2 сентября муж мой Петр Яковлевич опосля двухлетнею страдания животом помер. Хоронили 4 ч. Дай Бог царства небесного. Соборован и приобщен святых тайн. Помер по-христиански.
В гончаровских владениях Петр пробыл несколько дней. С интересом смотрел он на то, как делают на фабрике бумагу, пачки которой - зеленые, белые, голубые - видел уже на столе графа Строганова и сам не раз выпрашивал у слуг заветные листки.
Побывал Петр и в Полотняном заводе - знал он, что прапрадед Натальи Николаевны, потомок горшечников, имевших гончарную лавку недалеко от Калуги, на реке Суходреве, построил полотняную и бумажную фабрики. Петр Первый в те времена создавал русский флот. Ему нужны были паруса. И полотняная фабрика Гончарова выпускала парусные полотна. Они и за границей имели огромный спрос.
"Весь английский флот ходил на гончаровских парусах", - говорили в народе.
Старый слуга, в комнате которого за широкой лестницей ночевали Петр и дед Софрон, всю жизнь прожил в этом доме.
Вечером, дымя с Софроном табаком, лысый старик слуга потчевал гостей жидким чаем и до полуночи заговаривал рассказами о Гончаровых.
- Прежде фабрика куды богаче была! И дом барский не сравнить! Теперь что трехэтажный, белый, что твоя казарма, полупустой. А прежде-то мебель какая была, кругом, куда глаз ни брось, бронза, люстры, фарфор, серебро фамильное… Боже мой! А какой парк был! Какие гроты, беседки! Статуи! В оранжереях даже ананасы выращивались! А на конном заводе были? Видали, какой манеж там? Кони и теперь на славу! Наши барышни отличные наездницы с детства были. Говорят., и теперь в Петербурге лучше из всех.
Петру все было здесь мило сердцу. Здесь росла она.
Старый слуга показал ему в комнате деда портрет маленькой Наташи. И он долго смотрел на тоненькое, печальное личико, уже тогда предвещавшее замечательную красоту.
В свободное время Петр бродил по парку. "Здесь ходила она, по этим аллеям. Бывала в этой церкви".
- Барыня Наталья Ивановна детей в большой строгости держала, - вечерами продолжал свои рассказы старый слуга. - Била детей по щекам. Боялись они ее шибко. Особливо Наташа. Если мать кого из детей к себе в комнату зазывала, так дочь али сын долго перед дверью стояли, не решаясь войти.
В день отъезда Петр встретился с Дмитрием Николаевичем Гончаровым. Тот принял посыльного в кабинете управляющего бумажной фабрикой.
Дмитрий Николаевич был наслышан от сестер о строгановском крепостном - очень грамотном, читающем Пушкина, отличном лекаре.
Он принял посыльного приветливо. И Петр заметил опять тот же взгляд, полный любопытства, и вопрос в глазах, но в данном случае он не испытывал обычного унижения - стоять перед сидящим барином. Дмитрий Николаевич стоял. Может быть, не случайно стоял. Нарочно.
Он улыбнулся приветливо, и улыбка чем-то напоминала е е. Да и внешность брата Натальи Николаевны, несмотря на удивительную непохожесть, все же говорила Петру о том, что он ее брат.
Дмитрий Николаевич был молод, красив, энергичен, порывист в движениях. У него были, как у сестры, прекрасные черные волосы, только с другим отливом. У нее в красноватый тон, у него - в синеватый. Глаза его были темно-карие, без золота, как у нее. И разрез глаз другой. Его губы резко очерченные, полные, чувственные. У нее губы - алые лепестки несорванного цветка, чистые, нетронутые.
Вчера старый слуга рассказывал, что Дмитрий Николаевич влюбился в богатую графиню Надежду Чернышову, поместье которой с роскошным дворцом было в соседстве с Яропольцем, родовым поместьем его матери, Натальи Ивановны Гончаровой, в девичестве Загряжской.
- Хоть и богатые Чернышовы, - рассуждал старый слуга, - а баре-то не сильно, видно, их почитают. Брат Надежды Чернышовой декабрист был. А сестра Александра замужем за Никитою Муравьевым. Вот вам и баре! Вот вам и графы! - И, доверчиво понижая голос, оглядываясь на дверь, старый слуга шептал: - Дмитрий-то Николаевич боялся, что беден для Чернышовой. А Наталья Николаевна, сказывают, отписала ему, что, мол, постарайся, братец, понравиться Чернышовой. Для нее не имеет значения, богатый или бедный жених. Но вот, видно, не понравился все же. Погрустил, погрустил наш Дмитрий Николаевич да и женился на княжне Назаровой. Ничего. Славная женщина.
На чаек к гостям заглянул и швейцар. У дверей стоял он всегда важный, подтянутый, а тут - словно другой человек вошел. Пуговицы ливреи расстегнул, развалился в старом кресле.
- Ну, какие новости о наших барышнях? - прежде всего спросил он.
Петр пожал плечами.
Дед Софрон промолчал.
- Так-таки и не знаете? - захихикал швейцар. - Думаете, наверно, что у вас по-особому людские живут? Ни чё не знают? Нет, братцы, шалишь! В людских все известно становится скорее, чем у бар. Не знаете рази, что в доме Пушкина такое творится, что хошь святых выноси? Сестер-то у себя зазря приютили Пушкины. Там и без них-то неразбериха шла по всем правилам.
Швейцар с нехорошей улыбкой рядом с именем Натальи Николаевны поставил имя императора Николая.
Петр пытался перевести разговор на другое. Но швейцар с упоением поведал какую-то путаную историю, в которой, кроме Натальи Николаевны и красавца корнета Дантеса, была замешана и Екатерина Николаевна.
Петр ничему не поверил. Только понял, что та, которая была для него святыней, опутана сетью грязных сплетен и в свете и в людских.
Он не спал ночь. Образ Натальи Николаевны не исчезал из его воображения. Он никогда не видел Пушкина, но она не могла допустить нечестности. В людских о Пушкине говорили хорошо. Даже здесь, в поместье Гончаровых. Чужих бар слуги обычно обливали грязью, о своих говорить побаивались. Петр много читал книг Пушкина. В Ильинском ему давали книги управляющий, поп и учитель. Сказки Пушкина с детства он знал почти все на память. Знал и многие стихи.
В Москве, читая Пушкина, сжег он не одну свечу, а в Ильинском - бесконечное множество лучин.
Не знал Петр вещего письма Пушкина, написанного жене 14 июля 1834 года:
Но обеих ли ты сестер к себе берешь? эй, женка! смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети - покамест малы, родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься и семейного спокойствия не будет!
Из поместья Гончаровых уехал Петр мрачнее тучи. Софрон, понукая крепкого в яблоках жеребчика и покручивая в воздухе кнутом, пытал парня о его плохом настроении. Петр не выдержал, осадил старика крепким словцом. Долго ехали молча.
К вечеру устроили привал на берегу неизвестной речушки, покрытой у берега нежным ледком, окаймленной кустарником с пожелтевшими и уже почти облетевшими листьями. Разожгли костер. Вскипятили воду, пили, сидя на поваленном дереве и перекладывая из руки в руку обжигающие железные кружки.
Памятуя дневную вспышку Петра, Софрон первый не начинал разговор. Молчал.
Петр неожиданно разговорился по душам:
- Дед Софрон, а семья-то была когда-нибудь у тебя?
- Как же, Петруша, жена была. Сыночек. Дак вот, когда два годика ему сполнилось, нас с женой и разлучили. Вишь ли, графине горничная понадобилась в Петербург. Была жена моя на глаз ладная, а уж хозяйка из нее - редкая. Все умела. Руки золотые. А меня в Билимбаевский завод отправили. Сначала вроде бы ненадолго. А потом забыли. Сыночек у сватьи остался. Не углядели - в колодце утонул. А с женой через тридцать лет в Петербурге я встретился. Ну, прибыл в Петербург, тогда еще первый раз, думаю, дай-ка с женой повидаюсь. Особливого желания уж не было. Все перегорело, переболело. Но графиня-то вроде нарочно в Петербург меня привезти велела, поближе чтоб к жене. Вспомнила!
Жена моя теперь при внуках графини. Ну, встретились.
В комнату даже впустили меня, вдвоем с Настей оставили. Смотрю и дивлюсь - чужая баба. Не сильно старая, а не узнаю - и только. Вот когда заговорила - по сердцу точно пилой провела. Голос-то тот же, тонкий, с придыхом. "Что, говорит, сынка нашего не уберег?" И в глазах слезы. "Как уберечь-то? Я же в Билимбае был". Оказалось, баба ничего и не знала. Вот такая жисть, Петр! Мой наказ тебе - не женись. Нам, дворовым, семейными быть никак нельзя. Если, конечно, баре не оженят. И так ведь бывает. Им не резон, чтобы дворовые потомства не имели. Не резон. Один убыток.
Петр выплеснул остывший кипяток из кружки, бросил ее в полотняный мешок и спросил:
- А ты, дед, о Пугачеве слыхал?
- Слыхал. Только веры во все это не имею. Ежели он в самом деле был царь, так поиграл бы с народом и снова придавил. А коли сам из беглых, судьба ему не могла улыбнуться. Бог его рабом сотворил. Против бога пошел - не получилось добра. И нас с тобой бог рабами сотворил. Стало быть, обиду держать не на кого. Одних бог богатыми сделал, других обездолил.
- Да разве я о богатстве, дед Софрон? Я бы согласен нищим сидеть на паперти, только бы вольным быть. Вот ведь нашему управляющему выпало же такое счастье.
- Может, и тебе выпадет. Бог, он знает, кому что положено.
- Знает, - не то подтвердил, не то усомнился Петр.
- Ну, а как тебя встретил барин в Полотняном заводе? Поприветил ли? - поинтересовался старик, ощупывая увязанные стопы бумаги.
- Приветил, - сказал Петр, вспоминая красивое лицо Дмитрия Николаевича.
- А младшую сестричку, сказывают, мамаша ихняя без приданого выдала. Вроде бы сам Пушкин за нее на приданое деньги давал.
"И этот все знает", - с неприязнью подумал Петр.
Софрон продолжал:
- Пушкина-то они, Гончаровы, во всем вокруг пальца обвели. И с приданым. И сестер жены подсунули - живите, мол, в Петербурге вместо Полотняного завода, авось женихи-то и найдутся. А они, эти сестры-то, и взамуж не вышли, и, говорят, весь дом взбаламутили.
- Ты же сам, дед Софрон, говорил, что на все воля божья… - с отчаянием сказал Петр.
- Оно, конечно, воля божья. Но муж должон жену в строгости держать. Баба-то Наталья Николаевна красоты необыкновенной. А сам-то он ни лицом, ни статью не вышел. Человек он, все сказывают, хороший, но опять же какой жене по ндраву придется, когда муж и днем и ночью бумагу марает, на стихи переводит. Вот мы ему везем сколько! - кнутом показал Софрон. - Воз цельный. А думаешь, надолго ему?
- А ты, дед Софрон, видел Пушкина?
- Видел не раз. А как-то и поговорил. Было это в тех местах, куда мы с тобой прошлый раз ездили. В Захарово барин меня посылал, к княгине Голицыной. Пакет отвозил и какой-то ящик. Тяжеленный. Одному не поднять. Ну вот, слухай: я решил поехать до Захарова. Марья в Петербурге вещицу одну купить заказывала и денег давала. Ну вот, отвез я ей вещицу-то, от Захарова повернул на большую дорогу, что из Москвы до Звенигорода. Еду. Чую: лошаденка что-то прихрамыват и прихрамыват. Слез я с телеги. Глянул. Вроде на заднюю правую хромат. А так ничего и не видать. Подкова крепко держится. Пальцем подавил. Не больно, видно, не брыкатся. Только хотел влезть на телегу - смотрю, из леса Пушкин выходит. Лопотина на ем фартовая: на плечах крылатка распахнутая, в руке листья разных цветов. Хошь рисуй!
"Здравствуй, говорит, добрый человек, откуда путь держишь и куда?" Ну, сказал я, кто меня послал, куда еду, про Марью не помянул. "Знаю я барина твоего, - говорит Пушкин, - и княгиню Голицыну знаю". Лицо у него стало, как у мальчишки, озорным, и он рукой изобразил подле лица своего усы и бороду. Обоих нас смех тут взял. Да так весело стало, да так просто-запросто, будто и не барин стоит возле меня…
"А ты-то ее знаешь?" - спрашивает. "Я, барин, наслышан о ней с молодых лет, говорю. Ее дочь, Софья Павловна Строганова, - наша госпожа. А про ее матушку много сказов разных по селу ходило". - "О том, как она знала три карты, на которые проиграть невозможно было?"- спросил Пушкин. "Точно так, барин. И оборотнем ее считали. Челядь непослушную ею пугали". Пушкин засмеялся. "А вы, барин, в Большие Вяземы? Подвезти вас?" - спросил я. "Нет, добрый человек, мне туда теперь путь заказан, - смеется ПушкиИ. - Княгиня на меня гневается. Увидит - еще велит собак спустить. Я вот родные места навестить приехал. - И стал вдруг Пушкин грустный такой. - Последний раз, говорит, побродить хочу там, где мальчишкой бегал. Ну, прощай, добрый человек. Лошади-то отдохнуть подольше дай. Это она от усталости хромает. - И он погладил коня по морде. - Что, старая, отдыхать не дают? Так на ходу и испустишь дух". Я залез на возок, понукнул лошадь и поехал. А потом оглянулся. Пушкин стоял на дороге, голову поднял и смотрел куда-то поверх деревьев. А верхушки от солнца горят, кажется, их лучиной подпалили. Картина, да и только!
Глава пятая
В дневнике моего прадеда записано:
Нет, не может быть, чтобы ошибался я в мечте моей. Не так уж много лет прожил я на белом свете, но даже по врачеванию убедился, что глаза, как в народе говорят, - зеркало души. Нет, не могу я ошибиться. Она женщина не только с красивым лицом, но и с красивой душой. Об этом говорит ее тихий взгляд, ее тихий голос, ее движения, отличные от движений других женщин. Я не учен. Я не могу иногда найти нужные слова. Но я хочу сказать, что каждый шаг, каждое движение ее так красивы, не нарочиты для показа людям: "Смотрите, мол, как хороша я!" А напротив: "Не глядите, не глядите на меня, мне совестно от красоты моей". Ее слуги говорили мне, как она заботится о детях своих.
И действительно, очень требовательна была Наталья Николаевна к няням, отчего те часто менялись.
Дальше в дневниках, наверное, были еще записи о его возвышенном чувстве к Наталье Николаевне, но страницы вырваны чьей-то безжалостной рукой. Может быть, сам Петр Яковлевич счел неудобным оставлять дневники поколениям с такими признаниями. Может, уже после его смерти малограмотной Олимпиаде Федоровне прочел кто-то эти страницы, и она решила из ревности их уничтожить. Может, кто-то потомков счел ненужным оставлять в дневнике эту сердечную исповедь. Но так или иначе, в тетради, искусно переплетенной в картонные корки, отсутствует много страниц.
Читая записи Петра Яковлевича, я поражаюсь, как удивительно верно почувствовал мой прадед светлый облик той, которую он любил всю жизнь. Ведь ей он сказал всего несколько слов, в людских и среди бар слышал о ней так много осуждающего. Но ничто не поколебало его веры в душевную красоту и чистоту Натальи Николаевны.
Увы! Не только многие современники Пушкиной из разных кругов осуждали и обвиняли ее. Эти обвинения звучали и в воспоминаниях современников о ней, и в художественных произведениях - и в те времена и в наши дни! И только не так давно найденные и опубликованные "Не известные письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых" дали возможность нам представить Наталью Николаевну совсем другой.
Нет, не напишет пустая светская красавица, увлеченная только нарядами и балами, таких вот строк:
Тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное - имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы.
Только своему другу, жене, увлеченной литературными делами мужа-поэта, находящейся в курсе всех его дел, понимающей и умной, Пушкин мог давать такие поручения:
Мой ангел, одно слово: съезди к Пл етневу и попроси его, чтобы он к м о е м у приезду велел переписать из Собрания законов (годов 1774 и 1775, и 1773) все указы, относящиеся к Пугачеву. Не забудь… Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу и привезу тебе пропасть всякой всячины. Надеюсь, что Смирдин аккуратен. На днях пришлю ему стихов.
При сем пакет к Плетневу для "Современника"; коли цензор Крылов не пропустит, отдашь в комитет и, ради бога, напечатать во 2 №.
…Благодарю и Одоевского за его типографические хлопоты. Скажи ему, чтоб он печатал как вздумает - порядок ничего не значит. Что записки Дуровой? пропущены ли цензурой? они мне необходимы - без них я пропал. Ты пишешь о статье гольцовской. Что такое? Кольцовской или гоголевской? - Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть. Впрочем, это неважно (1836 г.).
Ты спрашиваешь меня о "Петре"? идет помаленьку; скопляю матерьялы - привожу в порядок - и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок. Вчера видел я Сперанского, Карамзина, Жуковского, Вильгорского, Вяземского - все тебе кланяются.
Так как теперь к моим прочим достоинствам прибавилось и то, что я журналист, то для Москвы имею я новую прелесть. Недавно сказывают мне, что приехал ко мне Чертков. Отроду мы друг к другу не езжали. Но при сей верной оказии вспомнил он, что жена его мне родня, и потому привез мне экземпляр своего "Путешествия в Сицилию". Не побранить ли мне его en parent? (по-родственному…) Письмо мое похоже на тургеневское - и может тебе доказать разницу между Москвою и Парижем (11 мая 1836 г.).
В первом томе "Современника" были опубликованы письма Н. И. Тургенева из Парижа "Париж (хроника русского)". В этих письмах сообщались новости парижской литературной, политической и театральной жизни. Вот Пушкин и сравнивает эти письма со своими. Ясно, что Наталья Николаевна в курсе писем Тургенева.
Или вот еще одна исповедь другу:
Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся: так ли со мною? Право, боюсь. Баратынский, однако, - очень мил. Но мы как-то холодны друг к другу.
Годы донесли до нас всего несколько писем. Обвинить человека всегда легче, чем оправдать его. В чем только не обвиняли Наталью Николаевну: и в том, что она не интересовалась работой мужа, что дом и детей всецело поручила сестре Александре, была легкомысленной и неумной.
Но письма принесли большую правду, и теперь нетрудно убедить скептиков, что Наталья Николаевна читала сочинения мужа, помогала ему чем могла, интересовалась его работой и разбиралась в ней. Нетрудно теперь убедиться и в том, что н аталья Николаевна занималась детьми, домом, делами родных. Была энергичной, доброй и умной.
27 сентября 1833 года Наталья Николаевна пишет письмо брату Дмитрию:
…Эти деньги мне как с неба свалились, не знаю, как выразить тебе за них мою признательность, еще немного, и я осталась бы без копейки, а оказаться в таком положении с маленькими детьми на руках было бы ужасно. Денег, которые муж мне оставил, было бы более чем достаточно до его возвращения, если бы я не была вынуждена уплатить 1600 рублей за квартиру; он и не подозревает, что я испытываю недостаток в деньгах и у меня нет возможности известить его, так как только в будущем месяце он будет иметь твердое местопребывание.