Роберт задает отцу неожиданный, но давно назревший вопрос. Лето 1912 года, их ежегодный туристический поход, Роберту четырнадцать лет. Они ставили палатку в Черных холмах много раз и до этого, но теперь Паха Сапа впервые привел сына на вершину Шести Пращуров. Они вдвоем сидят у обрыва, свесив ноги, совсем рядом с тем местом, где Паха Сапа тридцатью шестью годами ранее вырыл себе Яму видения.
- Я хотел спросить… разве большинство молодых людей из твоего племени не хотели в те дни стать воинами?
Паха Сапа улыбается.
- Большинство. Но не все. Я тебе рассказывал о винкте. И о вичаза вакане.
- И ты хотел стать вичаза ваканом, как и твой приемный дедушка Сильно Хромает. Но, отец, скажи по правде… разве тебе не хотелось стать воином, как большинству других молодых людей?
Паха Сапа вспоминает один дурацкий налет на пауни, в котором ему разрешили сопровождать старших ребят… он тогда даже не смог удержать лошадей, они вели себя слишком шумно, а потому ему досталось от других, которые тоже отступили довольно быстро, когда увидели размер стоянки, разбитой воинами пауни… потом он вспомнил, как ринулся к месту кровавой схватки на Сочной Траве, не взяв с собой никакого оружия. Он понял, что даже не хотел причинять вреда вазичу в тот день, когда Длинный Волос и другие атаковали их деревню, а просто скакал вместе с остальными мужчинами и мальчиками, потому что не хотел оставаться один.
- Вообще-то, Роберт, я думаю, что никогда не хотел стать воином. По-настоящему - нет. Видимо, мне чего-то не хватало. Может, все дело было в канл пе.
Четырнадцатилетний Роберт покачивает головой.
- Ты не был канл вака, отец. Ты не хуже меня знаешь, что ты никогда не был трусом.
Паха Сапа посмотрел на облачка, двигающиеся по небу. В 1903 году, когда Большой Билл Словак погиб на шахте "Ужас царя небесного", Паха Сапа увез пятилетнего сына подальше от Кистона и Дедвуда на Равнины, где они прожили в палатке семь дней у Матхо-паха - Медвежьей горки. На шестой день Паха Сапа проснулся и обнаружил, что сын исчез. Фургон, на котором они приехали, был на том же месте, где его спрятал Паха Сапа, лошади, по-прежнему стреноженные, паслись там, где он их оставил, но Роберта не было.
Три часа Паха Сапа обыскивал торчащую над прерией горку высотой тысяча четыреста футов, а перед его мысленным взором мелькали то гремучая змея, то упавший на мальчика камень, то сам Роберт, сорвавшийся со скалы. И вот когда Паха Сапа решил, что должен взять одну из лошадей и скакать в ближайший город за помощью, маленький Роберт вернулся к палатке. Он был голодный, грязный, но во всем остальном - в полном порядке. Когда Паха Сапа спросил у сына, где тот был, Роберт ответил: "Я нашел пещеру, отец. Я говорил с седоволосым человеком, который живет в этой пещере. Его зовут так же, как и меня".
После завтрака он попросил Роберта показать ему эту пещеру. Роберт не мог ее найти. Когда Паха Сапа спросил, о чем говорил ему старик из пещеры, мальчик ответил: "Он сказал, что его слова и сны, которые он мне показал, - это наша с ним тайна - его и моя. И еще он добавил, что ты поймешь это, отец".
Мальчик так никогда и не рассказал отцу, что Роберт Сладкое Лекарство говорил ему в тот день 1903 года, какие видения показывал. Но с тех пор Паха Сапа с сыном каждое лето отправлялись в недельный турпоход.
Роберт болтал длинными ногами, сидя на обрыве Шести Пращуров, глядя на отца, потом сказал:
- Ате, кхойакипхела хе?
Паха Сапа не знал, как ответить. Какие страхи мучат его? Страх за жизнь сына, за его благополучие? Какие страхи мучили его, когда заболела Рейн? Только страх за ее жизнь. И еще страх за будущее его народа. А может, это были не страхи - знание?
И еще, возможно, он боялся неистовства воспоминаний других людей, что темными комьями лежали в его сознании и душе: депрессии Шального Коня, его вспышек ярости; даже воспоминаний Длинного Волоса о веселых убийствах в низких лучах зимнего восхода, когда полковой оркестр наигрывал "Гэри Оуэна" на холме за ним.
Паха Сапа только покачал головой в тот день, не зная, как ответить на вопрос, но зная, что его сын прав: он, Паха Сапа, никогда не был трусом в общепринятом смысле этого слова. Но еще он знал, что потерпел безусловное поражение как муж, отец и вольный человек природы. До того летнего похода 1912 года Паха Сапа думал, что, может быть, следует рассказать Роберту подробности его ханблецеи на этой горе тридцать шесть лет назад (может, даже детали видения, дарованного ему шестью пращурами), но теперь он понял, что никогда не сделает этого. За ту неделю, что они бродили вокруг горы, он говорил Роберту только о том, что приходил сюда в поисках видения, не рассказывая о самом видении, и любопытно, что Роберт не задал ему никаких вопросов.
Роберт Вялый Конь унаследовал светлую кожу матери, карие глаза, стройное телосложение и даже ее длинные ресницы. Но ресницы не придавали лицу Роберта женственного вида. Возможно, в отличие от отца, Роберт родился воином, только тихим. В нем не было ничего от ярости и бешенства Шального Коня. В денверском интернате он некоторое время позволял мальчишкам постарше и посильнее дразнить его за смешное имя и за то, что он полукровка, потом он спокойно предупредил их, а потом - когда задиры продолжали дразниться - Роберт их поколотил. И продолжал колотить, пока они не перестали.
В четырнадцать лет Роберт был уже на четыре дюйма выше отца. Паха Сапа не знал, почему он такой рослый, ведь Рейн, как и ее отец (священник-миссионер и теолог, который уехал из Пайн-Риджской резервации через год после смерти дочери, в 1899 году, вскоре умер и сам, не дожив до наступления нового века в 1901 году), была невысокая. Паха Сапа думал, что, может быть, его собственный отец, мальчишка Короткий Лось, несмотря на свое имя, был высоким. (Ведь даже короткий лось, думал Паха Сапа, должен быть относительно высок.) Ему никогда и в голову не приходило спросить у Сильно Хромает, или у Сердитого Барсука, или у Женщины Три Бизона, или у кого-нибудь другого, какого роста был его юный отец, прежде чем обрек себя на смерть в схватке с пауни.
Преподобный Плашетт переехал в Вайоминг, чтобы быть поближе к своему другу Уильяму Коди в последний год своей жизни. Коди основал там городок, назвал его своим именем и построил в нем несколько отелей - он был уверен, что туристы потекут на прекрасный Запад по недавно открытой ветке Берлингтонской железной дороги. Буффало Билл назвал один из отелей именем своей дочери Ирмы, а дорогу, которую построил из городка Коди до Йеллоустонского парка, - Коди-роуд. Еще одним знаком богатства старого предпринимателя было гигантское ранчо, созданное им на южной развилке Шошон-ривер. Коди перегнал туда весь скот со своих прежних ранчо в Небраске и Южной Дакоте.
Когда Паха Сапа и маленький Роберт в первый раз посетили преподобного де Плашетта и процветающего Коди на его ранчо в 1900 году, во владении Буффало Билла было более тысячи голов скота на более чем семи тысячах акров великолепной пастбищной земли.
Буффало Билл, поседевший, но все еще длинноволосый и сохранивший свою бородку, во время приездов Паха Сапы настаивал на том, чтобы его прежний работник и мальчик жили с ним в большом доме; и в тот второй и последний приезд перед самой смертью преподобного де Плашетта, в день первого снегопада в городке Коди осенью 1900 года, Коди, глядя, как двухлетний мальчик играет с детьми прислуги, сказал:
- Твой сын умнее тебя, Билли.
Паха Сапа не воспринял это как оскорбление. Он и без того уже знал, что у его маленького сына исключительные способности. Он только кивнул.
Буффало Билл рассмеялся.
- Черт побери, я боюсь, что он вырастет даже умнее меня. Ты видел, как он разобрал эту пустую лампу, а потом снова ее собрал? Даже стеклышка не разбил. Да он едва ходить научился, а уже смотри-ка - инженер. Ты где его собираешься учить, Билл?
Это был хороший вопрос. Рейн заставила Паха Сапу поклясться, что Роберт пойдет в хорошую школу, а потом - в колледж или университет где-нибудь на Востоке. Она, конечно, была уверена, что ее отец поможет, - старик в свое время преподавал естественную религию и теологию в Йеле и Гарварде, - но она не приняла в расчет, что ее отец умрет почти сразу же после ее смерти, и к тому же умрет разоренным.
Школы вблизи Кистона и Дедвуда, где Паха Сапа, покинув Пайн-Риджскую резервацию, начал работать на шахтах, были ужасны и к тому же все равно не принимали индейских детей. Единственная школа в Пайн-Риджской резервации была и того хуже. Паха Сапа экономил деньги, но понятия не имел, как дать сыну образование.
Уильям Коди потрепал его по спине, когда они наблюдали за играющими детьми.
- Предоставь это мне, Билли. Моя сестра живет в Денвере, и я знаю, там есть хорошая школа-интернат. Та, которую я имею в виду, принимает мальчиков с девяти лет и готовит их к поступлению в колледж. Наверное, это дорогое удовольствие, но я буду более чем рад…
- У меня есть деньги, мистер Коди. Но я буду вам признателен, если вы замолвите словечко в этой школе. Те школы, что принимают индейских детей, не очень хороши.
Коди посмотрел на четырех малышей, играющих на полу.
- Да кто может сказать, что в Роберте есть индейская кровь? Я бы не смог, а я прожил среди вашего брата больше тридцати лет.
- Но фамилия у него остается - Вялый Конь.
Уильям Коди крякнул.
- Ну, может, он не так уж и умен, как мы думаем, Билли, и ему ни к чему хорошая школа-интернат. А может, в будущем другие люди будут умнее. Либо одно, либо другое - надежда всегда остается.
Роберт не разочаровал отца. Мальчик сам научился читать еще в четыре года. В пять лет он уже читал все книги, какие Паха Сапа мог для него найти. Он каким-то образом выучил лакотский, словно вырос в роду Сердитого Барсука, а к шести годам уже знал и испанский (почти наверняка благодаря мексиканке, ее семье и друзьям, которые приглядывали за ним, пока Паха Сапа работал в шахте). Когда Роберт поехал-таки учиться в денверскую школу-интернат в 1907-м (путешествие в Денвер с Черных холмов в те времена было делом опасным, потому что прямой железнодорожной связи еще не было, но сам мистер Коди довез их по грунтовой дороге из Вайоминга), он уже начал говорить и читать по-немецки и по-французски. Учился он в Денвере легко, хотя начальную школу в Черных холмах посещал редко, а домашним учителем у него был отец.
Роберт ни на день не расставался с отцом до того дня в сентябре 1907 года в Денвере, когда Паха Сапа, глядя в овальное зеркало заднего вида автомобиля мистера Коди, увидел своего сына, который стоял среди незнакомых людей перед зданием красного кирпича с зелеными ставнями; Роберт, казалось, был слишком испуган, или потрясен, или, возможно, слишком погружен в необычную ситуацию, и потому ему не пришло в голову помахать рукой на прощание. Но он писал отцу каждую неделю и в тот год и в последующие (хорошие, длинные, подробные письма), и хотя Паха Сапа знал, что Роберт очень скучал по дому в течение всего первого года (Паха Сапа чувствовал своим нутром и сердцем, как томится по дому мальчик), он ни словом не обмолвился об этом в своих письмах. В январе каждого года они начинали писать друг другу о том, куда им хочется пойти в турпоход летом этого года.
- Ты когда-нибудь привозил сюда маму?
Паха Сапа моргнул, выходя из своего полузабытья.
- На Черные холмы? Конечно.
- Нет, я говорю - сюда. На Шесть Пращуров.
- Не совсем. Мы приезжали на холмы, когда она была беременна тобой, и мы забирались сюда…
Паха Сапа показал на гору, возвышавшуюся на юго-западе.
Роберт, казалось, был удивлен, даже потрясен.
- Харни-пик? Удивительно, что ты брал туда маму… и вообще ходил туда.
- Это название, которое дали горе вазичу, ничего не значит, Роберт. По крайней мере, для меня. Оттуда мы могли увидеть Шесть Пращуров и почти все остальное. Там была грунтовая дорога, которая подходила к тропе, ведущей на вершину Харнипика, а сюда, к Шести Пращурам, никакой дороги не было. Ты сам видел, какой здесь плохой подъезд и по сей день.
Роберт кивнул, глядя на вершину вдалеке и явно пытаясь представить себе, как его мать смотрит на него оттуда.
- А почему ты спросил, Роберт?
- Я просто думал обо всех местах, что ты мне здесь показывал во время наших походов с самого моего детства, - Медвежья горка, Иньян-кара, Пещера ветра, Бэдлендс, Шесть Пращуров…
Роберт называл все эти места по-лакотски, включая Матхопаху, Вашу-нийя ("Дышащая пещера" вместо Пещеры ветра), Мака-сичу и все остальное. В их разговоре всегда чередовались английский и лакотский.
Паха Сапа улыбнулся.
- И?
Роберт улыбнулся ему в ответ улыбкой Рейн, которая появлялась на ее лице, если она смущалась.
- И, понимаешь, я хотел узнать, за этими посещениями стояли еще и какие-то религиозные мотивы, помимо того, что тут просто прекрасные места… или места важные для твоего народа.
Паха Сапа отметил это "твоего" вместо "нашего".
- Роберт, когда в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году бледнолицые созвали в Форт-Ларами разных икче вичаза, сахийела, вождей других племен, шаманов и воинов, чтобы определить границы индейских территорий, бледнолицые солдаты и дипломаты, говорившие от лица далекого великого Бледнолицего Отца, сказали, что они, очерчивая границы, имеют целью "знать и защищать вашу землю в той же мере, что и нашу", и наши вожди, шаманы и воины смотрели на карты и чесали затылки. Мысль запереть кого-либо в определенных границах никогда не приходила в голову вольным людям природы или какому-либо другому из представленных там племен. Как ты можешь знать, что ты завоюешь следующей весной или потеряешь следующим летом? Как ты можешь провести линию, ограничивающую твою землю, которая на самом деле принадлежит бизонам и всем животным, обитающим на Черных холмах… или всем племенам, что нашли там прибежище, если уж на то пошло? Но потом наши шаманы стали делать отметки на картах вазичу, показывая места, которые должны принадлежать их племенам и народам, потому что они священны для них, - большие овалы вокруг Матхо-паха, и Иньян-кара, и Мака-сичу, и Паха-сапа, и Вашу-нийя, и Шакпе-тункашила, где мы с тобой сейчас находимся…
По лицу Роберта уже гуляла улыбка, но Паха Сапа продолжал:
- Вазичу были немного ошарашены, потому что шайенна и мы, вольные люди природы, считали так или иначе священными почти каждый камень, каждый холм, каждое дерево, реку, плато, каждый участок прерии.
Теперь Роберт уже смеялся вовсю - тем свободным, легким, естественным, всегда непринужденным смехом, который так напоминал Паха Сапе мелодичный смех Рейн.
- Я понял, отец. На Черных холмах и вокруг, куда бы ты меня ни привел, нет ни одного места, которое не было бы частью веры икче вичаза. И все же… тебя никогда не волновали проблемы моего… религиозного воспитания?
- Твой дед крестил тебя, и ты - христианин, Роберт.
Роберт снова рассмеялся и прикоснулся к обнаженному предплечью отца.
- Да, и это действо определенно дало результат. Не помню, кажется, я не писал тебе об этом, но в Денвере я часто хожу в разные церкви… не только в правильную часовню при школе, но и с другими учениками, некоторыми наставниками и их семьями по воскресеньям. Мне больше всего понравилось в католической церкви в центре Денвера, когда я был на мессе с мистером Мерчесоном и его семьей… в особенности на Пасху и другие католические праздники. Мне понравился ритуал… запах благовоний… использование латыни… всё.
Думая о том, что бы на это сказали его жена и тесть, протестантский миссионер-теолог, Паха Сапа спросил:
- Ты что, хочешь стать католиком?
Мальчик снова рассмеялся, но на сей раз тихо. Он снова посмотрел на громаду Харни-пика.
- Нет, боюсь, я не способен верить так, как верил ты… а может, и сейчас веришь. И вероятно, верили мама и дедушка де Плашетт.
Паха Сапа поборол в себе желание сказать Роберту, что его дед словно утратил веру в те полтора года, которые он прожил после смерти своей молодой дочери. Паха Сапа слишком хорошо понимал эту опасность - иметь одного ребенка, ребенка, который становится твоей единственной связью с невидимым будущим и, как это ни странно и в то же время истинно, с забытым прошлым.
Роберт продолжал говорить.
- По крайней мере, я пока не встретил такой религии, но я хочу увидеть и узнать больше, побывать во многих местах. Но пока, пожалуй, единственная религия, приверженцем которой я являюсь… Отец, ты слышал о человеке по имени Альберт Эйнштейн?
- Нет.
- Пока о нем знают немногие, но, я думаю, это только пока. Мистер Мюллих, мой преподаватель физики и математики, показал мне статью, которую профессор Эйнштейн опубликовал три года назад: "Über die Entwicklung unserer Anschauungen über das Wesen und die Konstitution der Strahlung", и из этой статьи, как говорит мистер Мюллих, вытекает, что свет обладает энергией и может действовать как частицы очень малых размеров, фотоны… вероятно, на сегодня эта теория - мое максимальное приближение к религии.
Паха Сапа в этот момент посмотрел на своего сына так, как смотрят на фотографию или рисунок какого-нибудь очень далекого родственника.
Роберт тряхнул головой и снова рассмеялся, словно стирая мел с доски.
- А знаешь, отец, что мне больше всего напоминали католические, методистские и пресвитерианские церкви, в которых я бывал?
- Понятия не имею.
- Танец Призрака шамана-пайюты, о котором ты мне рассказывал когда-то очень давно, - Вовоки?
- Да, его так звали.
- Его учение о приходе Мессии… он, видимо, имел в виду себя… и о ненасильственных действиях, и о том, что его вера приведет к воскрешению близких и предков, к возвращению бизонов, о том, что танец Призрака вызовет катаклизм, который сметет бледнолицых и всех неверующих, великие скорби и все те ужасы, о которых говорит Апокалипсис, - это очень напоминало мне христианство.
- Многие из нас так и подумали, когда узнали об этом.
- Ты мне рассказывал, что ты с Сильно Хромает собирался послушать этого пророка вместе с Сидящим Быком в агентстве Стоячей Скалы, но Сидящего Быка убили, когда он воспротивился аресту…