- Не учи рыбу плавать, - сказал Тятенька наставительно, хотя сам критиковал известных писателей.
В комнату вошла Ольга Ивановна. Она незаметно бросила взгляд на почти опорожненную бутылку. Затем села рядом с мужем и взяла его за руку.
- Всё вы спорите! Кто кого побеждает?
- Я, конечно, - ответил Тятенька. - Твой сейчас уйдет в кусты. И отыдоша посрамлен.
- Уж будто? - заступилась она за мужа обиженно. - Да о чем это?
- О смерти. Есть, Оленька, загробная жизнь или нет?
- Разумеется, есть, - убежденно ответила Ольга Ивановна. Она не любила этих разговоров, хотя замечала, Что они размягчают душу даже у неверующих людей.
- Все народы признают существование загробной жизни, - подтвердил Лейден. - Особенно глубоко поставлен этот вопрос у греков. И не только у Платона. Большая глубина и в суде Эака, Миноса и Радаманта.
- Да ведь они были язычники, - сказала Ольга Ивановна и оглянулась на мужа, догадавшись, что замечание вышло неудачное. Он подавил зевок. - По-моему, лучше думать обо всем этом возможно меньше.
- Вот и я говорю, - сказал Тятенька. - Да его не переумишь.
Повторяю, так делают почти все. Это единственный легкий выход, все остальные трудные. А какой там может быть оптимизм, какое жизнерадостное понимание мира, когда существует смерть? Вот и я слишком часто болатю о пустяках, а жить, быть может, осталось недолго. Для чего же я родился?
- Для того, чтобы чесать язык, - ответил Тятенька. Конечно, ты Кифа Мокиевич. Родился, ну и родился. Для чего рождается лягушка? Разница лишь в том, что ты проживешь сто лет, а лягушка, скажем, десять дней. Могло бы быть и обратное: люди жили бы несколько дней, тогда, брат, никаких Шекспиров бы не было: за десять дней "Гамлета" не напишешь, - сказал Тятенька и подумал, что, помимо невозможности создания "Гамлета", жить десять дней было бы странно: даже поесть как следует не успеешь.
- Вот и видно, что ты не изучал естественных наук: лягушки живут долго.
- Ах, какие там лягушки! Ни при чем тут лягушки! - сказала Ольга Ивановна, одинаково недовольная словами и мужа, и Тятеньки. - Вот он жалуется, что ему тяжело жить. Всем тяжело. Ты думаешь, мне легко вести дом?
- Он будет жить сто лет, сначала нас всех замучит, а затем всех нас и похоронит, - поспешно вставил Тятенька, признавший не совсем удачным и второе замечание Ольги Ивановны. Он считал ее не глупой, по- своему думающей женщиной. "Что-то она нынче не в ударе", - подумал он с сожалением. - Только уж что- то быстро он стал у тебя, Оленька, лысеть. Смотри, как ему Бог за добродетель прибавил лица.
- Уж будто так полысел? - тревожно спросил Лейден. - Ну, да что ж, годы… Я вступил в тот возраст, когда у каждого человека начинается пора смертей. Не его собственной, так друзей и близких.
- Грех так говорить! - сказала испуганно Ольга Ивановна.
- Не только грех, но просто глупо! Весь этот вздор несут твои доктора! У какого нового болвана ты на днях лечился? - спросил Тятенька. Сам он врачей терпеть не мог и почти никогда их к себе не звал, даже в гости. Боялся, что они запретят ему есть и пить вдоволь. Если же случалось вызывать в крайнем случае врача, и тот ему действительно это запрещал, Тятенька чрезвычайно сожалел об истраченных трех рублях и думал, что на эти деньги мог бы купить, например, две бутылки отличного вина. Предписаниям же не следовал, а друзьям, настоявшим на посещении врача, говорил: "Пусть он идет ко всем чертям!" Это его отношение к болезням благотворно действовало и на людей мнительных.
- Да, я так это сказал, - поспешно поправился Лейден. - К счастью, ты и Лиленька совершенно здоровы. Но как вообще не думать о выходах? Их есть пять или шесть, я и людей по тому делю, как они относятся к вопросу о загробной жизни.
- Тут и вопроса никакого нет, - сказала Ольга Ивановна. - Загробная жизнь есть, и сомневаться в этом большой грех. А главное, не надо каркать. Я и так волнуюсь, что ты уезжаешь, а тут еще такие разговоры и мрачные предчувствия!
- Да я тебе не говорил, что у меня мрачные предчувствия.
- А я догадалась. Я тебя наизусть знаю.
- Чего же волноваться, что я уезжаю? Я часто уезжал.
- В Киеве холера кончилась, но кто его знает, вдруг, не дай Господи, появится там, где ты будешь! В Константинополе верно всегда холера?
- Холера-морбус, - сказал Тятенька, - появилась в Европе в первый раз лишь после Наполеоновских войн. Теперь она к нам приходит уже в третий раз, и ученые сделали свои выводы. Установлено, что она распространяется вдоль больших дорог по пути следования чумаков. Так как на Востоке люди путешествуют медленно, то едва ли она может прийти в Константинополь скоро.
- Установлено? Как же это могли установить?
- Наблюдениями и статистикой.
- Бальзак сказал: "La statistique est l'enfantillage des hommes d'Etat modernes". Он умен, этого я не отрицал.
- Лиля бредит Бальзаком, - сказала Ольга Ивановна. Я сама его очень люблю, - тотчас добавила она. В суждениях об искусстве большой уверенности не чувствовала.
- Какие первые симптомы холеры, ты не помнишь, Тятенька?
- При азиатской морбус ломота, холод и жажда. Через несколько часов судороги в ногах, в желудке, затем рвота с пеной, икотка, понос и эти самые синие ногти.
- Спаси Бог! - сказала, побледнев, Ольга Ивановна. - Первым делом, если о чем-нибудь таком услышишь, беги и лучше всего прямо домой! Дела подождут.
- Натощак жри хлеб с чесноком и пей дегтярную воду. А запивай эту дрянь чаркой водки. Если найдешь полынную или- зверобой, лучше всего, да не найдешь, тогда пей простяк. И перво-наперво в случае чего пошли за рудометом, кровь пусти.
- Ну, ладно… А это верно, будто Константинополь так красив?
- Издали очень красив. Прямо как на виде у Айвазовского: и тебе восход солнца, и тебе заход солнца, и все цвета радуги. Когда подъезжаешь с моря, думаешь, что попал в рай. А потом видишь, что в этом раю целые кварталы это сплошной клоак. Улицы кривые, грязь неимоверная, ходить в этом аде по каменным лестницам нет хуже. Чтобы не отравиться, ешь там только в самых дорогих местах и пей как следует.
- В этом его и убеждать не надо, не беспокойтесь, - сказала Ольга Ивановна. - А как по-вашему, Тятенька, войны быть не может?
- Не скажу, - ответил Тятенька. Несмотря на то, что Лейден так долго жил в Киеве, это выражение, означавшее "не знаю", все еще резало ему слух. - Может, война будет, а может, войны не будет. Все заграничные поляки стоят за войну с нами (Тятенька говорил "поляки" с ударением на последнем слоге, и это не нравилось Константину Платоновичу). - Вот верно и твой Ян Виер хочет войны.
- Все не все, - хмуро ответил Лейден. - А Ян и не очень заграничный, и даже не совсем поляк. Виеры не то из евреев, не то из голландцев. Ян легальный и приезжал в Россию, ты отлично это знаешь. И я его очень люблю, он мне почти как сын! - с вызовом в тоне добавил он. Ольга Ивановна вздохнула.
- Да люби его на здоровье, я ровно ничего худого о нем и не говорю, - ответил Тятенька, налив себе в бокал остаток вина. - Естьли он и хочет войны, то верно чтобы стать этаким Косцюшкой, проше пана. Будешь ему из-за границы писать, скажи ему мой поклон… И это делает тебе честь, что ты всегда заступаешься и за друзей, и за сыновей друзей, и за внуков друзей. А о смерти говори поменьше, а то всем надоест слушать. У одного немца медленно умирала жена. Всё жаловалась, что скоро умрет, а между прочим ела и пила вполне исправно, как и ты. Надоела мужу именно смертельно. И вот, доктор ему сказал, что у нее начинается агония, а она как раз попросила дать ей малины со сливками. Муж рассвирепел и сказал ей: "Jetzt wird nicht gegessеn, jetzt wird gestorben".
Ольга Ивановна сердито махнула рукой. Дверь с легким шумом отворилась и на пороге появилась Ульяна, огромная женщина с лицом, действительно не выражавшим большого ума. В руке у нее был зажженный огарок. Она делала страшные знаки барыне, из которых можно было бы заключить, будто только что случилось большое несчастье. Впрочем, все в доме знали, что это ничего страшного не значит: так она иногда появлялась на пороге столовой в дни больших обедов, и обычно оказывалось, что соус не совсем удался или что нужно бы еще прибавить варенья к пирожному. Что-то такое оказалось и теперь, - хотела спросить, не приготовить ли для барина несколько крутых яиц в дорогу. Лейден с досадой пожал плечами. Ольга Ивановна вышла и, оценив предложение кухарки, утвердила его. Возвращаться в гостиную ей не хотелось: слишком скучный был разговор. А главное, нужно было подать Лиле в кровать бутерброд и пирожное. Так повелось с давних времен: это скрашивало жизнь.
На кольце у Ольги Ивановны было не менее пятнадцати ключей. Она тотчас нашла нужный, всё в хозяйстве ей было известно до мельчайших подробностей, она замечала, если кто-либо передвигал стул в комнате. Ольга Ивановна отворила правое верхнее отделение буфета, достала всё необходимое, приготовила два бутерброда с икрой, намазав предварительно маслом булочки, нарочно для Лили оставленные в буфете. Достала пирожное, переменила в графине отварную воду, поставила всё на небольшой поднос, тоже специально предназначенный для ужинов дочери, и понесла в ее комнату. - "Ох, балуешь ты, девчонку! - говорил Тятенька. - Что она в кровати закусывает, люблю, да могла бы и сама о себе позаботиться, ручки авось не отвалились бы". - "Где уж там ей, и ничего она не нашла бы", - отвечала Ольга Ивановна. На самом деле Лиле было особенно уютно оттого, что всё ей приносила мать, да Ольга Ивановна и себе не хотела отказывать в этом удовольствии. С подносом в руке она прошла через неосвещенный коридор в боковое крыло дома, где были комнаты, выходившие окнами в сад. Споткнуться в темноте не могла бы, так хорошо знала каждый уголок в своем доме.
VII
Спи - еще зарею
Холодно и рано;
Звезды за горою
Блещут средь тумана.
Петухи недавно
В третий раз пропели;
С колокольни плавно
Звуки пролетели;
Дышут лип верхушки
Негою отрадной,
А углы подушки
Влагою прохладной.Фет
Родители не стесняли дочь. Константин Платонович в ее воспитание почти не вмешивался. Им ведала Ольга Ивановна. Она и вообще вела всё в доме, дипломатически притворяясь, будто никакой власти не имеет. Строилось ее влияние преимущественно на том, что мужу было скучно с ней спорить. Ольге Ивановне, больше всего хотелось, чтобы дочь сохранила навсегда самые радостные воспоминания о родительском доме. Она помнила свои детские и юные годы, старалась лучшим руководиться в воспитании дочери, а худшего тщательно избегала. Ее учили не очень хорошо, - для Лили не жалели денег на гувернанток и на уроки у дорогих учителей. Ей дома воли не давали, - ни одна барышня в Киеве не имела такой свободы, как Лиля: она даже выходила на улицу одна, без гувернантки или горничной, что вызывало у их знакомых несочувственное недоумение. Одна ходила Лиля - разумеется, лишь днем - и на концерты, когда в зале Контрактового дома выступали столичные и иностранные гастролеры: Ольга Ивановна была слишком занята домашними делами, а Константин Платонович никогда спектаклей не посещал, - еле-еле вытащили его жена и дочь на Подол послушать Листа. Лейден зевал во время долгого концерта и, с раздражением поглядывая на вдохновенное лицо пианиста, повторял чей-то глупый каламбур: "Le soliste!" ("Le sot Liste").
За границей мать и дочь никогда не были: паспорта выдавались нелегко и стоили очень дорого. Летом они отправлялись на дачу. Модной Пущи-Водицы не любили, предпочитали Боярку с ее удивительным сосновым лесом. Дачу снимали всегда одну и ту же, пустую, поговаривали, что давно следовало бы ее купить и обставить, а не возить туда каждое лето на подводах мебель и утварь: "Была бы навсегда своя дача". Против этого возражала Лиля. Ее слово "навсегда" приводило в ужас. Хотя она любила Киев, но твердо про себя решила, что жить будет в Петербурге или в крайнем случае в Москве. Однако, ей было очень весело и в Боярке, куда к ней приезжали подруги. Они там чуть не целый день ездили верхом, гуляли по просеке, закусывали на траве, собирали грибы, а в десятом часу отдавали себя на съедение комарам и засыпали мертвым сном в комнатах с окнами, выходившими прямо в лес. Впрочем, большой разницы между Бояркой и Липками собственно не было. Шелковичная улица, с ее большими садами, с липками, акациями и черемухой, мало отличалась от деревни.
А когда Лиле исполнилось шестнадцать лет, мать повезла ее в Петербург. Лейден с ними не поехал, ссылаясь на дела. Эта поездка была огромным событием в жизни Лили. Приготовления начались месяца за три. Останавливаться в гостинице считалось не совсем приличным для дам. Тятенька и то ворчал, что они едут одни, без мужчин, так не полагается. - "Уж естьли великий мудрец не хочет ехать с вами, то я поехал бы с радостью", - говорил он. Но они, особенно Лиля, обошли молчанием его предложение. - "Тятенька, конечно, очень мил, но достаточно с нас его и в Киеве", - говорила матери Лиля. Было снято помещение в очень известном семейном пансионе на Миллионной, который содержала такая почтенная англичанка, что придраться не мог бы и самый злой сплетник.
Разумеется, поездка имела цель, тщательно и тщетно скрывавшуюся от Лили: надо было людей посмотреть и особенно себя показать. Тятенька и Ольга Ивановна шутливо вспоминали поездку Лариных в Москву. Популярность "Евгения Онегина" всё росла. Лиля впрочем предпочитала Пушкину Лермонтова. В "Минерашках" она с ужасом и ненавистью смотрела на Мартынова, и ее красивые голубые глаза при этом сверкали. "Задушила бы его собственными руками!" - кровожадно говорила она.
Однако, в отличие от Лариных, Лейдены цели не достигли. Приятельницы-княжны, у которой можно было бы остановиться, у них не было. В "свет" они не попали и не могли попасть по скромному общественному положению Константина Платоновича. Да и знакомых было очень мало. Мать и дочь осматривали достопримечательности, катались в только что появившихся в столице омнибусах, посещали императорские театры, не пропуская ни одного нового спектакля. Главным развлечением было заказывать туалеты. У Лили была настоящая страсть к нарядам. Она испытывала почти физическое удовольствие, перебирая шелковые и бархатные материи, рассматривая модные картинки, выбирая и заказывая платья. Продавщицы заверяли их, что всё у них по последней парижской моде, - это еще усиливало радость. Ольга Ивановна и в Петербурге для себя почти ничего не заказала, хотя дочь умоляла ее об этом, а Константин Платонович, как всегда, денег дал много. Но наряды дочери занимали ее почти так же, как Лилю. После того, как всё было заказано, три- четыре раза примерно, доставлено, они стали скучать, тщательно это скрывая одна от другой. Ольга Ивановна беспокоилась, как муж, всё ли в порядке дома. Лиле хотелось показывать приобретения. Она уже соображала, куда что наденет. В петербургских театрах никто на них внимания не обращал: Лиля одевалась против киевских барышень.
И, точно на зло, лишь дней за пять до отъезда, они случайно в театре встретились с одной подругой детства Ольги Ивановны. Дамы не виделись лет тридцать, не переписывались лет двадцать пять, давно потеряли друг друга из виду, очень обрадовались, ахали над тем, как изменились, говорили: "но я тотчас тебя узнала, тотчас!", кратко сообщали о себе сведения; еле помнили, кто муж подруги, и обе боялись выдать свое незнание. Оказалось, что Вера Николаевна давно овдовела, что сопровождавшая ее барышня - ее дочь Нина и что они живут в собственном доме на Васильевском острове.
В этот дом они тотчас вчетвером и поехали из театра ужинать. В последние дни уже почти не расставались. Вера Николаевна, как Лейдены, имела состояние и тоже к свету не принадлежала. И она, и ее дочь умоляли Ольгу Ивановну еще остаться в Петербурге. Однако это оказалось невозможным. От Константина Плато- новича пришло письмо, он писал, что соскучился и ждет их с нетерпением. Он не лгал, хотя и полной правды в его словах не было: ни по ком он никогда особенно не скучал, так был занят и делами, и особенно своими мыслями. Иногда про себя думал, что нет человека, без которого он не мог бы обойтись. Его письмо умилило Ольгу Ивановну. К тому же, столичный сезон кончался, найти жениха для Лили было бы всё равно невозможно, и они решили отъезда не откладывать. Дали слово, что приедут опять. - "Оленька, уж если тебе никак нельзя будет, то пришли Лиленьку. Она у нас и будет жить. Я так рада, что они подружились с Ниночкой", - говорила перед их отъездом Вера Николаевна.
После возвращения в Киев Лиля, повысившаяся в ранге у киевской молодежи - побывала в столице! - еще недели три, закатывая глазки (это очень к ней шло), рассказывала о "Северной Пальмире", - так и говорила "Северная Пальмира", точно это было официальное или общепринятое обозначение Петербурга. Необыкновенной естественности матери она не унаследовала, была чуть жеманна. Немного стыдилась того, что живет в провинции, говоря по-французски картавила и употребляла модные парижские выражения, которые тайком выписывала из романов.
Справа из под дверей пробивался свет. Ольга Ивановна вошла. У Лили была очень милая уютная комната. Стены были обиты синим бархатом. В Киеве у всех стены либо были выкрашены, либо оклеивались обоями. Но Лиле во французских романах, после любовных сцен, больше всего нравились описания домов и мебели, разные "Cuir de Cordoue", "Velours d'Utrecht frappe", "murs tapisses de vieilles etoffes" и т. д. Поездка в Петербург была подарком родителей Лиле к ее шестнадцати годам. А за год до того они ей дали денег для того, чтобы она могла устроить свою комнату, как захочет. В киевских мебельных магазинах на нее только смотрели, выпучив глаза, когда она спрашивала о Кордовской коже; ничего не слышали и об Утрехтском бархате. Ей пришлось ограничиться бархатом-просто, да еще без выцветших тонов. Впрочем, более доверчивым из своих друзей она нерешительно называла этот бархат "velours d'Utrecht", - не была уверена, как надо произносит: "Ютрешт" или "Ютрект".