Да кто бы мог. тебя упрекнуть? - отжался Верещагин. - Постарались мы на совесть!
- Упрекнули бы, - серьезно продолжал Скрыдлов. - Всякие ость люди на свете, разные бывают и начальники! Ты что так побледнел?
В бедро царапнуло, сущий пустяк, - ответил Верещагин. - А вот на тебе, братец, лица пет! Да и кровь, смотри-ка так и хлещет. Ранен?
- Ранен. - Скрыдлов виновато улыбнулся. - В обе ноги да и руку малость обожгло.
- То-то я заметил, как у тебя передернулось лицо! Молодец, что виду не показывал!
- Цель перед собой поставил: молчать, - сказал Скрыдлов, протирая платком запотевшее пенсне. - Ребята, кто из вас ранен? - осведомился он. - Или бог миловал?
На вопрос никто не ответил. Значит, беда миновала!
- Очень хорошо, братцы! - обрадовался за своих подчиненных Скрыдлов.
Верещагин оглянулся. На том берегу продолжалась суетливая беготня турок. Монитор держал направление на Рущуи и вскоре скрылся из глаз. Посмотрел и на свой берег: где-то вон в тех зеленых и густых зарослях притаился генерал Скобелев-младший. Вчера взмолился взять его на "Шутку" рядовым матросом, убеждал, что будет Действовать не хуже любого нижнего чина. Командир отряда отказал категорически. "Мне, - сказал Он, - еще попадет за художника Верещагина. Но за него я как-нибудь оправдаюсь. А если на миноноске убьют известного генерала? Нет, ваше превосходительство, ваша воля серчать на меня, но на миноноску лезть запрещаю!" Скобелев пожал руку Верещагину, сказал, что он ему завидует, и обещал до конца их похода быть в кустах, поближе к боевому делу.
- Братцы, голов не вешать! - обратился к матросам Скрыдлов. - Знаю, как вам хотелось потопить турку. Не по нашей вине произошло ото невезение: проводники перебило в бою, это могло быть у каждого. Зато все внимание турки обратили на нас, А тем временем другие миноноски забросали Дунай минами - туркам не прорваться к месту переправы, когда она начнется!
Это были справедливые слова, и Василий Васильевич охотно поддержал:
- Поработали славно, ребята!
- Если бы еще не ранило вас с командиром, - сочувственно произнес рыжеусый матрос.
- Ранен, братец, это еще по убит! - отшутился Верещагин. - Туркам и за это спасибо!
- Турку благодарить не за что, ваше высокородие, - не понял шутки рыжеусый. - Турка вовсю старался, да вот бог нас миловал.
- Тогда благодарение богу, - согласился с ним Василий Васильевич.
"Шутка" ткнулась носом о берег, да так сильно, что Верещагин едва удержался на ногах.
IV
Поначалу Василий Васильевич считал свою рану пустяковой царапиной и не особенно обращал на нее внимание. Он даже отказался от самодельных носилок, которые предложили матросы. "Вот еще! - отмахнулся художник. - Несите вон командира, у него обе ноги прострелены". Верещагин был вполне уверен, что все обойдется как нельзя лучше: он доберется до главной квартиры, промоет эту царапину, если нужно - перевяжет ее, и пожалуйста, готов идти с армией до конца. Особенно ему хотелось видеть переправу. Он согласился бы и на животе приползти на берег Дуная, чтобы запечатлеть этот исторический момент!
Сейчас его немного лихорадило, чуть-чуть были взвинчены и нервы - вот, пожалуй, и все, что принесло ему ранение. Через день-два, видимо, все войдет в норму.
Верещагин искренне возмутился, когда друзья посоветовали ему лечь в госпиталь и полечиться в хороших условиях, а знакомого полковника Верещагин готов был даже возненавидеть за его немилосердный прогноз: "Лежать вам, Василий Васильевич, месяца два, никак не меньше". Надо же придумать такое! Для чего же тогда он бросил Париж и свои незавершенные картины? Чтобы валяться в Журжевском госпитале и в ярости кусать подушку? Армия победоносно движется вне ред, а он, художник, лежит на койке и плюет в потолок. Хорошее занятие для художника, нечего сказать!
В госпиталь он все же лег. Там ему промыли рану, перевязали и пожелали спокойно почивать.
Он сладко вздремнул: сказалось и нервное переутомление, и бессонная ночь. Проснулся от боли. Странно: ныла не раненая нога, а здоровая. Он клал ее и так и этак, но боль не прекращалась.
- Николай Ларионович, - обратился он к Скрыдлову, - у тебя ничего не болит?
- Ноги малость побаливают. Терпеть можно, - ответил Скрыдлов.
- А у меня отвратительно ноет здоровая нога. Поразительно!
- А чему же поражаться, Базиль Базилич? У художника все бывает не как у людей, - пошутил Скрыдлов..
- Ты не считаешь меня за человека?
- А разве можно назвать художников и сочинителей обычными людьми? - уже серьезно проговорил Скрыдлов. - Нет братец ты мой, я буду сидеть год, а не сотворю того, что ты за один час набросаешь в своем блокноте. Или возьми стих… Помню, пробовал в молодости сочинять любовные - чепуха получалась. Я уж не говорю про музыку: придумать такие звуки, чтобы очаровывали каждого! Как хочешь понимай, Базиль Базилич, но ты и твои товарищи по кисти и перу - не от мира сего!
- Спасибо, - улыбнулся Верещагин, понимая, что его Друг сделал ему своеобразный комплимент.
А боль не проходила. Врач решился на укол морфина. После этого Верещагин опять уснул.
Проснулся - увидел склонившуюся над собой сестру милосердия в строгом черном платье с накрахмаленными белоснежными воротничком и манжетами, в белой косынке с маленьким красным крестом. Сестра улыбалась. Она, видно, уже давно остановилась у его койки, да так и не решилась нарушить его сон. Черноокая, с густыми черными бровями и длинными ресницами, с пухлыми, чуть розовыми губами и приветливой улыбкой, она сразу же понравилась Верещагину.
- Вы не ангел? - спросил он, беря ее за руку. - А ангел не. может прилетать с плохой вестью!
- Я послана сказать вам, что сейчас надо будет сделать перевязку, - проговорила она, склоняя голову.
- Я не сказал бы, что это весть приятная, но ее не назовешь и дурной, - улыбнулся Верещагин. - Если бы я знал, что в Журжевском госпитале ухаживают за ранеными такие красавицы, я специально подставил бы себя под турецкие пули!
- Господи! - взмолилась она. - Неужели все художники так легко раздаривают свои комплименты?
- Не смущайтесь, - сказал Верещагин. - Я не из тех, кто любит говорить неправду. Откуда вы родом? Давно ли вы здесь, в Журжеве?
- Родом я из Петербурга, в Журжеве всего лишь второй день; нас, сто сестер милосердия, прислали из Бухареста: говорят, что будет очень сильная бомбардировка этих мест. Я вызвалась поработать здесь, и мне, как видите, не отказали.
- Вы можете вылечить любого своим ласковым взглядом!
- Спасибо, - поспешно ответила она, давая понять, что пора приступать к делу, пусть и малоприятному, но зато нужному и необходимому.
Орудовала она пинцетом так осторожно, что Верещагин почти не чувствовал боли. А она таскала из раны кусочки шерстяной ткани и шутливо приговаривала, что надо, мол. было беречь одежду, не подставлять под дурацкие пули свои рока. И все это - с улыбкой, тихим и покойным голоском, который не способен вызвать даже малейшего раздражения.
- Как вас звать, милая? - спросил Верещагин, когда сестра закончила перевязку и прикрыла его одеялом.
- Ольга. Ольга Головина.
- Спасибо, Оленька, и заглядывайте к нам почаще, - попросил он.
- Хорошо, - заверила она, - если не начнется бомбардирование и меня не отправят на перевязочный пункт.
Только сестра успела прикрыть дверь палаты, как все время молчавший Скрыдлов обратился с вопросом:
- Василий Васильевич, как ты думаешь, дадут ли мне хоть Владимира?
- Дадут, непременно дадут! - постарался убедить его Верещагин.
- А Георгия, думаешь, не дадут?
- Должно быть, не дадут, брат, помирись с этим, - ответил Верещагин, имевший представление об орденском статуте.
- Знаю! - с горечью вырвалось у Скрыдлова, - только бы не дали Анну!
- Не любопытствуешь ли узнать, как я услышал о награждении себя Георгием? - спросил Верещагин, посматривая на удрученного Скрыдлова и желая вывести его из этого состояния, - Очень желаю! - быстро откликнулся Скрыдлов.
- Я, брат, жил тогда в Париже, - начал Верещагин, - ну и частенько рассказывал про жаркое самаркандское дело и про свое невеселое сидение в осажденном городе. Напомнил, что и оборону держал вместе с другими, и солдат водил на штурм. Между прочим, говорю, дума георгиевских кавалеров мне первому присудила крест, но, как носящий штатское платье, я просил командующего ходатайствовать перед государем перенести эту милость на другого.
- Эх, я никогда бы о таком не просил! - невольно вырвалось у Скрыдлова.
- Ты человек военный, тебе сам бог положил украшать свою грудь боевыми крестами, - сказал Василий Васильевич, - А я не ратник… Да-с… На другой день после того памятного разговора я встречаю своего друга. Вчера инженер такой-то, сообщает он, назвал тебя лжецом: не водил ты, мол, людей на штурм, никто не собирался давать тебе крест, и конечно, ты бы никогда от него не отказался. А как я докажу своим друзьям, что все было так, а не иначе? Расстроился я и обиделся. До того я огорчился, что перестал ходить в этот трактирчик, где обычно встречался с другом. Заглянул я туда через месяц. Что такое: асе друзья радостно бросились мне навстречу, Кто трясет мою руку, кто обнимает. Инженер извиняется и тоже жмет мне руку. Ничего не понимаю! Тут знакомый архитектор шумно развертывает газету и начинает читать громко, с пафосом, на весь трактир: "За блистательное мужество и храбрость государь император жалует Василия Васильевича Верещагина Георгиевским крестом". Так-то, брат.
- Это хорошо, - мечтательно проговорил Скрыдлов, - это прекрасно, Василий Васильевич!
Перевязки продолжались и в последующие дни. Мягкие, нежные пальчики Оленьки Головиной всякий раз вытаскивали из раны куски ваты и обрывки шерстяной материи, загнанные в рану турецкой пулей. Но все это мало смущало- Василия Васильевича. "Еще день-два, самое большее три, и я распрощаюсь с этим госпиталем, Николай Ларионович долежит и без меня, у него раны потяжелей и посерьезней", - думал Верещагин, прикидывая, куда он направится по выходе из лазарета и где в конце концов осуществится переправа через Дунай.
Его отрезвил своим откровением лечащий врач, который сказал, что несколько дней - это не срок для лечения и что ему придется задержаться в госпитале недель на шесть - восемь. И это говорил не легкомысленный кавалерийский полковник, а авторитетный и опытный эскулап! Как будто все сговорились чинить ему неприятности и омрачать его настроение!..
А тут еще влетела Оленька Головина - сияющая, возбужденная и счастливая.
- Василий Васильевич! - громким, непривычным для нее голосом воскликнула она, бросаясь к койке Верещагина. - Я вас поздравляю!
- С чем, Оленька? - Верещагин непонимающе уставился на сестру милосердия.
- Наши переправились сегодня через Дунай! У Галаца!
- Спасибо, Оленька, - чуть не застонал Верещагин, - а с чем же вы поздравляете меня?
- С первым успехом, - растерянно проговорила она, спохватившись, что художник убит ее сообщением: он так и не увидел того, ради чего приехал в действующую армию. Она попыталась его успокоить - Василий Васильевич, да вы пе огорчайтесь. - Теперь она была вынуждена немножечко солгать - Я слышала, что вы скоро поправитесь и поедете рисовать свои картины.
- Оленька, милая и добрая девушка, я по вашим честным глазам вижу, что вы говорите неправду, - с жалкой улыбкой произнес Верещагин.
Она что-то хотела сказать еще, но пришел санитар и сообщил, что сестру милосердия ожидает подпоручик, который очень торопится. Ольга извинилась и вышла. Верещагин взглянул на притихшего Скрыдлова и тяжко вздохнул. В эту минуту \ ему хотелось закричать на всю палату - от горькой обиды и боли, спазмами сжавшей его сильное и здоровое сердце.
- Оленька, здравствуй!
- Андрей! О господи!
Ольга шагнула навстречу Бородину и очутилась в его объятиях. Обнимал он бережно, словно боялся, что она может обидеться и отстранить его, так спешившего в это утро в Журжево.
- Твоя записка была для меня приятной неожиданностью, - сказал он, беря ее за руки.
- Мне очень повезло, Андрей. Я ехала из Бухареста и в поезде повстречалась с офицерами твоего полка. Один из них был очень любезен, пообещав доставить тебе мою записку.
- Это мой друг Костров, славный и очень милый человек! Что же мы тут стоим, Оленька? Вон под деревом скамейка, ты можешь немного посидеть?
- Да, но я должна предупредить врача, - ответила она и торопливо зашагала в здание госпиталя. Обернулась, помахала рукой - Я скоро вернусь. Посиди, пожалуйста, без меня. Хорошо?
Бородин согласно кивнул. Улыбка будто навечно застыла на его подвижном лице. Этой встрече он был рад несказанно. То, что Ольга собралась в действующую армию, он знал задолго до объявления войны. Потом получил весть уже с пути и три письма из Бухареста, где разместился госпиталь. Но до Бухареста очень далеко, если ты ротный командир в пехотном полку и усиленно готовишь своих людей к переправе. Записка, полученная вчера в полдень, так взволновала его, что он не выдержал и пошел к полковому начальнику. Тот все понял, разрешил отлучиться до вечера и попутно поручил доставить пакет, - Вот и я, - сказала Ольга, присаживаясь на скамейку.
- Милая ты моя! - только и произнес в ответ Бородин.
Они сидели и смотрели друг на друга. Ольга находила, что Андрей возмужал и стал степенней. Шел ему и этот темный мундир с подвешенной шашкой, и кепи, которое он прежде не носил. А он видел все ту же Оленьку, и это радовало его: и свежая белизна кожи лица и шелковистые локоны волос, едва выступающие из-под белой косынки, и густые темные брови, и длинные черные ресницы. Впрочем, он давно находил в ней все совершенным.
V
- Я буду всегда где-то около тебя, ты это помни, Андрей.
Он сжал ее пальцы своими ладонями. Потом спросил:
- У вас есть раненые? Или вы их ждете?
- Есть. Художник Верещагин и лейтенант Скрыдлов.
- Люблю Верещагина, не могу оторваться от его картин, когда бываю на выставках, - сказал Бородин.
- Он добрый и милый человек, только уж очепь наивный: хотел через несколько дней выйти из госпиталя, а ему лежать и лежать! Как ты жил все эти месяцы? - спросила она, продолжая улыбаться и не спуская с него темных глаз.
- По-всякому, Оленька. И раньше, и теперь - ожидание, ожидание, ожидание. Прежде - будет ли объявлена война, теперь - когда же наконец мы начнем переправу.
- Но переправу уже начали, мы ждем поступления раненых! Разве ты не слышал, что произошло у Галаца? - удивилась она.
- Галац от нас далеко, мы ждем своей переправы, Оленька.
- Ты рад начавшейся войне?
- Я еще не утвердился в одной мысли, дорогая. Да, безусловно, болгар надо освободить. Но не принесем ли мы им новое угнетение, вот что меня волнует и сильно беспокоит!
- Нет, Андрей, мы на это не решимся, - сказала она.
- Мы с тобой - да, а они? - Андрей поднял указательный палец.
- Они - тоже. Так что иди и освобождай! - Она вздохнула. - Я так боюсь за тебя, это же война, Андрей!
Он легонько сжал ее пальцы.
- Не бойся. Моя добрая бабушка сказала, что я родился в сорочке и мне будет везти всю жизнь, - ответил Бородин.
- Дай-то бог! - тихо проронила она и снова вздохнула.
Они заметили в голубом небе большого орла. Он парил в высоте и, видно, в который раз удивлялся необычной картине, которую мог наблюдать вот уже два месяца: к Дунаю двигались длинные обозы, пушки, сотни и тысячи пеших и конных людей. Иногда орел складывал крылья и камнем падал вниз, будто желая показать свою удаль, но чаще он парил и словно засыпал в голубом поднебесье.
- Если бы я мог превратиться в птицу, я хотел бы стать только орлом! - объявил Андрей. - Гордая, смелая, независимая птица!
- А мне нравятся наши серые воробушки. Они такие быстрые, шустрые, - сказала Ольга.
- Будем считать, что и воробушек - достойная птица, - улыбнулся Андрей.
- Кругом тебя хорошие люди, да? - вдруг спросила она.
- Прекрасные, Оленька! - оживился Бородин. - Костров и Стрельцов - искренние, настоящие товарищи, и я им верю, как самому себе. Солдаты? Я бы не желал иметь других подчиненных!
- Ты их не обижаешь?
- Я не крепостник, Оленька!
- Я пошутила, Андрей, извини, я тебя так хорошо знаю!
Это верно - Ольга Головина давно знает Андрея Бородина, а точнее сказать, всю жизнь, хотя она и не так еще велика. Рыцарем выступил Андрюша еще в пятилетнем возрасте, когда не позволил отнять у трехлетней подружки ее любимую куклу. Они выросли в одном доме и дружили семьями. Отцы их сражались в Крымскую войну: ротный Головин не вернулся с севастопольских бастионов, а батарейный командир Бородин возвратился раненным и контуженным. Покашляв лет пять кровью, и он сошел в могилу. С тех пор в этих семьях радости и горести делили пополам. Недавно Андрей и Ольга были помолвлены. Быть бы свадьбе, да помешала война. Ничего, свадьбу можно перенести и на другой срок, а вот войну, видно, не перенесешь!..
- Журжево, слышно, обстреливают, - озабоченно проговорил Андрей, - береги себя, Оленька!
- Обстреливают, но редко, - ответила Ольга. - Правда, обещают сильное бомбардирование, поэтому и пас сюда прислали: на усиление перевязочного пункта и местного госпиталя.
- Вот видишь!
- Мне тут спокойно, - тихо проговорила Ольга, - а вот у тебя все впереди. Вас пока не обстреливают?
- Пока мы живем в мире и согласии с турками: ни они нас, ни мы их, - с оттенком горечи ответил Бородин.
- Василий Васильевич Верещагин говорит, что вслед за переправой начнутся решающие сражения. Скажи. Андрей, по-честному, тебе не страшно?
- Кирилл Стрельцов как-то сказал, что ничего не боится только лгун, хвастун и лицемер, да и то потому, что он обманывает себя и других. Не знаю, Оленька, как будет дальше, боя-то ведь еще не было, но дурного предчувствия у меня нет. - Бородин ухмыльнулся. - В Кишиневе мы как-то втроем зашли к одной ясновидящей, шутки ради решили погадать. И что бы ты думала? Она предсказала, что мы непременно пробьемся в генералы, сделаем хорошую военную карьеру.
- Хоть бы сбылись ее предсказания! - мечтательно произнесла Ольга.
- Генерал, бог с ним, а вот живым остаться хочу, - сознался Андрей.
На крылечке госпиталя появился санитар. Огляделся, заметил беседующих, громко объявил:
- Сестра, вас зовет врач: надо делать перевязку лейтенанту Скрыдлову.
Она медленно поднялась. Мгновенно вскочил и Андрей. Он увидел, как глаза Ольги быстро наполняются слезами.
- Не надо, Оленька, все будет хорошо, - успокоил он, - И я верю, Андрюша, милый ты мой, - проговорила, она чуть слышно.
Она пылко обняла Андрея и торопливо зашагала к крылечку, на котором все еще стоял санитар, не без интереса наблюдавший за сестрой милосердия и ее прощанием с молодым подпоручиком пехотного полка.