Жак де Санглен еще в девяностых годах XVIII века поступил на службу к генерал-губернатору Ревеля князю Репнину по известной, как тогда выражались - подлой, части. Теперь он, вероятно, в Петербурге. Бенкендорф сталкивался с ним и на Дворцовой площади, когда де Санглен покидал Зимний. Но к кому он приезжал и с какого подъезда проникал внутрь, оставалось секретом. В Юсуповом саду де Санглена нередко сопровождал специфической внешности молодой человек, рыжеватый, по облику - иерусалимский дворянин, но тем не менее до крайности самоуверенный и наглый. Звали его, кажется, Фогель. Бенкендорф совершенно точно знал, что он наружный агент. Завидев де Санглена, Бенкендорф испытывал прилив тревоги, да и как остаться равнодушным, когда на твою даму и тебя смотрят исподтишка с кривой усмешкой. Не лезть же на рожон? Что-то Бенкендорфа останавливало. Если бы не предстоящее свидание с императрицей-матерью и будто бы ненамеренные встречи с де Сангленом и Фогелем, Бенкендорф чувствовал бы себя в раю, как в былые - доалександровские - времена.
Однажды теплым августовским утром 1800 года после завтрака Бенкендорф сопровождал в Юсупов сад государя Павла Петровича на моцион. Сад был почти пуст. Публика, когда приезжал грозный монарх, старалась незаметно раствориться. Никому не удавалось предугадать, что придет государю в голову. Строгий взор серых навыкате глаз, необходимость неукоснительного исполнения предписаний генерал-губернатора фон дер Палена, что́ должно совершать подданному при виде государя; мелкая небрежность в туалете, любая вольность - круглая шляпа, шарф яркой расцветки, дорогие пряжки на туфлях, прическа à la Робеспьер - все, решительно все могло вызвать вспышку страшного гнева. Никому не хотелось навлекать на себя несчастье. Одни няни с детьми продолжали сидеть на скамейках, надеясь, что взгляд государя на них не задержится. Няня не гувернантка, ей надо опасаться лишь пожарных и будошников. К няне офицер не пристанет. У самого поворота к фонтану Бенкендорф увидел скромно одетую женщину без особых примет, держащую на руках ребенка в картузике и пелерине. Длинный цветной козырек затенял лицо. Государь, который проходил мимо, беседуя с Бенкендорфом, вдруг резко повернулся на каблуках и посмотрел на ребенка взором, который мог бы усмирить анаконду.
- Чей?! - спросил громко государь, отмерив два шага к скамейке. - Отчего не кланяешься и дитю дурной пример подаешь - не приучаешь здороваться с императором?!
Няня вмиг сомлела и повалилась на колени. Бенкендорф хотел ее поддержать, но не успел, лишь ребенок очутился в руках. Государь потянулся и сдернул картузик с головы малыша.
- Вот как надо! Вот как надо! - притопнул он ботфортом.
На Бенкендорфа через плечо императора смотрели синие прозрачные глаза, а носик и губки начали морщиться. Ребенок жалобно шмыгнул, но не заплакал.
- Чей?! Я кого спрашиваю, нянька!
- Пушкины мы. Пу-шки-ны.
- Какого? - спросил, мягчея, государь.
Фамилия Пушкиных у него вроде не на плохом счету.
Бенкендорф поднял повыше ребенка и показал государю.
- Смотри, какой прехорошенький! - усмехнулся государь.
Он и годовалый подданный долго глядели друг на друга, внимательно, словно изучая.
- Не Сергея ли Пушкина отпрыск?
- Сергея Львовича, - пролепетала няня в ужасе.
Ребенок опять шмыгнул носиком, широковатым к концу и чуть приплюснутым.
- Он, как и ты, забывчив, - произнес государь. - Видно, и в доме у вас непорядок. Передай, что я велел тебя отчитать и примерно наказать за непочтение.
- Слушаюсь, батюшка!
- Назови имя.
- Александр.
- И твой и наш тезка, - сказал удовлетворенно государь, обращаясь к Бенкендорфу. - Небось в гвардию метит. Я проверю, нянька, передала ли мой приказ. Вдругорядь не своевольничай. - И он потрепал малыша по макушке, которую покрывал белокурый пух. - Ну, надевай картуз, не то голову напечет. Что за нерадивая нянька!
Так они побеседовали пару минут, и затем государь скорым шагом почти побежал вон из сада. Бенкендорф вернул малыша и поспешил вслед. Он почему-то надолго запомнил синие вопрошающие глаза, приплюснутую нерусскую курносость и крупные, резко очерченные и пухлые губы. Бенкендорф обернулся и увидел, как няня, не поднимаясь с колен, напялила на голову картузик и так оставалась, не отошедши от страха, до тех пор, пока государь не исчез в глубине пустой аллеи.
Небрежение поручика лейб-гвардии Егерского полка Сергея Пушкина установленной формой одежды врезалось в память государя, похожую на кладовую мелочей и лавку древностей. Впрочем, если порыться в монологах принца Гамлета, то похожую тягу отметишь и там. В последние два года государь особенно часто приглашал молодых офицеров на балы в Зимний. Танцы были в разгаре, когда он обратил внимание, что один из них упрямо подпирает стену, иронически глядя на веселящуюся толпу. Привычка вникать в каждый пустяк и тем сильно досаждать подданным заставила государя приблизиться к Пушкину и спросить по-французски:
- Отчего вы никого не приглашаете, сударь?
Легко вообразить, что ощутил бедняга, примагнитивший высочайшее внимание, впрочем не перешедшее еще в неудовольствие. Пушкин отчаянно смешался.
- Я потерял перчатки, ваше величество.
Причину, к счастью, он отыскал сравнительно безобидную. Сослался бы на забывчивость - не миновать гауптвахты или чего похуже - выключки со службы или Сибири. Вокруг Петербурга бродили шайки изгнанных из армии офицеров, лишенных шпаг, добывавших пропитание грабежом и разбоем. В спальне зверски умерщвленного государя признаки офицерской чести лежали в углу навалом. Шпаги почему-то его раздражали. Эспантоны были милее, что офицеров в свою очередь бесило.
Бенкендорф, дежуривший в тот день, заметил, как лейб-гвардеец побледнел, и вполне посочувствовал ему. Бенкендорфу перчатки тоже досаждали. Государь, нередко выказывавший истинную доброту, поспешил снять с рук предмет туалета, о котором шла речь, и подал его Пушкину со словами и улыбкой:
- Вот вам мои!
Пожалев в душе поручика и стремясь продемонстрировать, что он вовсе не столь придирчив и грозен, как говорят о том - ведь потеряны перчатки, а не эспантон, - государь взял Пушкина об руку и с ободрительной миной повел к одиноко стоявшей и скучающей даме:
- А вот вам и па́ра!
Таким образом он облагодетельствовал сразу двух оробевших подданных. Окружающие ожидали иного исхода, но, убедившись, что чреватый царским гневом инцидент исчерпан, разрешившись благополучно, принялись выделывать па с удвоенным старанием и энергией. Бенкендорф заподозрил, что Пушкин не потерял перчатки, а просто забыл дома. Как он мог потерять, ежели они часть формы и надеваются сразу вместе с мундиром. Офицеру без них никак нельзя; Придворный этикет Бенкендорф изучил досконально и малейшие отклонения подмечал сразу. Иначе при государе не удержаться. Император Александр стоял на иной точке зрения. Когда ему доложили, что есть немало офицеров, не соблюдающих форму, он ответил:
- Тем лучше! Я быстрее узнаю, кто относится ко мне с уважением, а кто пренебрегает интересами службы.
Английское золото
Зимой перед прогулкой государя, который с трудом отказывался от привычных маршрутов, Бенкендорф ездил в Юсупов сад проверять, тщательно ли расчищены аллеи от снега.
Скорым шагом обойдя сонно-сказочный, притихший по-сумеречному сад, подсвеченный желтоватыми фонарями, государь возвратился к саням, усадил в них случайно встреченного графа Салтыкова и отправился во дворец ужинать. Бенкендорф сопровождал сани верхом, чутко прислушиваясь - не позовут ли. Государь немного простужен, и надобность напрягать голос раздражала его. Сани дважды меняли направление, скользили то вперед, то назад, крутились на пятачке возле Аничкова и наконец замерли у парапета набережной. Государь вышел на тротуар, продолжая объяснять что-то Салтыкову, оживленно жестикулируя. Затем они снова сели в сани и стрелой помчались по Невскому. У Полицейского моста государь притормозил и окликнул Бенкендорфа:
- Поручик, извольте побеспокоиться и приблизиться.
Пришлось сойти прямо в сугробную хлябь. Бенкендорфу зная, что государь и такую мелочь не упускает, никогда не выбирал удобного сухого местечка. Шагал, не раздумывая, по колено в воде и грязи, не отряхиваясь никогда и как бы не замечая помех. Вот он - особый флигель-адъютантский шик! Для новичка единственный способ укрепиться в свите.
- Отправляйся сию минуту к господину генерал-губернатору фон дер Палену и передай мое повеление: немедля насадить бульвар из наипервейших и наиблагороднейших деревьев от Полицейского моста до Аничкова дворца!
У Бенкендорфа екнуло семнадцатилетнее сердце. Правильно ли уразумел слова его величества? И Бенкендорф повторил:
- Бульвар от Полицейского моста до Аничкова дворца…
Оказалось, что не ослышался. Государь поудобнее устроился в санях, откинулся на сиденье и крикнул кучеру:
- Гони!
В дворцовых сенях вновь распорядился:
- Александр, к Палену! Живо!
Бенкендорф стремглав бросился к генерал-губернатору, благо - недалеко. Быстрота исполнения тоже наиважнейшее качество флигель-адъютанта. Медлительному подле государя ничего не светит.
В кабинет Бенкендорф вошел без доклада в сопровождении ротмистра Борга, паленского приближенного, вывезенного из Лифляндии. Бенкендорф помнил Борга по рижской юности. Ординарец Палена славился тем, что ломал пальцами подкову, жонглировал пудовыми гирями и мог в одиночку выпить не отрываясь целый штоф царской водки, а штоф - одна десятая ведра. Через несколько месяцев Борг будет держать карету в двух шагах от Михайловского дворца на случай провала заговора. Фон дер Палену в руки Обольянинова и Макарова с Николаевым попадаться нельзя. Вмиг содрали бы кожу. Светлые лики их как-то померкли в тени Шешковского, очевидно из-за краткосрочности владычества, массовости репрессалий и отсутствия среди схваченных опасных личностей вроде Емельяна Пугачева. Шешковский на Пугачеве выехал - на допросах яицкого самозванца. Павловская Тайная экспедиция дотянула лишь до апреля 1801 года.
Под стать упомянутым мастерам сыска и расправы оказался Егор Борисович Фукс, бывший правитель канцелярии генерал-фельдмаршала Суворова-Рымникского. Фукс заноза почище Шешковского, застрянет - клещами не вытянешь. Да что, в конце концов, Шешковский! Видимость одна! Хоть и под дыбой Пугачева на табуретке сиживал. Тройка из павловской Тайной экспедиции через себя в год в семь раз больше дел пропускала, чем екатерининский циклоп. Уж как какой-то ничтожный Николаев над Суворовым в опале измывался, описать - не поверят! Чтобы русского фельдмаршала подобными штуками унижать?! Только в сталинщину аналогии отыщутся.
Мятежному графу фон дер Палену, конечно, не избежать дыбы, окажись золотая табакерка Николая Зубова полегче. Сначала Фукс его бы отъелозил, потом Макаров помотал на немецкий лад и щеголяя хох дойчем, на коем изъяснялся прилично, а на закуску Николаев бы с заплечными явился. И маму курляндскую фон дер Пален не успел бы вспомнить. Александр Семенович Макаров в душу остзейскую давно проник, а хох дойч особую остроту допросам бы прибавил. Любопытно, что, когда время реабилитации подкатило - дней Александровых, как сказал пиит, прекрасное начало, тайного советника, сенатора и кавалера ордена святой Анны первой степени, главу упраздненной конторы сын умерщвленного государя сделал членом комитета, созданного 15 сентября - в день коронации - для пересмотра судебных приговоров. И впрямь - кому иному пересматривать сподручнее, как не первым лицам учреждения, сиречь Тайной экспедиции. Но это к слову…
- Ваше сиятельство, - не очень уверенно обратился Бенкендорф к фон дер Палену, который что-то быстро писал, озаренный ярким светом ветвистого канделябра, - его величество желает, чтобы завтра к семи часам пополудни был насажен бульвар от Полицейского моста до Аничкова дворца. Его величество изволил пояснить: это приказ!
Зная Палена и манеру давать волю чувствам в отсутствие государя, Бенкендорф ожидал, что генерал-губернатор вспыхнет от негодования и начнет отыскивать причину для удлинения срока или вообще отклонения подобного несуразного требования. Но ничуть не бывало!
Пален оторвался от бумаг и вперил взгляд в пространство поверх Бенкендорфа.
- Садись, Alex, и перестань дрожать, что тебя отчислят из свиты, - произнес он, тонко улыбаясь. - Пока я на месте, с тобой ничего не произойдет. Как идет служба?
Бенкендорф сразу не нашелся что ответить. Мозг буравило повеление государя.
- Чего молчишь? Как служба идет, спрашиваю! Доволен ли? Не надо ли чего? Я с твоим батюшкой Христофором славно проводил деньки еще не так давно в Риге. Быть может, в деньгах нуждаешься? Мне в молодости всегда содержания не хватало. А ты, сказывают, мот. Женщины, ботфорты, шпаги с драгоценным эфесом. - И Пален приподнял мизинцем крышку шкатулки, стоящей на столе.
На красной подкладке дьявольским соблазном сверкнули золотые монеты. Столбик лежал колбаской - одна к одной. Бенкендорф таких монет в руках пока не держал. Это могли быть гинеи или соверены. Английское золото! Или скорее гвинейское, потому что гинеи чеканили из драгоценного металла, вывезенного из Гвинеи.
- Ваше сиятельство, спасибо! Я всем доволен. Служба - дай Бог, чтоб не хуже. - И Бенкендорф осторожно добавил: - Я ни на минуту не опоздал, доставляя вам повеление государя.
Ему почудилось, что Пален упустил из виду, зачем прискакал флигель-адъютант. По его расчету, генерал-губернатор должен прийти в отчаяние. Наверное, он в ту же минуту начнет суетиться, рассылая во все концы курьеров… Но Пален продолжал вести себя спокойно, даже с подчеркнутой медлительностью.
- Передай его величеству, чтобы он не сомневался - приказание к назначенному часу исполнится.
Как в сказке: исполнится! Пален его намеренно задерживал, продолжая безмятежно, с каким-то удовольствием расспрашивать о последних дворцовых толках и привычках нынешней флигель-адъютантской молодежи. Бенкендорф отвечал, стараясь не ошибиться, и все не мог избавиться от ощущения, что Пален чего-то недопонял и что из этого выйдут ужасные неприятности.
Возвратившись во дворец, Бенкендорф не сумел доложить о результатах беседы с генерал-губернатором: государь ушел в спальню. Ранним утром, когда на небе еще не погасли ночные звезды, Бенкендорф отправился проверить посты: не задремал ли кто? не отлучился ли? С удивлением он обнаружил государя на ногах. Он будто поджидал его.
- Бенкендорф, задержись. Тебе быть в свите до назначенного вчера часа. Мало передать приказ, надо убедиться в точности исполнения.
Целый день Бенкендорф мотался по городу с мелкими поручениями. Вечером он обратился к государю сам:
- Не пора ли мне, ваше величество, отправиться к генерал-губернатору?
- Молодец, Бенкендорф! Службу при мне понял. Скачи да проверь хорошенько. С Богом!
Смиря трепещущее сердце, Бенкендорф стрелой помчался к Полицейскому мосту, а затем в Аничков. Бульвар по волшебству поднялся на всем протяжении и выглядел так, будто рос здесь со дня основания города. Карета Палена чернела у дворца, и Бенкендорф заподозрил, что и здесь его поджидали. Возле толпился работный люд с лопатами и кирками. Они низко кланялись флигель-адъютанту с видом весьма довольным. У дверцы толстенный подрядчик мял в руках меховой картуз:
- Я за тебя, граф, вечно буду Бога молить. Славно ночку провел! Робя, - обратился он к толпе, - с меня причитается. Айдате к Кузьме Егоровичу в трахтир радоваться.
И толпа, вскинув на плечо инструмент, весело, с песней двинулась прочь. Бенкендорф смотрел на все это действо в чрезвычайном изумлении.
- Сообщи его величеству, - сказал, подмигивая, Пален, - что он имеет возможность совершить прогулку по новому бульвару. Не хуже разбит, чем ваш хваленый Юсупов сад.
Прискакав в Зимний, Бенкендорф доложил. Государь отмахнулся:
- Иди отдыхать, друг мой! Я тобой доволен.
Никогда Бенкендорф так крепко не спал, как в ту ночь. Ах, как славно отдыхалось! Ах, какие райские сны снились! И только одно портило возникающие в сознании цветные картинки - бледная, землистого цвета, физиономия горбуна, стоявшего, с независимым видом опершись на лопату, и без всякого энтузиазма взиравшего на окружающее: Палена, Борга, толпу, карету и самого Бенкендорфа, державшего свою лошадь под уздцы. Лошадь во сне - он помнил с детства - примета нехорошая. Лошадь - ко лжи, к обману. И обман тот каким-то странным образом связывался с Паленом и золотыми монетами в шкатулке на пунцовой подкладке.
Сплошные огорчения
Давно намечаемое свидание откладывалось из-за нездоровья императрицы-матери. Наконец пришло долгожданное приглашение в Павловск. Бенкендорф любил бывать там. Любил бродить по густому лесу, который служил продолжением чудесного парка. Ему нравилось, как в чаще неожиданно открывается то белостенное здание Фермы с башенкой, то Хижина угольщика, внешне действительно похожая на убогое жилище рабочего. Он любил и Молочню, и Старое Шале, погруженные в нетронутую природу. Он мог долго стоять и любоваться Пиль-башней, с полукруглыми стенами и остроконечной крышей, неожиданно вырастающей на берегу ручья. Когда через много лет он купит мызу Фалль на берегу Финского залива и начнет ее перестраивать, образ Павловска всегда будет мелькать в воображении. Павловск - сказка, само изящество, душа императрицы, воплощенная в дерево и камень. По склонам реки и в рощах она находила короткий приют в многочисленных павильонах и легких беседках, которые напоминали о молодости, проведенной в Монбельяре. Она стремилась к идиллии и находила ее в самой атмосфере этого уголка, созданной гениальной фантазией нескольких поколений архитекторов. Но, конечно, более остальных для Павловска сделал первый его управитель Карл фон Кюхельбекер. Только он понимал императрицу Марию Федоровну до конца.
Императрица приняла Бенкендорфа в кабинете "Фонарик". Он никогда раньше здесь не был, хотя хорошо знал дворец с детства. Кабинет и впрямь походил на фонарик. Через застекленную белую колоннаду полукруглого эркера, выходящего к цветникам Собственного садика, лились потоки света, оживляя интерьер. Кабинет будто бы сиял изнутри. Кариатиды поддерживали высокую арку. Они были задрапированы одеждами. Струящиеся складки скрывали тяжкие повреждения, нанесенные временем оригиналам, с которых делались гипсовые слепки. Красивый орнамент отличался простотой и выразительностью. Белые книжные шкафы с черным узором - выпуклым и ярким, оливкового цвета вазы из яшмы в специально устроенных витринах, вазы-треножники золотисто-бронзовой окраски веселили глаз. На камине стояли таганы в виде фигурок чтиц, а со стен на посетителя смотрели картины, о которых Бенкендорф мог лишь сказать, что они принадлежали кисти великих итальянцев. Впоследствии стены Фалля он тоже украсит живописными полотнами и даже приобретет за огромную сумму произведение Франческо Альбани - мастера, которого он видел когда-то в "Фонарике".