Вацлав ждал, что Рохель снова выйдет поиграть, но она не появилась ни на следующий день, ни в другие. Он видел, как Рохель ходит по Юденштадту вместе со своей бабушкой, но если она его и видела, то никаких знаков не подавала. Позже, когда Вацлав уже работал на кондитерской кухне замка вместе со своей матушкой, получая заработную плату, игры с глиной и прутиками, в которые он играл с Рохелью, стали казаться ему детскими, девчачьими. Вскоре он со своими сверстниками начал ходить по трактирам. Там они, подражая взрослым мужчинам, развязно болтали про женские груди и бедра, похвалялись своими подвигами. Однако в отличие от своих товарищей Вацлав никогда не злословил о евреях, ибо в своей относительной зрелости понимал, что никто не заслуживает страдания, а меньше всех Рохель. Более того: этой страной правили австрияки, а он был славянином и тоже считался человеком второго сорта.
Он много знал, этот Вацлав. И все же был один вопрос, на который он так и не мог найти ответа, и звучал этот вопрос так: "Кто мой отец?"
Его матушка, высокая и стройная, красивая даже в старости, ничего не говорила ему по этому поводу. Она вообще была немногословна, а из языков знала только кухонный "платтдойч" и ломаный чешский. Брат его матери считал, что отец Вацлава был шахтером на серебряных рудниках Фуггеров и погиб во время крестьянской войны, сражаясь против гнета помещиков. Мать его матери - бабушка Матти, с узким лбом и седыми волосами на подбородке, категорически не соглашалась с его мнением. Она говорила, что отец Вацлава был новым гуситом, что его сожгли на костре, потому что он разгуливал по улицам в ризе священника и уверял всех, что Христос не причащался. В других версиях он становился разбойником, или игроком, или недотепой, или полным дураком, которого следовало либо произвести в шуты, либо облачить в смирительную рубашку. В одной из таких сказок его отец якобы прошел всю Европу, выдавая себя за бедного студента и попрошайничая, пока, наконец, не устроился при дворе Габсбургов, куда его взяли учителем для малолетних кузенов императора. Там матушка Вацлава и стала жертвой его внезапной слабости. Последняя история вызывала у Вацлава не меньше сомнений, чем остальные, ибо родился уже после того, как двор Габсбургов по настоянию Рудольфа переехал в Прагу, а случился этот переезд в году тысяча пятьсот шестьдесят седьмом. И все же предположение, что его отец был образованным человеком, имело определенный смысл. Вацлав Кола был умен и сообразителен, умел читать и писать на чешском и немецком. В дальнейшем, болтая с итальянцами, что шили шляпы с плюмажами в Доме Трех Страусов, он научился их языку. После этого испанский, на котором говорили многие при дворе, дался ему без труда. Обладая превосходным слухом и приятными манерами, Вацлав должен был высоко подняться из кухонь Вышеградского замка. И вот однажды его заметил сам император. Это случилось в праздник святого Варфоломея. Симпатичный, с хорошо очерченным подбородком, медно-красными волосами, аккуратный и расторопный, Вацлав помогал подавать на стол.
- Подойди-ка сюда, - сказал ему император со своего места на высоком помосте. Стол его был отделен от остальных, там стояли золотые тарелки, стеклянный кубок и лежал кусок мягкой ткани, именуемый салфеткой, которым вытирали губы. Кроме того, на императорском столе находился новый прибор - вилка. Правда, кое-кто заявлял, что пользоваться таким прибором - кощунство, ибо зачем тогда Бог наградил нас пальцами?
Вацлав до смерти перепугался, однако, отвесив низкий поклон, приблизился к императору.
- Вот что, молодой человек. Ответь мне на такой вопрос. Кем тебе приходится единственный ребенок единственной дочери тещи твоего отца?
- Я сам, сир.
- Король, любитель шахмат, решает отдать свой трон тому сыну, который сможет ответить на такой вопрос: "Если я отдам тебе трон, ты должен будешь провести ровно половину оставшихся тебе дней за игрой в шахматы. Сколько это будет дней?"
- Он должен будет играть через день, пока не умрет, ваше величество.
- Этого малого, - распорядился Рудольф, - перевести из кухонь прямиком в императорскую опочивальню.
- Но, сир, пажи императорской опочивальни должны быть дворянами.
- Чепуха! Мне нравится этот парнишка. Он будет служить лично мне.
7
В Юденштадте есть лишь один сад - сад мертвых. Еврейские могилы громоздятся одна на другую, но им все равно тесно, поэтому они кренятся и заваливаются, точно кривые зубы в крошечном ротике. Чтобы выразить горе и уважение, вместо цветов на каменные плиты бросают мелкую гальку. Таков обычай, которому много тысяч лет, и появился он еще в те годы, когда евреям пришлось сорок лет блуждать по пустыне. На большинстве могил, помимо имен, а также дат рождения и смерти по еврейскому календарю, высечен маленький значок, который указывает на род занятий покойника, или слова "ха-иша ха-цнуа", в переводе - "добродетельная женщина". Хотя в течение многих лет до императора Рудольфа это было запрещено, многие жители гетто занимались ремеслами. Вот надгробие портного: на камне высечены ножницы. На могиле у лекаря - пинцет, аптекаря - пестик и ступка. А вот кувшин: значит, здесь лежит кто-то из колена Леви.
И первое, и второе имя рабби Йегуды-Лейба Ливо бен Бецалеля означает "лев". Лев Иуда. Раввин был крупным мужчиной, а его дом, если не брать в расчет жилище мэра Майзеля - самым лучшим в Юденштадте. Дом был двухэтажным, и в нем, помимо самого рабби и его жены Перл, жили три их дочери, две из них - замужние. Полы в доме рабби были деревянные, не земляные, летом их посыпали цветами и приятно пахнущими травами, а зимой - чистой соломой. Входная дверь вела в коридор, тот выходил во внутренний двор, по бокам от которого располагались кухня и гостиная. На втором этаже находились спальни и кабинет раввина, окно которого выходило на стены Юденштадта.
У бабушки Рохели была всего одна комната с единственным столом, стулом, сработанным из половинки бочки, и табуреткой для Рохели. На очаге стоял котел, всегда полный горячей воды, и сковорода с длинной ручкой. В доме рабби над очагом был укреплен специальный зонт, под зонтом были расставлены каменные сиденья, а перед ним тянулась длинная скамья, чтобы все могли сидеть у огня. В гостиной стояли комоды с выдвижными ящичками, несколько складных стульев, которые легко можно было двигать туда-сюда, стул с подлокотниками и мягким сиденьем для раввина, а также другие стулья, новомодные - с тростниковыми сиденьями, высокими спинками. В окна их дома были вставлены небольшие кругляшки стекол, а створки этих окон можно было открывать. На кухне красовались целые ряды медных горшков, оловянных сосудов для питья, железных подсвечников. Картину довершала менора чистого серебра.
Находясь на улице, Рохель ясно чувствовала осуждение окружающих, а в доме рабби это чувство становилось особенно тяжким. Разумеется, исходило это осуждение не со стороны самого рабби Ливо - человека милого, доброго и праведного. И не со стороны его жены Перл, обычно суетливой и нервной, но никоим образом не склонной к подлости или недоброжелательству. Оно исходило от его дочерей - Лии, Мириам и Зельды. Еще ребенком, чтобы совсем не потеряться в их присутствии, Рохель без конца твердила про себя: "У меня есть бабуля, у меня есть шитье, у меня есть птички за окном, у меня есть милый мул Освальд, у меня есть хала на Шаббат, а порой - кринка теплого молока, которое Карел привозит из деревни". Однажды она отведала ругелу - пирожок, сделанный из мягкого масляного теста с медом, ореховой крошкой и изюмом внутри. Есть ли в целом мире что-то вкуснее?
Через два дня после свадьбы, считая себя важной персоной среди прочих, Рохель вместе со своим мужем уверенно пересекла кладбище и направилась к дому раввина. Без колебаний она села на стул, ближайший к кухонному очагу, улыбнулась всем окружающим и взяла себе на колени малышку Фейгеле, младшую дочурку старшей дочери рабби Ливо. У Фейгеле были огненные кудряшки, серые глазки, и она не просто топала спотыкающейся походкой малого ребенка, а бегала, каталась, прыгала, скакала и даже плясала. "В один прекрасный день, - сказала себе Рохель, приглаживая непослушные шелковые завитки, - у меня тоже будет прелестная маленькая дочурка". Свои волосы Рохель по такому случаю заплела в две косы, завязала оба кончика яркими голубыми нитями и, конечно, надела головной платок.
- Прошу прощения, дамы, - сказал Зеев, - но я вас покину. Зайду к мяснику.
- Хорошо, муж мой.
Рохели нравилось произносить эти слова. Муж мой. Мой муж. Моя кухня. Тем утром Зеев обсуждал с ней приправу к славному куску грудинки для трапезы в Шаббат. Хотя сама Рохель мяса не ела, она внимательно слушала. Да, она поставит грудинку на всю ночь вымачиваться в уксусе с лавровым листом, затем обсыплет тимьяном и солью, утыкает зубчиками чеснока и станет медленно обжаривать, постоянно вращая вертел и в то же самое время не забывая о шитье. Рохель уже прибрала их маленькую комнатушку, выстроила кухонную утварь аккуратными рядами, а перед тем отдраила горшки песком и поташом так, что они засияли в неярком зимнем свете точно фамильные драгоценности.
- Сними свой головной убор, деточка, - произнесла Перл, едва Зеев закрыл за собой дверь.
Рохель взглянула на Перл, затем на Лию. В руках у Зельды, младшей из дочерей, она заметила большие ножницы.
- Нет, - сказала Рохель, снимая Фейгеле с коленей и кладя ладони за голову.
- Веди себя прилично, Рохель.
- Пожалуйста, не стригите мне волосы. Я все время покрываю голову, каждый день. Мои волосы вовсе незачем стричь - их просто не видно.
- Их видно, Рохель.
- Никто их не видит.
- Их видно, Рохель, и не только людям.
Рохель зарыдала. Волосы были тем единственным в ее наружности, что нравилось ей самой. Действительно, немногие люди имели волосы столь необычного золотого цвета, но это была дарованная ей собственность. Каждый вечер бабушка с нежностью и любовью расчесывала и укладывала - с такой же заботой Рохель расчесывала гриву Освальда.
- Прошу вас, фрау Ливо, оставьте мне хоть что-нибудь мое.
Дети, играя на полу, посматривали на них. Малышка Фейгеле подбежала и снова устроилась у Рохели на коленях.
- Убери ребенка с колен, - приказала Перл.
- Я хочу оставить себе волосы, фрау Ливо.
- А зачем тебе волосы? - поинтересовалась старшая дочь, Лия. - Ты замужем, мы евреи.
- Где ты, по-твоему, живешь? - спросила средняя дочь, Мириам. - В замке?
Мириам была лишь на год младше Лии и во всем подражала сестре.
- Ясно, ты хочешь возбуждать похоть, - Лия, с ее лошадиным подбородком, вечно наморщенным лбом и неприметным носом, так коротко обстригала волосы, что голая кожа блестела под головным платком. У незамужней Зельды волосы были медно-красные и такие густые, что торчали во все стороны подобно горящему лесу. Большие темные глаза девушки были полны тревоги.
- Это мои волосы, - жалобно запротестовала Рохель. Она съежилась, накрывая голову передником. Когда Зеев в первую брачную ночь сказал, что она должна будет остричь волосы, Рохель не захотела ему поверить. Да, она знала, что некоторые женщины стриглись из скромности, но не понимала, почему ее прекрасные длинные волосы оскорбляют Ха-шема.
- Думаешь, ты особенная? - сжав кулачки, Лия уперла их в свои узкие бедра.
Перл, ее мать, села напротив Рохели и положила ей руки на плечи:
- Послушай, Рохель, это для твоего же блага… для нашего общего блага.
- Это правда, - согласилась Мириам. - С тех пор как христианские дворяне взяли себе право первой ночи с невестой, среди самых верных из нас появился обычай: состригать себе волосы, чтобы они не считали нас привлекательными и не испытывали желания с нами возлечь. Таким образом, мы всегда принадлежим нашим мужьям и только нашим мужьям, и все идет так, как тому надлежит.
- Перестань, Мириам, - сказала Лия. - Дело не в этом.
- А в чем же тогда?
- Перед свадьбой мои дочери остригли себе волосы, - объяснила Рохели Перл.
- А моя матушка, да будет благословенна ее память, она тоже так сделала?
- Ах, твоя матушка… - Лия скорбно покачала головой. - О твоей матери вообще лучше помолчать.
- Так остригла ли моя матушка свои волосы в первую брачную ночь? - настаивала Рохель.
- Твоя матушка, помилуй ее Бог, даже невестой не стала, - Лия, похоже, была счастлива это ей сообщить.
Рохель встала, повернулась к ним спиной и подошла к окну. Раввин и другие мужчины были в шуле - учились и молились. Родись Рохель мужчиной, она смогла бы поговорить с Богом. Родись она птицей, она смогла бы улететь. Родись она медведицей, она смогла бы пустить в дело когти. Эту скверную мысль Рохель оборвала. Не была невестой… Следовательно, ее мать согрешила. Впрочем, Рохель уже много лет назад это выяснила. Значит, ее мать знала, что просватана до свадьбы. Да, это грех. И отец тоже согрешил. Там, на Украине, далеко за горами, где лето такое суровое, где нет воды, где волки зимой бродят по деревенским улицам, - они согрешили. Да, согрешили. Мать Рохели умерла, ее отец пропал. Рохель попыталась представить своих родителей такими, какими прошлым вечером они были с Зеевом, - она, распростершись, лежит на спине, а он над ней склоняется. Она представила себе своего отца - как он держит в руке перо и ведет учет, мизинцем другой руки нежно трогая ладонь ее матери.
- Никто меня не увидит, фрау рабби Ливо, - медленно произнесла Рохель, чтобы ни в чем не ошибиться. - Я вам обещаю.
- Ты считаешь себя ответственной перед собой, перед своим народом и перед Богом, когда вот так выше всего ставишь собственное тщеславие?
Мириам была так похожа на старшую сестру, что когда они были девочками, люди принимали их за двойняшек.
- И, наверно, живешь одна, поэтому можешь ставить под угрозу себя и не ставить нас? - добавила Лия.
Зельда, самая младшая, промолчала. Она была тихой, славной девушкой. Громкие голоса ее пугали. Когда Зельда была еще совсем маленькой, Лия сказала ей, что она нежеланна своему отцу, рабби, потому что не родилась мальчиком. Теперь темные глаза Зельды были полны слез. Она сама не очень понимала, по кому плачет - по себе или по Рохели.
- Ты всегда была самолюбивой, Рохель, тщеславной и самолюбивой, - Мириам топнула ногой, словно подчеркивая свою мысль.
- И должна искупить этот грех.
- То, что я ношу волосы, Лия?
Выпить бы чашку горячей воды, приправленной специально собранными листьями. Перл готовила разные отвары, которые могли успокаивать нервы, нагонять сон, придавать отваги. Утро расстилалось перед Рохелью как выжженная земля.
- В Рош-ха-Шану это написано, в Йом-Кипур узаконено, - победным голосом продолжала Лия. - "Сколько скончается, сколько родится, кто будет жить и кто умрет, кто погибнет от огня и кто от воды; кто от меча и кто от зверя; кто от голода и кто от жажды; кто от чумы и кто от побития камнями…"
- От побития камнями? - негромко переспросила Рохель.
- Не зря я дочь раввина.
- Умолкни, Лия, - укорила ее Перл. - В тебе слишком много от дочери раввина и слишком мало от дочери своего отца. Эти резкие слова не предназначались для того, чтобы так их произносить.
- Прелюбодеяние близко к идолопоклонничеству. В прежние времена прелюбодеек побивали камнями.
- Евреи не побивают людей камнями, Лия, - уверенно сказала Рохель.
- Ну, евреи… быть может. Но другие люди казнят гарротой, пытают, привязывают к хвосту коня и четвертуют… Инквизиция, император, да и обычные горожане - они в любой момент готовы…
- Генуг, Лия! - крикнула Перл. - Достаточно.
- Я должна об этом сказать, мама. Еще ребенком она считала себя лучше других.
- Ты все не так поняла, Лия. Я всегда считала себя хуже других!
Жар разгорелся в груди у Рохели, поднимаясь вверх по шее и опаляя красным румянцем ее щеки. На лбу выступили бусинки пота, а из-за внезапно нахлынувших слез она почти ничего не видела. Она снова оказалась под водой, в микве, в водах Эдема, в реке Влтаве, уплывая куда-то далеко-далеко, - и все же слышала, как они спорят между собой. Их шепоток пронзал воздух. Дурная кровь, казачье наследство, матери нет, бабушка была слишком умна, считает себя красивой, еще повезло, что ее пожалели и взяли в жены, чего тут можно ожидать, попомните мои слова, она плохо кончит.
- Что это? Что вы тут говорите? Я слышу каждое слово, и это злые слова. Фрау Ливо, скажите им, кто был мой отец, Скажите им правду. Мой отец вел учет.
Перл промолчала.
- Всем известно, Рохель Вернер, что твой отец был казак.
- Мой отец ищет меня, Лия. Он прямо сейчас меня ищет.
- Ищет тебя? Не будь такой дурой, Рохель, - Лия уже в открытую над ней насмехалась.
- "Наши мужчины были забиты как животные прямо у нас на глазах". Так сказала мне бабушка. Но мой отец спасся.
- Спасся? И теперь тебя ищет? Да твой отец как раз и был одним из тех мясников, что забивали ваших мужчин. Вот тебе правда.
- Мой отец вел учет для хозяина поместья, Лия. Он не был мясником.
Еврейский мясник, шохет, должен получить специальное разрешение от раввина, а единственный способ забить скотину, согласно закону, - быстрый удар ножом в главную артерию. Это почетное ремесло, но ее отец не марал рук кровью. Зачем они говорят все эти ужасные вещи?
- Твой отец был мясником, Рохель. Он забивал евреев. А еще он был насильником. Вот от кого ты произошла.
- Нет, Лия, этого не может быть.
- Взгляни на свои раскосые глаза, золотые волосы, форму щек. Ты отмечена насильником твоей матери. Ты ежедневно носишь ее позор.
- Хочешь найти своего отца? - добавила Мириам. - Взгляни в зеркало.
- Нет, нет. Это ложь.
Рохель закрыла уши ладонями.
Все дети начали плакать. Зельда кусала губы, дергая свои непокорные локоны.
- Тихо! - крикнула Перл. - Изнасилование есть изнасилование. Весь позор ложится на насильника. Помнишь, как сказано в Писании? Дину тоже изнасиловали. Во времена древних римлян еврейских женщин насиловали, наших мужчин распинали. Жалейте раненых и измученных.
Перл обняла Рохель и прижала к себе:
- Послушай меня, Рохель. Согласно Закону, ты все равно еврейка, и все обычно. Ты не должна винить себя в том, что твой отец изнасиловал твою матушку.
- У меня есть ножницы, - сказала Рохель, пятясь к двери и вытаскивая из корзинки бабушкины ножницы. Ей хотелось вонзить их себе прямо в сердце, но вместо этого она прижала их к своему загривку. - Я сама могу остричь себе волосы.