У тебя вид… нет, "бледный", пожалуй, не то слово… изможденный. Мне нужно показать тебе кое-что там, наверху. Ты готов подняться?
Паха Сапа поворачивает голову к лестнице из пятисот шести ступенек, спрашивая себя, сможет ли одолеть их даже без обычного утреннего груза в пятьдесят или шестьдесят фунтов. Он собирался работать весь пятничный вечер, приготовить и доставить динамит в схрон здесь, у горы, - правда, подходящего места он пока не нашел, - потом всю субботнюю ночь размещать заряды, готовясь к воскресному визиту Рузвельта. А теперь он даже не знает, сможет ли подняться по лестнице в такую жару.
Борглум на мгновение прикасается к его спине. Паха Сапа редко потеет так, чтобы это замечали другие, - предмет старой и дурной шутки среди рабочих, - но сегодня у него вся спина мокрая.
- Мы поедем на канатке.
Паха Сапа кивает и идет за Борглумом к платформе канатной дороги под сараем с лебедками. Сегодня подъемником управляет Эдвальд Хейес, который при виде Борглума прикасается к своей пыльной шапочке.
Паха Сапа ненавидит подъемник, но молчит; они с Борглумом втискиваются в узкое пространство вагонетки размером с уличный сортир, после чего Борглум дает знак Эдвальду - поднимай.
Паха Сапа знает, что его страх перед канатной дорогой глуп, он целыми днями висит в люльке, болтающейся на стальном кабеле диаметром одна восьмая дюйма, тогда как канатная дорога использует трос диаметром семь восьмых дюйма, накинутый на громадные шкивы и тянущийся от лебедочного сарая на Доан-маунтинг до укосины над головой Рузвельта в трехстах футах от нее и в четырехстах футах над уровнем долины. А вагонетка движется на тросе диаметром три восьмых дюйма, приводимом в действие большим шкивом в лебедочном сарае.
Но Паха Сапа - как и все остальные рабочие после происшествия с канатной дорогой - знает, что, хотя большой шкив должен крепиться на своей оси стальным фиксатором и в ступице шкива и оси есть для этого фиксатора посадочные места, на самом деле шкив всегда крепится всего одним болтом, который пропускают через ступицу в гнездо посадки фиксатора на оси. Этот болт по меньшей мере один раз отвинтился, что привело к поломке вала лебедки, и вагонетка полетела без остановки по всему тросу, выдрав с вершины горы всю укосину с ее основанием.
Гутцон Борглум должен был сесть в этот вагончик, но опоздал на несколько минут, и потому Эдвальд отправил вместо него канистры с водой. Эти канистры, разорванные в клочья, разметало на площади в два акра по Доан-маунтинг. Приди Борглум вовремя - и после гибели скульптора проект Рашмор, скорее всего, закрыли бы.
Они поднимаются все выше и выше, но Борглум, кажется, ничуть не нервничает. Они направляются в пространство между тремя существующими головами, к блоку ровного белого гранита, подготовленного для головы Тедди Рузвельта.
Ни ветерка. Жара здесь еще сильнее, чем внизу, - белая порода по сторонам от них фокусирует и излучает тепло, накопленное за целый день невыносимого пекла. Температура в Рэпид-Сити бьет все рекорды; Паха Сапа предполагает, что здесь, в эпицентре белого жара, температура должна быть не меньше ста двадцати градусов по Фаренгейту. А он висел, двигался, раскачивался, бурил в этих условиях с семи утра.
Борглум машет Эдвальду, и вагонетка резко останавливается, тошнотворно раскачиваясь в воздухе. Оба пассажира держатся за кромку деревянной клетки, доходящую до уровня груди, и Борглум гладит направляющий тросик, потом протягивает руку и фиксирует аварийный тормоз, который был добавлен по распоряжению Джулиана Споттса - последнего бюрократа, назначенного "ответственным" за проект (на самом деле ответственный всегда только мистер Борглум), после очередного отказа тормозной системы канатной дороги, когда несколько человек попадали вниз.
Они очень высоко: выше Вашингтона, на уровне глаза Джефферсона, который смотрит на грубую массу породы - черновую заготовку волос Авраама Линкольна. Работы над головой Теодора Рузвельта еще не начинались, и та выглядит почти вертикальной стенкой ослепительно-белого гранита, ожидающей последних тщательно рассчитанных взрывов, а уже потом - каменотесов.
Вагонетка перестает раскачиваться. Оба пассажира прижались к северо-западной загородке клетки и смотрят на белый гранит.
Сказать, что на голове Рузвельта вообще не велись никакие работы, - значит солгать. За последний год, в особенности за время успешных четырех теплых месяцев, Борглум пробурил, а Паха Сапа подорвал более восьмидесяти футов исходного серого выветренного непригодного гранита на южном торце Шести Пращуров. В течение этих взрывных и камнетесных работ только Борглум был уверен, что под плохой скальной породой они найдут гранит, пригодный для камнетесных работ. И в конечном счете они его нашли в достаточном - едва достаточном - объеме, чтобы вытесать голову Рузвельта.
Если они не наделают ошибок.
Проблема состоит в том, что гранита у них осталось совсем немного, большая его часть уже использована. Любому наблюдателю, расположившемуся на Доан-маунтинг или в долине под головами, представляется, что Рашмор - основательная, прочная гора (можно представить, как ты поднимаешься на нее по противоположному склону, поросшему лесом), но эта основательность - иллюзия, и Паха Сапа знает это со времени своей ханблецеи ровно шестьдесят лет назад.
За северным торцом Шести Пращуров, за головами трех президентов, появляющихся теперь из гранита, и четвертой головы, подготовленной к камнетесным работам, лежит длинный и глубокий каньон. Эта трещина в скале начинается чуть к северу от головы Линкольна и простирается на юго-запад от голов футов на триста пятьдесят.
За тремя первыми головами, уже появившимися из камня, достаточно породы. За головой Тедди Рузвельта, расположенной позади трех других и вблизи невидимого вертикального каньона, остается только тридцать футов породы, из которых и предстоит высечь портрет последнего президента. Паха Сапа знает, что если углубиться в поисках хорошей породы еще на десять футов (после уже взорванных восьмидесяти футов), то от Рузвельта придется отказаться - там просто не останется достаточного объема пригодной для работы породы.
Борглум снимает белую шляпу, вытирает лоб красным платком, извлеченным из заднего кармана, и откашливается.
- Мы в пяти футах от носа, Билли.
- Да.
Жар от белого гранита здесь полностью ощутим. Вызывает тошноту. Паха Сапа пытается поморгать, чтобы исчезли черные точки, плывущие перед глазами.
- Из-за президентского визита я назначил тебя на работу завтра и в воскресенье.
- Да.
- Кроме Рузвельта здесь будет много важных персон. Сенатор Норбек… уж не знаю, как он смог столько продержаться, ведь у него рак челюсти. Конечно, губернатор Берри. Этот не упустит возможности покрутиться рядом с президентом, даже если президент - демократ и сторонник нового курса. И много других, включая Доана Робинсона и Мэри Эллис.
Мэри Эллис - дочка Гутцона Борглума. Паха Сапа кивает.
- Поэтому я хочу, чтобы показательный взрыв прошел глаже гладкого. Очень гладко. Пять зарядов. Я думаю, вот здесь, под свежим гранитом, выбрать немного по направлению к Линкольну, чтобы взрыв прозвучал эффектнее. Какого бурильщика тебе назначить на завтра? Мерла Питерсона? Громилу?
Паха Сапа трет подбородок. Ощущения в его теле приглушены, потому что боль разливается повсюду.
- Да, Пейн подойдет. Он знает, что мне нужно для зарядов, еще до того, как я ему объясню.
Паха Сапа и Джек "Громила" Пейн проработали вместе почти все дни этого жаркого лета, как на голове Линкольна, так и на гранитном поле, подготавливаемом для Тедди Рузвельта.
- Скажу Линкольну, чтобы он назначил тебе на завтра Громилу, - кивает Борглум. - Что еще тебе нужно? Я очень хочу, чтобы демонстрационный взрыв прошел гладко.
Паха Сапа заглядывает в глаза Борглуму. Там столько ума и решимости - они всегда там были, - что это чуть ли не пугает его. Как и большинство тех, кто заглядывает в них.
- Что ж, мистер Борглум, ведь это и в самом деле президент Соединенных Штатов.
Борглум хмурится. Его недовольство при этом напоминании столь ощутимо, что Паха Сапу окатывает волной, сравнимой с волнами жары этого позднего августа.
- Черт возьми, Билли, я это прекрасно знаю. Что ты хочешь этим сказать?
- Я хочу сказать, что президента обычно приветствуют салютом из двадцати одного залпа. Кажется, так по протоколу.
Борглум хмыкает.
- И я не особо перетружусь завтра, в особенности если бурильщиками у меня будут Громила и Мерл, - продолжает Паха Сапа. - Я смогу заложить двадцать один заряд, начиная от точки слева от лацкана Вашингтона вплоть до того места, где будем когда-нибудь подрывать подбородок Линкольна. Заложу взрывы последовательно, так что все услышат, что их двадцать один.
Борглум вроде бы задумывается на минуту.
- Это должны быть очень небольшие заряды, Билли. Не хочу, чтобы у Франклина Делано Рузвельта порвались барабанные перепонки. Мне нравится новый курс.
Паха Сапа знает, что при этих словах следует улыбнуться, но он слишком устал. И от ответа Борглума зависит слишком многое.
- Небольшие заряды, сэр. Кроме тех, что под ТР и под Линкольном, где нужно выбрать довольно много породы. Но звук будет не громче. И потом, я вокруг зарядов размещу достаточно пустой породы, чтобы было побольше пыли и обрушения… Гражданским это нравится.
Борглум задумывается еще на секунду.
- Хорошо, путь будет салют из двадцати одного залпа. Хорошая идея. Только не подорви себя - или Громилу с Мерл ом завтра, когда будешь начинять взрывчаткой шпуры. Эта треклятая жара… Ну, в общем, постарайся.
Борглум, прищурившись, смотрит туда, где солнце скрывается за головой Вашингтона.
- Я сказал людям Рузвельта, что президент должен быть здесь к полудню. Если он не прибудет к полудню, я открою голову Джефферсона без него.
- Почему, мистер Борглум?
Борглум поворачивается к Паха Сапе с самым свирепым выражением на лице.
- Из-за теней, конечно. После полудня черты трех президентов будут немного затенены. Рузвельт должен увидеть Джефферсона и остальных в лучшем виде. Я сказал его людям - проклятые бюрократы, - что если президент не прибудет на церемонию к половине двенадцатого, то он может идти к черту.
Паха Сапа только кивает. Он провел с Борглумом пять лет, и его не удивляет и не ужасает тот факт, что скульптор полагает, будто может помыкать президентом Соединенных Штатов. А еще он знает, что если нужно, то Борглум будет ждать до темноты. В конечном счете Гутцону Борглуму требуется покровительство сильных мира сего, и, чтобы заручиться таковым, он будет делать все, что полагается.
Словно опровергая его мысль, Борглум, чуть не рыча, изрекает следующее заявление:
- Билли, ну ее, эту твою идею о салюте из двадцати залпов. Да, ФДР - президент, и я с руками и ногами за новый курс, но пяти взрывов вполне хватит. Если они произойдут одновременно, то никто не заметит разницы.
- Хорошо, сэр. Но Громилу-то мне все равно можно оставить?
Борглум согласно рычит и опирается на запертую дверь клетки, глядя чуть в сторону и вниз на белую площадку, которая станет Тедди Рузвельтом. Воздух по-прежнему рябит от жары.
- Ну что, старик, ты там видишь голову Тедди Рузвельта?
- Вижу.
- Знаешь, Билли, ты единственный на этом проекте, не считая меня, кто может видеть полную голову, когда она еще и не начала появляться из камня. Даже моему сыну… Линкольну… нужно сверяться с новыми вариантами моделей, чтобы понять, что мы будем делать, как будет выглядеть Теодор Рузвельт, когда мы его высечем из камня. Но ты, Билли, всегда видел фигуры заранее. Я знаю, что видел. В этом есть что-то сверхъестественное.
Конечно, Паха Сапа может их видеть. Конечно, он всегда мог. Разве он не видел четвертую голову и три другие - и гигантские тела: как они поднимались из земли и горы, словно новорожденные гиганты, как они шестьдесят лет назад хватали все подряд и жевали, еще не успев сбросить свою околоплодную оболочку? И он уже не в первый раз понимает, что был одной из повивальных бабок при этом нечестивом рождении. По своему собственному счету Паха Сапа только за этот, еще не закончившийся год лично ответствен за подрыв более чем пятнадцати тысяч тонн породы с торца Шести Пращуров. Его собственные грубые подсчеты говорят, что за пять проведенных здесь лет он удалил более пятисот миллионов фунтов камня - большую часть из восьмисот миллионов фунтов, которые в общей сложности подлежат удалению для завершения проекта, включая и те объемы, которые были отсечены еще до его прихода; и, удаляя каждый фунт, каждую унцию, Паха Сапа чувствовал, будто врезается в живую плоть.
Митакуйе ойазин! ("И да пребудет вечно вся моя родня - вся до единого!")
Ирония этого лакотского выражения (которое кладет конец спору, подводит итог всему сказанному ранее и намерениям, завершает аргументацию и любое дальнейшее обсуждение того или иного вопроса) поражает его сильнее, чем всегда. Паха Сапа понимает, что предает всю свою родню. Всех до единого.
Внезапно, ощущая приступ тошноты, он понимает и то, что не сможет выполнить свою миссию.
Долгие месяцы, годы планировал он последний взрыв - тот, который снесет головы, но все вдруг пошло прахом. У него нет ни сил, ни времени. Когда ему нужна сила, боги забирают ее у него.
Борглум бормочет что-то о будущих взрывах на площадке ТР, а Паха Сапа взвешивает имеющиеся у него варианты.
Он собирался работать всю ночь, приготовить и перевезти двадцать ящиков старого, неустойчивого динамита, которые он припас у себя в сарае в Кистоне. Потом перепрятать этот динамит где-то здесь на площадке.
Но где? Он прочесал Доан-маунтинг и все другие места. Он не может разместить столько ящиков со взрывчаткой на горе и продержать их здесь два дня - их наверняка обнаружат. Завтра пятьдесят человек будут отбывать здесь неоплачиваемое сверхурочное время, субботу, вешать громадный флаг на лицо Джефферсона, бурить, заканчивать что-то в последнюю минуту, работать вместе с Паха Сапой, готовя демонстрационные взрывы к воскресенью.
Нет, ящики нужно перевести сюда сегодня, в вечер пятницы, и спрятать так, чтобы они оставались незаметными до вечера субботы, когда - если силы вернутся к нему - Паха Сапа поднимет динамит на гору к головам и спрячет там, как планировал, снарядит детонаторами, подведет к ним провода, подключит к взрывным машинкам, чтобы произвести окончательный взрыв в воскресенье на глазах президента Соединенных Штатов, репортеров, перед кинокамерами.
Но он не нашел места, где можно было бы спрятать ящики. Охраны как таковой тут, на строительной площадке, нет, но в нескольких домиках на Доан-маунтинг живут люди, включая Борглума и его семью. Любой приезд машины посреди ночи или запуск оборудования немедленно заметят. И начнут выяснять, что происходит.
И потом, здесь просто нет места, где можно было бы спрятать двадцать ящиков динамита. Паха Сапа рассматривал различные сараи, использовавшиеся как склады, включая и ту громадину, где находятся доставленные, но так никогда и не использовавшиеся двигатели с подводной лодки, которые теперь ржавеют там, но это место слишком близко к дому, где живут Борглум и его сын.
Борглум продолжает говорить без умолку.
Паха Сапа пододвигается ближе к нему и потихоньку поднимает защелку, фиксирующую дверь клети, пытаясь прикрыть это движение своим телом. Теперь они оба опираются на эту дверь.
Паха Сапа знает, насколько силен Гутцон Борглум: сила мощных рук и тела скульптора может сравниться разве что с силой его личности. Паха Сапа знает, что сейчас он слаб и не сможет ни в борьбе, ни в кулачном бою победить этого вазикуна, который всегда начеку, но тут ему нужно только распахнуть дверь левой рукой и броситься на Борглума, отправляя себя и скульптора в неожиданную пустоту, где только что была дверь и четвертая стенка клети.