- Хочешь, и я тебя буду звать Солейманом Великолепным? Не хочешь, ну, не надо. А ну, ты будь как султан. Все султаны щедрые, ах, какие щедрые! Они своим женам всё дают: бриллианты, шелк, бархат, гроши. Так делай и ты, а я буду тебя любить.
- Будешь любить? Значит, еще не любишь?
- Ты вези меня в Париж, я там скоро буду главная гадалка. Я еще не всё умею, но буду уметь, я страсть умная. А я хорошо говорю по французски?
- Ты отвечай, когда тебя спрашивают!
- В Париже можно много заработать. А я ну, тебя люблю. Буду страсть любить, если ты будешь щедрый.
Константин Платонович знал, что его считают "человеком с заскоками". Теперь он признавал, что люди, так его определявшие, были совершенно правы: "И даже не с заскоками, а просто полоумный. На старости лет изменить жене, связаться с авантюристской, влопаться в историю, которая должна кончиться неприятно, что может быть глупее и постыднее!". Тем не менее Лейден был весел и бодр, как давно не был.
В день своего отъезда из Константинополя, по дороге с Роксоланой на пристань, он вдруг на улице увидел Виера.
Тот изумленно на них взглянул, хотел как будто поклониться, - не поклонился, сделал вид, что не видит. "А мне говорил, шельмец этакий, что уезжает!.. Он никому не скажет, я знаю"… Как ни неприятна была Лейдену эта встреча, в ней было и что-то доставившее ему удовольствие. "Или уж очень мне надоело, что меня все всегда считали Ба-Шаром?".
- Кто это? - спросила Роксолана. - Ты его знаешь?
- Да, знакомый.
- Красивый. Он богатый?
- Нет, бедный, - сердито ответил Константин Платонович. Она вздохнула.
На пароходе он завел дневник. В Киеве у него были тетрадки, он записывал свои философские мысли. Дневника же, которым его дразнил Тятенька, никогда не, вел. Теперь решил записывать, как сошелся с Роксоланой. Сначала ему показалось, что это невозможно: на бумаге всё выйдет слишком грубо и безобразно. Лейден знал, что Ольга Ивановна никогда в его тетради не заглядывает, с ужасом подумал: что, если б она прочла! "Я так люблю ее, что не хотел бы ее огорчать, и пустяками, а теперь сделал это\ И даже не мучает совесть"… Он всё же кое-что записал: слова выходили литературные, новомодные: "любовный чад", "любовный угар", - он таких слов терпеть не мог, но трудно было найти другие для того, что у него было с Роксоланой в первую неделю. На море не качало ни разу, были разные мифологические острова, необыкновенные виды, в дороге полагалось рано вставать и поздно ложиться. Они поздно вставали и рано ложились.
В молодости Лейден вел обычную жизнь холостых мужчин и считал себя опытным человеком. Но по тому, что он в дневнике называл "техникой любви", он не встречал женщин, приближавшихся к Роксолане. Особенностью ее при этом была "внутренняя безчувственность", - он и тут другого слов для дневника не нашел. Всё это ей видимо наскучило, она просто выполняла обязанность, за которую ей платили деньги. "Верно и выполняет лучше или хуже в зависимости от того, сколько ей платят". Лейден ее спрашивал, любит ли она его, однако никаких иллюзий не имел; да и спрашивал больше от скуки, от того, что надо же было с ней хоть немного разговаривать. "Она "любит", как Бордони поет: "Мастер без страсти"… С тех пор, как он стал Би-Шаром, мысли и чувства у самого Константина Платоновича приняли циничный характер, прежде совершенно ему не свойственный.
В разговорах с Роксоланой его удивляло то, что она все поступки людей неизменно приписывала денежным соображениям и делала это без малейшего порицания: очевидно, считала это вполне естественным и законным. Роксолана рассказывала ему о своей долгой связи с инглезом, фамилию которого не помнила. "Хороший человек, ах, какой хороший! Он страсть меня любил. А я его до сих тюр люблю", - говорила она поглядывая на Лейдена: в ее нехитрую тактику входило возбуждать в нем ревность. - "Ну, а потом узнала его жена. Она богатая, ах, какая богатая! Имения, дом, гроши, всё у них было! Что же ему было делать? У него и свои гроши были да гораздо меньше. Понятное дело, он к ней ушел, а меня бросил… Много пил вина. Вот в Италии, говорят, хорошее вино. Ах, какой инглез был хороший! Ну, щедрый не щедрый, потому что и самому ведь нужно, зачем же отдавать лишнее? Он знал, что может другую иметь дешевле. Я ведь дорогая, да зато стою. Инглез мне больше дал, чем ты до сих пор, да ведь ты мне будешь давать дальше много. Я не люблю, когда дают мало. А твоя жена не знает, и ты ей не говори. А она верно старая. А если спросит, куда ушли гроши, ты скажи, ну, что потерял в торговле или на улице украли. Ах, как у нас крадут в Галате, ну все просто удивляются".
Разговаривать с ней было скучновато. Шутки она понимала с большим трудом и не скоро. Раз вечером они сидели на палубе; Роксолана глядела на небо, лениво думая о своих делах. - "Милая, ты не смотри на звезды: всё равно я тебе их подарить не могу", - сказал Лейден, выдав за свою шутку слова, сказанные любовнице каким-то английским лордом. Она долго не могла понять: - "Конечно, не можешь. Как же можно подарить звезду? Она на небе". Всё же, когда Лейден, зевая, разъяснил ей остроту, Роксолана посмеялась. - "Что-ж, это ничего", - сказала она. - "А вот ты в Италии сейчас дай мне гроши, мне много надо купить, ну ничего нет".
"Что с нее взять"? - записал в дневник Лейден. - "Громадное большинство незначительных людей находят, что счастье в деньгах. Они этого не говорят, они, вернее, даже и не думают этого, но живут так, как если бы это было общепризнанной истиной. Я говорил Тятеньке, что критерий человека в том, какое место деньги занимают в его жизни. Но так ли это? Слишком многим выдающимся людям были присущи поразительные, почти наивные алчность и скупость. А у нее прямо разгораются глаза, когда она видит золото. Надо тщательно его от нее скрывать… Да, странная и нехорошая вышла история. Правда, вернусь в Киев, всё как рукой снимет, будет полная перемена. Вот как Фруассар в своей хронике представлял себе 100-летнюю войну с английской точки зрения, пока жил в Англии, и с французской после того, как вернулся во Францию".
Вечером он как-то читал наизусть Роксолане стихи киевского поэта Андрея Подолинского: "Нет, душистых струй Востока - Мне противен тонкий яд, - Разве-б гурии Пророка - Принесли свой аромат, - Разве-б в знойном аромате - Талисманом я владел, - Чтобы жар твоих объятий - Никогда не охладел"… Она ничего не понимала, но слушала не без удовольствия. Константин Платонович, морщась, вспомнил, что эти стихи Подолинский читал у них в доме на Шелковичной: Лилю до того отослали спать; Ольга Ивановна неуверенно восхищалась.
Всё же, в первое время Лейден пытался "добраться и до души Роксоланы" (так писал в своем дневнике). Но ни до чего он не добрался, никакой души не нашел. "Я не назвал бы ее Би-Шаркой", - писал он, - "только потому, что она вообще не понимает разницы между добром и злом. И ведь таковы еще миллионы, десятки миллионов людей. О них, по той глубокой тьме, в которой они родились, даже нельзя сказать: "К добру и злу постыдно равнодушны", как у нас горланил Вася".
Лермонтовскую "Думу" часто декламировал один из приятелей Лили. Обо всем, связанном с домом, с дочерью и особенно с женой, Константин Платонович вспоминал с ужасом. Но вспоминал он об этом не часто: прежде не подозревал, что не думать - так легко. И всё яснее чувствовал, что нисколько не хотел бы вычеркнуть из своей жизни эту новую страницу. "Уж очень много выдумывали о совести и раскаяньи разные богословы и драматурги"… Особенно легко было ни о чем неприятном не думать за вином. На пароходе были и дузика, и Тенедос, и крепкое тяжелое английское пиво. Роксолана пила еще лучше, чем он.
Красавицей Роксолану он по" прежнему не считал, но ее голос действовал на него неотразимо. "Странно, что у нее и голос, и глаза выражают прямо противоположное ее мнимой "душе". И вздор вообще, будто они у людей что-то выражают. У Петра Игнатьевича голос очень хороший, а лоб сделал бы честь Канту или Спинозе, и это не мешает ему быть болваном и прохвостом"… Лейден вспомнил, что при первой встрече с Ольгой Ивановной его тоже поразил и привлек ее мелодический голос. "Сопоставление гадкое и оскорбительное для Оли. Но я посмел это вспомнить - и почему же я рад, что посмел?".
Характер у Роксоланы был доброжелательный и услужливый. На пароходе был какой-то одинокий старичек. Роксолана с ним познакомилась и на второй день, увидев, что у него болтаются на жилете пуговицы, предложила пришить их. - "Что-ж, он старый и один, этого не дай Бог", - объяснила она Лейдену, - "А нитки в Галате плохие. А ну если я буду старая и одна?" Константин Платонович видел, что ее профессия кажется ей совершенно естественной и нисколько недурной. "Еслиб только она поменьше врала… Впрочем, не мне теперь ее этим попрекать: сколько придется врать мне!.. Ян, конечно, никому не скажет ни слова, но вдруг встретят другие? Разболтают просто по любви к сплетням, даже не по злобе"… Странным образом, несмотря на свой новый цинизм, Лейден, с той поры, как стал Би-Шаром, думал о людях снисходительнее и больше никому не желал смерти. "Впрочем, кого же мы можем встретить во Флоренции? А ежели встретим, я объясню, что это случайная попутчица по пароходу, и тотчас перееду с ней в другой город". О том, что дела у него именно во Флоренции, он даже не подумал.
Накануне приезда в Италию Константин Платонович за обедом не стал пить и, не ожидая кофе, ушел один в каюту. Роксолана осталась со старичком. В каюте Лейден немного полежал, затем встал и написал в дневнике: "Неужели была ошибкой вся жизнь, построенная на Ба-Шаровском начале? Ведь всё-таки жизнь превратилась в обман! Конечно, не навсегда. Другие, даже старые, люди не придают значения таким похождениям. Но что если я в самом деле внезапно сошел с ума? И даже не совсем ведь и внезапно. Тятенька давно - полушутливо, однако не совсем шутливо - говорит, что я сумасшедший. Может быть, какая-то темная наследственность осталась у меня в крови, как верно была у моего родственника Штааля. Разве мы что-либо об этом знаем? Хорошо же тогда мое "Константинопольское чудо"! Оно, значит, проявило душевную болезнь".
VIII
Тициан девяноста семи лет отроду сказал, будто только теперь начал понимать, что такое живопись.
Из старого словаря
При первом знакомстве Флоренция не очень его поразила. Он ожидал большего. Остановились они в старой гостинице на Лонгарно. Роксолане она не понравилась.
- И комната у грека была больше, и кровать лучше, смотри, какая эта твердая! - сказала она, садясь на кровать. Теперь они чаще говорили по французски. - Кровать это
самое важное. У грека были шкапы, а мне нечего было вешать. А здесь один шкапчик. Куда я дену всё, что ты мне купишь?
- Да этому дому верно лет триста.
- Что-ж тут хорошего? Оттого и плохо, что лет триста. Что старое, всё плохое. И люди так… Ты с хозяином не торговался, он дешевле уступил бы. Пустил бы меня поторговаться. Ты не умеешь.
- Не умею. Вот и за тебя переплатил.
- Переезжать не стоит. Ты пойдешь мыться? Верно, опять на целый час? Хорошо, я пока выну вещи. Ах, мало у меня вещей…
- Неужели ты не видишь, как здесь-всё прекрасно?
- Что прекрасного? Да если дом и прекрасный, то ведь он не мой.
- Смотри, какой вид.
- Самый обыкновенный вид. Река узенькая, вода грязная. Разве в Константинополе такая вода? Неужели это вправду такой важный город?
- Один из самых прекрасных городов мира.
- У нас в Пере теперь строится дом в четыре этажа! Когда я себе построю дом, то у меня будет настоящий дом, хороший, светлый. И у меня будет свой сад с грушами. Ах, как я люблю груши! И непременно чтоб были свои… Ты скажи хозяину, что ты не рассчитал, ты их денег не знаешь. Он должен уступить. Париж верно совсем другой город, - критиковала она, впрочем очень благодушно: была еще веселее обычного. - У вас в Киеве есть груши?
Площадь собора понравилась и ей, тут были хорошие магазины. Расспрашивала Лейдена, сколько в городе жителей, много ли иностранцев, особенно англичан. Потребовала, чтобы он тотчас повел ее в самый лучший ресторан. Аппетит у нее был необыкновенный. В ресторане она обрадовалась тому, что на карте так много блюд. Названия были длинные и звучные. Роксолана просила его переводить. Константин Платонович читал по итальянски свободно, но и сам плохо понимал, что такое разные "Tartufi alla parmigiana", "Beeeatiehi con polenta", "Nodini vitello allapizzaiola". Она всё запоминала. Способности к иностранным языкам у нее были очень большие.
- А это что такое? В плетеных бутылочках? Неужели вино? - радостно спросила она. - Закажи это вино, вот эту корзинку побольше! Мы с тобой ее всю выпьем. Я так рада, что мы здесь! Это не беда, что город дрянной. Увидишь, как будет хорошо! Ты доволен, что ты со мной? Правда, я симпатичная?
Константин Платонович подтвердил, что очень доволен, но подтвердил без жара. Роксолана несколько встревожилась. "Ох, скоро бросит!".
- Может, ты о жене думаешь? Да ведь она старая… Ну, хорошо, не сердись, я не буду говорить о твоей жене. - Закажи мне еще одно сладкое. Я съела Сrеmа caramella, а теперь я хочу еще Gelato di Crema, - выговорила она уже на память, не заглядывая в карту. - И выпьем потом еще вина. Вот он хвалил Valpoliсella, посмотрим, что это такое.
Пообедав, они вышли на улицу, где тоже были магазины.
Роксолана стала вздыхать. Оказалось, что ей нужно решительно всё.
- Ты султан, я твоя невольница, и помни же, что султаны очень щедрые. Они своим женам привозили целые грузы на верблюдах, - говорила она, смеясь. Ее смех действовал на него всё-таки уже меньше, чем в первые дни. "Ну, на верблюдах, это ты ври больше!" - подумал Константин Платонович. Когда они вернулись домой, он мысленно сосчитал, сколько истратил за день; при ней считать открыто ему казалось неудобным. Роксолана в первый день, в Константинополе, спросила, сколько у него денег. Он ответил уклончиво. Теперь спросила опять.
- А тебе зачем знать? Хватит.
- Да ты не бойся. Я никогда не ворую, - сказала она просто и с гордостью, точно все другие воровали.
- Слава Богу.
- Ты можешь не запирать, ничего не возьму. Просить буду, а сама не возьму. Это опасно, в тюрьму посадят, сколько я таких случаев знаю! - говорила она. - Ты пожалуешься?
- Непременно пожалуюсь.
- А ты сам мне давай. Мне нужны деньги. Ах, как мне нужны деньги! Когда я буду богата, я уеду в Париж. Ты со мной не поедешь?
- Да ты ведь еще не богата.
Он, разумеется, не сомневался, что они скоро расстанутся. То, что она об этом говорила как о чем-то само собой разумеющемся, было и неприятно, и успокоительно.
На следующий день он занялся делами, побывал в разных местах, накупил книг, навел справки. Когда он вернулся домой, как было условлено, в пять часов, Роксоланы не было. Константин Платонович испугался: "Неужто удрала!". Но она скоро вернулась, нагруженная покупками. Истратила всё, что он ей утром дал. Сказала, что всё это были самые необходимые вещи и что ей нужно еще многое другое.
- Меня уже все понимали! А то пальцами показывала. И я много выторговала, правду говорю! Увидишь, что я скоро буду говорить по итальянски! А кофе в Стамбуле гораздо лучше. И я уже видела одну гадалку. Она понимает по французски. Я к ней зайду? Ты дашь мне деньги?
- Зачем тебе гадалка?
- Как зачем? Я сама гадалка, да еще не такая хорошая. Надо посмотреть, как эта работает, какая у нея квартира. Я буду знаменитая гадалка.
- Такая была во Франции, мадмуазель Ленорман.
- Как же, самая первая. У нее сам Наполеон бывал, и все. Она умерла. Вот и я хочу быть такой. А ты дай мне денег, чтобы учиться. Эта берет по золотому, - сказала Роксолана, сильно преувеличив цыфру. - Два-три раза схожу и всему научусь. Хорошо?
- Хорошо. Только не завтра. Завтра пойдем осматривать музеи. Там Тицианы, Тинторетто, столько других.
- Пойдем осматривать музеи, - тотчас согласилась она.
- Я знаю, здесь все осматривают. Надо, так надо. А рахат-лукума здесь нет. Не знают, дураки, что это такое!
В музеях Роксолана делала тоже не очень интересные замечания. Погуляв с час по залам, объявила, что устала и уйдет: еще надо кое что купить.
- Через два часа мы встретимся у того дворца, на котором башня не посредине, а съехала на бок. В Турции за такую штуку, верно, посадили бы подрядчика на кол.
- У Палаццо Веккио? Хорошо, - сказал Лейден и дал ей не очень охотно еще три золотых.
"Угар" и "чад" проходили. "Да, я стар… Поздно", - думал он.
Через несколько дней он снова зашел в музей. Один портрет привлек его внимание. Изображен был человек средних лет, весь в черном, с цепью на шее, с вьющимися темными волосами, с усами рыжеватого цвета. В правой руке он держал перчатку. "На кого это он похож?" - спросил себя Лейден почему-то с тревожным недоумением. Подошел поближе, взглянул на надпись: "Tiziano (Veeellio), 1477–1576, Ritratto d'ignoto". ""Портрет неизвестного"? Похож, - но не могу вспомнить, на кого. Как будто по виду русский!". Он отошел, еще побродил по залам, спустился к выходу, стал натягивать перчатку, которую держал в руке, и ахнул: "Неизвестный" был похож на него самого! Константин Платонович снял перчатку, снова поднялся, разыскал портрет и долго на него смотрел. "Странно! Только волос больше, а так точно с меня писано!"
Это его озадачило. Как многие иностранцы, впервые приезжающие во Флоренцию, он вначале чувствовал себя итальянцем эпохи Возрождения. "Да что же собственно тут невозможного?" - подумал Лейден. - "Согласно Платону, души, отбывшие кару там, возвращаются на землю и вселяются в новых людей. Помнится, Платон говорит, что душа вселяется в такого человека, который напоминает ей ее прежнего носителя. В меня могла перейти душа Тициановского Ignoto… В кого-то переселится моя душа после моей смерти? По разным философским и религиозным учениям вселенная не вечна, она рано или поздно погибнет. Как же может быть вечной душа в ограниченном по времени Космосе?".
За ужином Роксолана - уже не в первый раз - почувствовала, что с русским стариком скучновато. Константин Платонович смотрел на нее и думал, в чьем теле могла находиться ее душа в ту пору, когда жил Тициановский "Неизвестный".