- Чуяло мое сердце неладное. Чуяло, - крестясь, молитвенно рек духовник царский и, подхватив полы рясы, устремился за Биркиным, но перед входом в опочивальню придержал слугу.
- Исповедь - тайна для всех.
Вскоре из опочивальни вышли все, а еще малое время спустя Федосей Вятка, приоткрыв дверь, объявил:
- Царь Иван Васильевич желает окончить исповедь и объявить завещание при оружничем и кравчем. Они станут свидетелями его духовного завещания.
Бельский и Годунов вошли, а Иоганн Эйлоф, безнадежно махнув рукой, заключил:
- Так я и предположил: мне у ложа больного делать нечего. Я уже ничем не смогу ему помочь. Я - бессилен. Не мне спорить с волей Господа.
И нарочито согбенный вышагал из комнаты, оставив Родиона Биркина одного. Некоторое время тот стоял бездвижно, но вот его осенило: "Нужно митрополита известить", и, бегом миновав комнату для стражников, которые не понимали, что происходит, но спросить ни о чем не смели, скатился вниз по ступенькам.
Когда Федосей Вятка подстриг мертвого Ивана Васильевича в монахи, теперь уже не грозного, безопасного, Богдан с завистью думал о кравчем:
"Все предусмотрел. Ловко приручил к себе доктора Ивана и духовника царева… загодя все подготовил…"
Через четверть часа в опочивальню вошел запыхавшийся митрополит Дионисий, но как он ни старался казаться подавленным навалившимся горем, не мог все же принять маску полного смирения и печали. Он в душе несказанно радовался, ибо знал, что Грозный готовил ему замену, его же место - в Соловках.
Увидев почившего в бозе царя облаченного в монашескую одежду, спросил для пущей важности:
- Стало быть, успели?
- Успели, - ответил духовник. - Принял царь ангельский образ с именем инока Иона.
- Слава Богу. Сняв грехи земные покаянием, отдал Господу Богу нашему душу, - молитвенно проговорил митрополит и перекрестился.
И вот тут, совершенно неожиданно для Бельского, заговорил Годунов:
- Последняя воля царя была такая: на царство венчать сына его, Федора Ивановича, мне над ним опекунствовать. Если Федор Иванович окажется без наследника, венчать по его смерти на царство Дмитрия Ивановича. Опеку о нем возложить на оружничего Богдана Бельского. В удел царевичу и его матери Марии Нагой дать Углич. Тебе, митрополит Дионисий, объявлять духовную народу.
- Но духовная Ивана Грозного была им составлена прежде. Она под десницей Господа.
- Не отрицая ее, дополним ту духовную последней волей умершего. Мы все, кто был свидетелем последней воли, поцелуем крест. А теперь пора идти. Пора объявлять народу горестную весть.
Когда спустились вниз, на крыльцо, Богдан, улучив момент, гневно шепнул Годунову:
- Обскакал!
- Даже не думал. Ради нас с тобой все сделано.
- Ну-ну!
Вновь они подтвердили свою непримиримость. Их удел - вражда, повязанная одной веревкой.
Глава восьмая
Все изменилось в одночасье, хотя вроде бы ничто не предвещало неприятностей, особенно таких крупных. Можно сказать, судьбоносных. После того, как митрополит сообщил о кончине царя и о его предсмертном духовном завещании, его последней воле (а перед крыльцом собралась почти вся родня царицы, в полном составе Боярская дума и добрая половина Государева Двора), несколько минут стояла мертвая тишина, будто бы от горя и отчаяния остановилось сердце и прервалось дыхание.
Но вот - выдох. Но не то горестный, не то вздох облегчения, и твердое слово князя Ивана Мстиславского:
- У тебя, митрополит, под Божьей опекой духовное завещание, оставленное царем. Грех великий забывать о нем.
- И то верно. По предсмертной воле мало что ясно. Я тоже за то, - поддержал Мстиславского князь Шуйский, - чтобы не обойти вниманием прежнюю духовную грамоту. Прочитаем ее на Думе, а уж после чего всяк скажет свое слово.
- Не вините меня, бояре, всуе. Я тоже за то, чтобы обнародовать царскую прежнюю духовную грамоту, которую писал он после кончины сына своего Ивана Ивановича.
- На том и остановимся, - заключил князь Мстиславский. - Теперь же соберемся на совет всей Боярской думой.
- Пригласим на Думу оружничего Богдана Бельского, кравчего Бориса Годунова, постельничего, духовника царева и доктора Ивана, - добавил митрополит, и все с ним со-, гласились.
Верили или нет бояре в праведность исповедей Бельского, Годунова, Феодосия Вятки и Иоганна Эйлофа, понять трудно, ибо всех смущало, что постельничего так и не впустили в опочивальню, когда царь умирал. Скорее всего, не верили. Догадывались, зная Годунова и Бельского, что не все так гладко, как они рассказывают. Однако вслух никто не высказал своего мнения и не предложил провести розыск. Если бы об этом хотя бы обмолвился царевич Федор, восседавший на своем обычном месте на малом троне, тогда иное дело, тогда развязались бы языки (чего очень опасался Бельский), но Федор Иванович помалкивал, молчали и остальные.
Дьяк начал читать завещание. Все совпадает: венчать на царство Федора Ивановича, царице Марии Нагой с сыном Дмитрием Углич в удел. Если же у Федора Ивановича не окажется наследника, Дмитрия венчать на царство. А дальше - закавыка. О том, что Борису Годунову опекать Федора Ивановича - ни слова. Его имени не оказалось и среди тех, кому Грозный поручил править державой совместно с царем Федором. В Верховную думу, которой решать все государственные дела и определять законы вошли князь Иван Федорович Мстиславский, боярин, воевода, один из влиятельнейших членов земской Боярской думы; Никита Романович Юрьев, брат первой жены Ивана Грозного Анастасии, дядя царевича Федора Ивановича; князь Иван Тимофеевич Шуйский, воевода, прославившийся стойкой обороной Пскова; оружничий Богдан Яковлевич Бельский, как опекун царевича Дмитрия Ивановича, а вот Бориса Федоровича Годунова среди верховников не оказалось. И вот тут разгорелся спор. Пыль до потолка, правда, степенная.
Дело в том, что никто не говорил того, о чем думал. Слова каждого думца, основательно-неторопливые, сводились к одному: Борис Годунов ничем себя не проявил ни в рати, ни в делах государственных, всегда он где-то сбоку, в сторонке, поэтому он станет обузным для Верховной думы. Особенно упорствовали сами верховники, кроме Бельского, который после исповеди перед Боярской думой больше не проронил ни слова, хотя, быть может, он лучше всех понимал, какая опасность грозит членам Верховной думы, окажись Годунов среди них.
Словопрение пресек наследник престола. Он поднял руку, и все замолчали.
- Годуновы при троне со времен Ивана Великого Третьего. Не новик и Борис при государе. К тому же он - мой шурин.
"Вылупился кукушонок, - с досадой подумал Богдан. - Повышвыривает всех остальных из гнезда".
А что он, Бельский, станет одним из первых вышвырнутых, он даже не подумал, не мог даже предположить, ибо повязаны они с Борисом великим злодейством или великим благим делом.
Увы, для Бориса Федоровича Годунова не было ничего святого. Он приобрел не случайно огромное влияние на Федора Ивановича, не ради сердобольства к другим, а лишь своей корысти ради, поэтому с первых же дней начал пробиваться к полновластию, которое только внешне прикрыто именем даря. И самая первая цель его - избавиться от свидетелей Ивана Грозного. По его совету доктор Иоганн Эйлоф отпущен был домой с великим вознаграждением, но в Москве был оставлен его сын. Вроде бы для службы в Государевом дворе, на самом же деле как заложник, чтобы Эйлоф, покинув Россию, не сболтнул бы чего лишнего. Сделано это было тайно, так что даже Богдан узнал об отправке доктора и о заложнике только от тайного дьяка.
Настоял Годунов и на том, чтобы венчание на царство Федора проводить после отправки царевича Дмитрия в Углич, посоветовав Федору Ивановичу сделать это с великой пышностью, и сам вызвался все организовать, определив царице и царевичу в услужение стражников, стряпчих, детей боярских и стрельцов для сбережения. И расстарался. Вышла поистине царская услуга.
Бельского не устраивало и то, что не он, опекун, собирает Двор для Марии Нагой и сына, а Годунов, не к душе и то, что ему придется сопровождать столь пышный поезд, оставив для этого Москву. Он понимал, что в Угличе ему придется задержаться на какое-то время, пока все не устроится, а за это время в Кремле может многое измениться. Прикинув все это, Бельский решился на откровенный разговор с Борисом Федоровичем.
Впрочем, откровенный ли?
- Заботит меня, как опекуна, отчего Федор Иванович не определил с царицей и царевичем ни одного из Нагих? Не пошли бы пересуды, случись что с Дмитрием! Тогда при всем желании не накинешь платка на обывательские рты. Да и не только на обывательские, но и на боярские и дворянские. Уместно ли такое?
- Ты прав. Об этом я не подумал.
Подумал. Еще как подумал. Дорога на Углич долгая, все может произойти, тогда всю вину можно возложить на опекуна.
- Я поговорю с отцом царицы, пусть он рассудит, кого из сыновей направить с царицей и царевичем.
- Согласен.
Ишь ты! Согласен! Хотя бы для приличия сказал, что, мол, доложит Федору Ивановичу. Вознесся. Гопает, еще не прыгнув.
- Сам я не намерен ехать в Углич. Кто из Нагих поедет, тот и станет моим оком.
- Воля твоя. Но я бы на твоем месте проводил их. Побыть там тоже не грешно. Пока все не устроится. Из своих слуг с дюжину оставь. Пусть они, где бы ты ни был, извещают тебя, все ли ладно идет.
Не придал всем этим советам Богдан значения. Доброе ли пожелание или с задней мыслью. И потом, кто такой Борис, чтобы повелевать им, оружнйчим, таким же, как и он сам, членом Верховной думы! Он поспешил к Федору Федоровичу Нагому, надеясь, что он не в городской усадьбе, а в кремлевском доме.
Да, он оказался в Кремле. Но дом был полон гостей, и Богдан предложил Федору Нагому прогуляться по саду, который тянулся вдоль кремлевской стены.
- Разговор без чужого уха.
- Не взять ли с собой сына моего, Афанасия?
- Можно, - немного подумавши, ответил Богдан. - Жду вас на крыльце.
О деле заговорил только тогда, когда убедился с полной уверенностью, что их никто не подслушает.
- Я предвижу дальнейшие действия Годунова, поэтому предлагаю решительный шаг: в Углич привезти не Дмитрия, а подмену ему.
- Но причем здесь Годунов? В духовной Грозного определено наследование престола Дмитрием при кончине царя Федора, если у него не родится сын. Детей у него не будет, тут к ворожею ходить не нужно. Годунову ли предлагать что иное?
- Верхоглядство. Борис Федорович вошел в царскую семью, хотя я, как оружничий, доносил царю не единожды о его коварствах. Поверьте мне на слово. Так вот, что бы я ни доносил, Годунов всегда выходил сухим из воды. Теперь вот он в Верховной боярской думе, хотя в завещании Грозного о нем ни слова. Пролез. Наступит час, как я предвижу, когда по его слову царь Федор Иванович опалит всю Верховную думу, а Годунов останется единственным его советником. Вернее, единоличным правителем. Конечная его цель - престол. Поверьте мне, он домогается именно престола. На пути его - царевич Дмитрий. Разве не постарается он устранить это препятствие?
- Ты о многом умалчиваешь, оттого меня берет, сомнение, - признался Федор Нагой. - Пойти на такой шаг, не зная всего, можно ли?
Федор Нагой, как почти все в Кремле, подозревал о насильственной смерти царя, и это подозрение подкрепляли слова Бельского, хотя и туманно, вот Нагой и хотел услышать от опекуна внука Дмитрия всю правду, какую Бельский наверняка знал. Но разве мог Богдан открыться? Ответил поэтому кратко:
- Можно. Можно и нужно.
Долго шли молча, отягощенные всяк своей думой. Прервал молчание оружничий.
- Вы хотите определить, какой резон в моих столь настойчивых хлопотах? Поясню. Я по духовной - опекун Дмитрия, стало быть, отвечаю за него перед Богом. Я знаю лучше вас Годунова и предвижу его крамолу, а она мне в ущерб. Если же воцарится Дмитрий Иванович, то в благодарность за заботу о нем, он приблизит меня к трону, как приближал Грозный. Думая о царевиче Дмитрии, я не забываю и себя.
- Это я вполне понимаю, - согласился Федор Нагой, - и готов принять твое предложение. Дай только срок подумать, как ловчее подготовить подмену в полной тайне.
- Вам этого делать не стоит. Любой ваш шаг известен тайному дьяку, а он, как я подозреваю, докладывает не только мне, своему начальнику, но и Годунову. Давно. Теперь же, думаю, станет обходить меня еще чаще. Подмены поэтому я организую сам. От вас нужно только ваше согласие. И еще точное исполнение моих рекомендаций. Точное, безоговорочное и совершенно тайное. Даже из Нагих могут знать о нашем уговоре только царица Мария, ты, Федор Федорович, и сын твой Афанасий, которому, как я понял, быть при сестре своей неотлучно. По рукам?
- По рукам.
Сам Богдан уже продумал, как произвести подмену, и теперь ему осталось все претворить в жизнь, не выезжая из Москвы. Он сразу же послал стремянного, кому верил, как самому себе, звать воеводу боевых холопов Хлопка в кремлевский дом. В нем, как Бельский считал, утечка разговора не случится, и не ошибался.
Встретил Бельский Хлопка как обычно с почтением и повел в комнату для тайных бесед, какую устроил в своем кремлевском доме на манер царской, усадил на лавку против себя и сразу, без всяких околичностей:
- Я намереваюсь доверить тебе величайшую тайну, поручив дело державной важности. Если о нем проведают, кара одна - смерть. И тебе, и мне. Иного исхода быть не может. Готов ли ты на такое? С ответом не тороплю. Подумай. Можешь согласиться или отказаться. Твое полное право. В жизни твоей это ничего не изменит, если даже откажешься. Воеводство над боевыми холопами в любом раскладе останется за тобой. Сколько тебе нужно времени?
- Нисколько. Я согласен.
- Что ж, спасибо. Не зря я был уверен в твоем согласии. Теперь слушай. Завтра же поедешь в мое ярославское поместье, но не воеводить холопами. Все изготовь там для тайного приема годовалого или полуторагодовалого мальчика. Ни моложе, ни старше. После чего, никого не привлекая, даже не беря с собой стремянного, поезжай по селам и деревням в поисках младенца. Пригожего лицом выбери. Заплати, сколько запросят, уверив родителей, что сын их станет жить в боярской неге. На все это тебе недели две. Привезешь в усадьбу тайно, в загодя устроенное место. Дашь мне знать. Дальше жди моего слова.
- Все понял. Исполню с Божьей помощью.
Но выехать Хлопку удалось лишь через два дня, вместе с хозяином своим, ибо события развернулись столь неожиданно и столь стремительно, что Бельскому едва удалось остаться живым.
На исходе дня он поехал домой, не предчувствуя ничего недоброго, однако, только въехал в Сицев Вражек, как услышал гомон толпы. Похоже - злобный. Перевел коня с рыси на шаг, стал прислушиваться, чтобы понять, чем возбуждена толпа и где она сгрудилась. Вот уже можно разобрать слова, особенно тех, кто перекрикивал общий гомон толпы.
"В чем дело?! Мое имя слышится?! Да, похоже, возле моего особняка?!"
Вот он явственно услышал:
- Выходи, опричник, иначе разнесем ворота!
Подъехал еще ближе. Вновь услышал свое имя. Прислушался внимательней и понял причину такой злобы: несколько горлодеров, похоже, одних и тех же, кричали:
- Душегуб! Извел царя нашего батюшку!
- Теперь за бояр хочешь взяться!
- Царевича Федора отравить намерен!
Подъехать к толпе или воротиться в Кремль? Боевых холопов в усадьбе достаточно, чтобы разогнать возмущаемую по чьей-то указке чернь, но стоит ли рисковать? Да и кровь нужна ли? Впрочем, ускакать успеется. Можно, не подъезжая ближе, подождать, чем дело кончится.
Толпа тем временем все решительней требовала его, Бельского, на расправу, если дорога ему жена, дети, домочадцы.
Отворилась калитка. Кто-то, похоже, вышел. Но кто?
Хлопко. Его зычный голос:
- Тихо, вы! Послушайте меня, а не горлопаньте! Я - Хлопко, один из ближних слуг князя Вяземского. Должно, слыхали обо мне, о Косолапе?
- Слыхали.
- Принять бы мне смерть на дыбе, если бы не оружничий. Он спас меня. И скажу вам, лучшего барина не сыщешь по всей Руси. Никого из своих слуг пальцем не трогает, даже никакой обиды не чинит, а добра от него - не счесть.
- А кто царя извел?! - вопросил один из крикунов.
- Кто бояр намеревается извести?! - поддержал другой крикун.
- Кто на царевича Федора Ивановича крамолу готовит?! Зови барина, иначе разнесем все в щепки!
- Люди добрые, не слушайте горлопанов. Скажу вам одно: мы, все слуги, не пожалеем жизни, отстаивая дом его. Не пугайте нас. Но мы не желаем крови. К тому же хозяина нет дома, он еще в Кремле. Прошу, расходитесь подобру-поздорову, не виня всуе доброго человека.
Но толпа не послушала совета Хлопка, а последовала за крикунами, призывавшими идти в Кремль. Впрочем, иного ждать не приходилось, ибо основа толпы ни с бору по сосенке. Она специально организована и направлена чьей-то рукой. Но чьей?
Не время, однако, для размышлений. Круто развернув коня, Бельский пустил его крупной рысью в Кремль. В воротах осадил и приказал воротникам:
- Затворяйте. Толпа Кремль идет громить!
Приказ оружничего - не приказ воротниковой страже. Побежал было посланник к своему начальнику, воротниковому голове, и это едва не окончилось плачевно - бунтари приближались к Красной площади. Вот они уже на ней, и Бельский повелел со всей настойчивостью:
- Затворяй ворота!
Подействовало. Заторопились воротники и едва успели. Перед самым носом толпы захлопнулись ворота. А разгневанный народ принялся тарахтеть по ним кулаками и сапогами, крича разноголосо:
- Бельского! Бельского! Бельского!
Десятник воротников, пожав плечами, спросил удивленно:
- За что это на тебя, оружничий? Иль кому поперек пути встал?
- Должно быть, так. Ты вот что: извести воеводу своего, пусть царевичу Федору Ивановичу доложит. Его воля отступиться от меня или разогнать толпу. Погожу его слова в своем доме.
Когда царевича известили о толпе у Фроловских ворот, он горестно перекрестился и промолвил со вздохом:
- Господи, вразуми их, не ведающих, что творят. - Еще раз перекрестившись, добавил: - Пойду к ним, успокою.
- Нужно ли тебе самому, государь, - остерег Годунов, хотел еще что-то добавить, но Федор Иванович прервал его.
- Не спеши величать царем, я еще не венчан на царство.
В голосе звучали явные нотки недовольства, однако Борис Годунов продолжил уверенно:
- Будешь венчан, поэтому и теперь уже - государь. И не тебе самолично кланяться черни, холопам твоим. Разве перевелись у тебя верные слуги? Я пойду, взяв с собой тех из Верховной боярской думы, кто еще не уехал из Кремля.
- Пусть будет по твоему слову.
Только князя Мстиславского удалось Годунову разыскать, и они вдвоем поднялись на надвратную церковь, чтобы со звонницы выслушать толпу и в зависимости от обоснованности требований или успокоить ее обещанием, или разогнать силой.
Толпа, увидевшая Годунова, еще более возбудилась, особенно звонко заголосили крикуны, выказывая свою прыть. Иерихонскими трубами звучали их требования:
- Бельского головой!
- К ответу опричника!
- На расправу погубившего царя-батюшку!
Толпа многоголосо подхватывала каждое из этих требований, часть ее с нарочитой напористостью, другая, большая, ради куража.