Действительно, Фенн употребил необыкновенно много времени на то, чтобы открыть дверь, она не только была заперта снаружи, но, кроме того, по-видимому, давно не отпиралась, а потому замок еле двигался. Наконец, Фенн отступил, давая мне дорогу, и я вошел в дом; меня встретил тот особенный явственный звук дождя, который раздается только в пустых комнатах. Передняя была просторна и пропорциональна, по ее углам стояли растения, посаженные в вазы; на каменном полу виднелись грязные следы ног, валялась солома. Все убранство комнаты составлял стол из красного дерева, такой, какие обыкновенно ставят в передних. К нему когда-то была прилеплена свеча, догоревшая до конца, горела она давно; я ясно видел это, потому, что следы, оставшиеся от нее, покрылись зеленой плесенью. Под наплывом новых впечатлений мой ум работал с поразительной живостью. Ни в уединенном доме, ни в заброшенном саду, ни в роще не было ни души, кроме меня, Фенна и его слуги: обстоятельства, по-видимому, могли благоприятствовать темному деянию. Мне представилась следующая картина: две плиты вынуты из пола в передней, и кучер в дождливый день закрывает ими мою могилу. Это не понравилось мне. Я почувствовал, что завел шутку чересчур далеко, и она стала небезопасной; мне следовало, не теряя времени, сообщить Фенну, кто я такой на самом деле. Я уже обдумывал, в каких выражениях заговорю с ним, как вдруг сзади меня громко захлопнулась входная дверь. Я быстро обернулся, наотмашь ударил палкой и этим спас себе жизнь. Промедли я мгновение - было бы уже поздно.
Внезапность нападения и собственная массивность давали моему противнику значительный перевес надо мной. В правой руке Фенн держал очень большой пистолет, и мне пришлось приложить все мои силы, чтобы отклонить от себя это смертоносное оружие; левой он, обхватив меня, прижимал к себе с такой силой, что мне казалось, будто силач или раздавит, или задушит меня. Лицо Фенна побагровело, рот открылся, и из его гортани вырывались какие-то нечеловеческие звуки. Однако былые попойки, от которых так распухло тело Фенна, теперь отозвались на его энергии. Он сделал страшное усилие и еще раз стиснул меня так, что это почти лишило меня сознания; в то же мгновение пистолет, на мое счастье, выстрелил; затем я почувствовал, что объятие моего врага стало не так страшно сжимать меня. Все мышцы Фенна ослабели, ноги его согнулись, и он тяжело упал на колени.
- Пощадите! - задыхаясь прошептал Фенн.
Я не только страшно испугался, я был потрясен; все, что есть в моей натуре тонкого и нежного, глубоко возмущалось. Я испытывал чувство женщины, которой грозило насилие подобного зверя. Я отодвинулся от Фенна, чтобы не прикасаться к этому отвратительному человеку, поднял пистолет (даже разряженный он мог служить отличным оружием) и, взяв его за дуло, замахнулся прикладом на моего противника.
- Вас-то щадить? - крикнул я. - Животное!
Слова Фенна умирали, не выходя из его жирного горла, но губы с жаром повторяли, по-видимому, ту же самую мольбу. Гнев мой почти улегся, но отвращение еще переполняло меня. Вид этого человека был мне противен, и я с нетерпением желал поскорее уйти от него.
- Ну, - произнес я, - довольно! Мне надоело все это. Я не убью вас, слышите? Вы мне нужны.
Почти прекрасное выражение покоя разлилось но лицу Фенна.
- Я готов на все, чего вы пожелаете, - проговорил он.
Все - слово, имеющее большое значение; услышав его в устах Фенна, я на минуту задумался.
- Что вы хотите сказать? - спросил я. - Не то ли, что вы готовы махнуть рукой на ваше дело?
Он ответил мне "да", сопровождая это слово жаркими уверениями.
- Я знаю, что виконт де Сент-Ив замешан в ваше предприятие, - продолжал я. - По его бумагам мы выследили вас. Вы согласитесь выдать остальных?
- Да, да, назову всех, - воскликнул он. - Всю шайку. Между ними есть люди с громкими именами. Я выступлю свидетелем.
- Значит, пусть вешают всех, кроме вас? Ах, вы проклятый негодяй! - говорил я. - Поймите же вы, я не шпион и не полицейский, я родственник виконта и действую в его интересах. Честное слово, мистер Берчель Фенн, славно вы поступаете! Ну, вставайте же, бесчестный негодяй!
Фенн с трудом поднялся. Если бы он не потерял всякого мужества, мне пришлось бы очень плохо. Я нерешительно смотрел на него и действительно имел полное основание колебаться. Этот человек оказался изменником вдвойне; он хотел убить меня, а я сперва заставил его потерпеть неудачу, а потом уличил и оскорбил его; было ли благоразумно оставаться у него в руках? Правда, с его помощью я мог совершить мое путешествие в более короткое время, нежели без него, но, конечно, в этом случае странствие мое стало бы гораздо менее приятным; вдобавок, все ясно указывало на то, что полагаться на Фенна было рискованно. Словом, не соблазни меня страстное и естественное желание очутиться в обществе французских офицеров, я немедленно расстался бы с Фенном. Я мог увидеть моих соотечественников, только немедленно помирившись с Фенном; это было ясно как день, однако вступить с ним в хорошие отношения казалось нелегко. Люди превращаются в друзей путем обоюдных уступок, а что уступить мог я? Что знал я о Фенне, кроме того, что он оказался низким, дрянным человеком и глупцом?
- Ну, - заметил я, - то, что произошло между нами, чистые пустяки; полагаю, вам не особенно приятно думать обо всем этом, да, говоря правду, я и сам с удовольствием забуду о случившемся. Постараемся сделать это. Возьмите-ка ваш пистолет, он прескверно пахнет; спрячьте его в карман или, словом, туда, где вы держали его до сих пор. Так! Теперь мы будто бы только что встретились. Позвольте пожелать вам доброго утра, мистер Фенн. Надеюсь, вы чувствуете себя хорошо? Я являюсь к вам по рекомендации виконта де Сент-Ива.
- Вы действительно полагаете, что нам возможно будет забыть наше маленькое недоразумение? - воскликнул Фенн.
- Еще бы! - подтвердил я. - То, что произошло, выяснило, что вы смелый малый, способный забыть все в случае нужды. В нашем маленьком столкновении не было ничего, что говорило бы против вас; вы доказали только, что смелости у вас больше, чем силы. Вы теперь уже не так молоды, вот и все.
- Вас же я попрошу только об одном: не выдавайте меня виконту, - проговорил Фенн. - Просто у меня замерло сердце, и я сказал то же, что сказал бы всякий другой на моем месте.
Я подтвердил его слова:
- Конечно, мое мнение совершенно то же.
- Я беспокоюсь насчет виконта, так как он, как мне кажется, способен принимать быстрые решения, - продолжал Фенн. - Между тем мое дело очень выгодно, только трудно, сэр, очень трудно. Оно прежде времени состарило меня. Вы сами, сэр, могли убедиться, что колени у меня ослабели. Колени и дыхание - вот мое горе. Но я уверен, сэр, что вы, как истинный джентльмен, не пожелаете ссорить двух друзей.
- И имеете полное право так думать, - сказал я. - Без сомнения, я не остановлюсь ни на одном из этих второстепенных обстоятельств, когда буду передавать виконту обо всем, что произошло.
- Чем окажете ему услугу (если позволите мне выразиться таким образом), - сказал Фенн. - Мне следовало бы сразу почувствовать, кто вы такой. Смею ли я вам предложить домашнего эля? Покорно прошу! Пожалуйте сюда. Я очень счастлив, что могу чем-нибудь служить такому джентльмену, вдобавок родственнику виконта, и той семье, которою вы, сэр, можете гордиться. Прошу вас осторожнее, тут порог. Надеюсь, вы имеете хорошие известия о здоровье виконта? А о здоровье графа тоже?
Прости Господи! Этот ужасный человек еще не отдышался после своего свирепого нападения на меня, а уже впал в ласковый и почтительно-фамильярный тон старого слуги, уже льстиво говорил мне о моих родственниках!
Я вслед за Фенном прошел через дом и вскоре очутился на черном дворе. Кучер под навесом мыл экипаж. Конечно, он слышал выстрел, иначе и быть не могло: пистолет напоминал размером маленький мушкет, заряжен он был крайне сильно, и выстрел раздался громко, точно выстрел полевой пушки. Он слышал его и не обратил на это внимания; когда мы показались во дворе, кучер поднял бледное лицо, выражение которого показалось мне красноречивым как признание. Мошенник ожидал, что он увидит Фенна одного, что хозяин позовет его и велит ему исполнить то дело, которое он исполнял в картине, созданной моей фантазией.
Не стану рассказывать читателю, как мы вошли в кухню, как приправляли пряностями подогретый эль (что вышло очень вкусно), как пили и беседовали - Фенн, держась тона старого, верного подчиненного, а я… ну, право же, чувствуя удивленное восхищение при виде его поразительного бесстыдства, слыша его неестественно ласковые речи; скоро мне удалось победить в себе всякое злобное чувство. Этот человек даже притягивал меня к себе своей бесконечной наглостью. Я начал видеть в нем какую-то странную прелесть - его апломб был так величествен. Я никогда еще не видел подобного негодяя. Низость Фенна по величине не уступала размерам его огромного живота, и мне чудилось, что ни за то, ни за другое его даже и винить нельзя. Фенн был так добр, что пустился в рассказы о себе; он сообщил, что несмотря на войну и высокие цены на продукты, фермерское дело совсем не шло. Говорил и о том, что вдоль большой дороги тянется холодная сырая местность, что ветры, дожди, времена года - все, точно умышленно, является несвоевременно; рассказал мне толстяк и о том, как умерла миссис Фенн. "С тех пор прошло два года. Она, моя хозяюшка, была замечательно хороша собой, сэр, если позволите сказать это", - проговорил он, поддаваясь внезапному припадку смирения. Словом, Фенн дал мне возможность изучить Джона Буля без прикрас: он показал мне его жадность, склонность к ростовщичеству, лицемерие, коварство, вырывающееся наружу, - все эти дурные свойства, доведенные до превосходной степени и достойные человека, с которым у меня произошло недоразумение в передней.
ГЛАВА XIII
Я встречаю двух соотечественников
Когда Берчель Фенн наговорился вволю, стал дышать правильнее и пришел в хорошее расположение духа, я решил, что могу, не подвергаясь опасности, попросить его познакомить меня с французами, которым предстояло сделаться моими спутниками. Я высказал ему эту просьбу. Оказалось, что в доме Берчеля скрывалось двое беглецов. Фенн повел меня к ним. По мере того, как приближалась минута моего свидания с французскими офицерами, сердце все сильнее и сильнее билось в моей груди. Созерцание представителя коварного Альбиона, только что показавшегося мне во всей своей непривлекательности, заставило меня с необычайной силой желать повидаться с соотечественниками. Я был готов с восторгом и слезами обнять их. Между тем меня ждало разочарование.
Беглещы помещались в большой низкой комнате, окна которой выходили во двор. Вероятно, в то время, как старый дом видел лучшие дни, эта зала служила библиотекой, так как вдоль обшивки ее стен тянулись следы полок. В одном из углов комнаты виднелось четыре или пять матрацев и беспорядочная груда постельного белья; там же стоял умывальник с куском мыла; отдаленную часть комнаты занимали простой кухонный стол и несколько стульев из соснового дерева, сдвинутые в кучу. Освещался низкий покой четырьмя окнами, согревал же его маленький ветхий очаг с косой решеткой и дымовым ходом, примыкавшим к отверстию гостеприимной большой трубы; в очаге лежали сильно дымившие и горевшие слабым огнем угли. Старый, измученный, седовласый офицер сидел на стуле, придвинутом как можно ближе к этому намеку на огонь. Старик кутался в камлотовый плащ с поднятым воротником, колени его упирались в прутья решетки, руки простирались над самым дымом, а между тем он дрожал от холода. Второй француз, высокое, цветущее, красивое создание, каждым жестом обличавшее, что женщины обожают его, по-видимому, перестал верить в спасительную силу огня и ходил взад и вперед по комнате; он страшно чихал, жестоко сморкался и не переставал браниться, жаловаться и сыпать отборными казарменными проклятиями.
Фенн ввел меня в комнату, сказав:
- Господа, вот вам еще спутник! - и ушел.
Старше только мельком взглянул на меня своими тусклыми глазами и сейчас же снова устремил их на огонь; по его телу пробежала дрожь, сильная, острая и судорожная, похожая на припадок икоты; затем он словно замер. Второй француз, изображавший из себя красавца, страдающего катаром, дерзко осмотрел мою фигуру, спросив:
- А вы кто такой?
Я отдал офицерам честь, сказав:
- Я Шамдивер, рядовой восьмого линейного полка.
- Превосходно, - проговорил младший из офицеров. - И вы едете с нами? Трое в одном экипаже и притом третий - неряха, рядовой! А кто же заплатит за вас, милейший?
- Если вам угодно, сударь, коснуться этой стороны дела, - вежливо ответил я, - я осмелюсь спросить - кто заплатил за вас?
- Ах, вы, кажется, желаете острить? - сказал он и принялся снова насмехаться над своей судьбой, жаловаться на погоду, на простуду, на опасность и дороговизну бегства, главное же - на стряпню проклятых англичан. По-видимому, его особенно сильно раздражала мысль о том, что я отправлюсь вместе с ними.
- Если бы вы знали, что вы делаете (тридцать тысяч миллионов свиней!), вы не навязывались бы нам! Лошади не могут тащить фуру. Дороги - сплошная топь и рытвины. В прошлую ночь нам с полковником пришлось половину пути идти пешком, - гром Господень! - и вдобавок по колено в грязи… А у меня эта чертова простуда… Потом страх, что нас поймают!.. К счастью, мы не встретили ни души, кругом была пустыня, настоящая пустыня, как и вся эта ужасная страна. Есть положительно нечего, да, нечего; дают только полусырое мясо да зелень, вареную в воде; пить тоже нечего, кроме ворчестерского варева. Ну, страдая катаром, у меня нет аппетита, правда? Будь я во Франции, я ел бы хороший бульон с гренками, яичницу, курицу с рисом, куропатку в капусте, словом, такие вещи, которые возбудили бы во мне желание покушать, черт возьми! Но тут, Господи, Боже ты мой! Что за страна! Что за холод! Толкуют о России… Ну, и здесь, мне кажется, достаточно холодно! А народ-то, взгляните! Что за раса! Не встретишь ни одного красивого человека, ни одного стройного офицера… - Он бросил беглый, на мгновение повеселевший взгляд на свою талию, потом продолжал: - Женщины - чистые кульки! Одно ясно мне - я не перевариваю англичан и ничего английского.
В этом человеке было что-то до такой степени антипатичное мне, что я невольно поморщился. Я положительно не выношу фатов и денди, даже когда они приличны и хорошо одеты. Майор же (младший офицер был в этом чине) походил на лакея, которому в жизни повезло. Мне даже казалось не по силам тяжело соглашаться с ним или делать вид, что я соглашаюсь с его речами.
- Вряд ли даже возможно ожидать, что вы переварите англичан, - вежливым тоном заметил я, - так как вам пришлось проглотить и переварить ваше честное слово.
Майор повернулся на каблуках с выражением лица, которое, вероятно, представлялось ему ужасным; заговорить же он не мог, так как снова стал чихать самым жестоким образом.
- Самому мне не случалось отведывать этого кушанья, - воспользовавшись благоприятной минутой, прибавил я. - Говорят, оно невкусно. А как вы нашли его, сударь?
В это мгновение полковник с поразительной быстротой пробудился от своей летаргии. Не успели мы с майором произнести ни слова, как старик уже стоял между нами, говоря:
- Стыдитесь, господа! Неужели теперь время для того, чтобы французы, товарищи по оружию, ссорились между собой? Мы окружены врагами. Шум голосов, одно чересчур громкое слово, и мы снова очутимся в неволе. Monsieur le Commandant, вы жестоко оскорблены, но я прошу, я требую, в случае нужды, я приказываю, чтобы дело было отложено до того времени, когда мы вернемся во Францию и нам не будет грозить никакая опасность. Тогда, если вы пожелаете, я предложу вам свои услуги. Вы же, молодой человек, выказали жестокость и легкомыслие, свойственное юности. Этот джентльмен выше вас по чину, он уже не молод. (Можете вообразить, какое лицо состроил майор в эту минуту!). Он нарушил свое слово, я не знаю, какое побуждение руководило им; вам тоже это неизвестно, быть может, в нем говорил патриотизм (во время вражды двух стран в этом нет ничего невероятного); может быть, человеколюбие, крайняя необходимость заставили его поступить так, как он поступил. Вы не знаете ничего о его прошлом, между тем решаетесь набросить тень на его честь. Нарушившего слово следует жалеть, а не поднимать на смех. Я, полковник империи, тоже нарушил данное слово. Но почему? В течение многих лет я хлопотал, чтобы меня обменяли на кого-нибудь из пленных англичан, однако люди, имевшие силу при военном министерстве, постоянно перебивали мне дорогу. Мне приходилось ждать, а там, дома, дочь моя лежит, не вставая с постели. Я и то боюсь, что опоздал! Она больна, очень больна, при смерти. У меня нет ничего, кроме моей дочери, моего императора, моей чести; я жертвую честью - пусть тот, кто желает, осуждает меня! Сердце мое сжалось.
- Ради Бога, - воскликнул я, - забудьте то, что я сказал! Слово? Может ли оно бороться с жизнью, смертью и любовью? Я прошу у вас извинения, а также и у майора. Пока мы будем вместе с вами, вам не придется более жаловаться на меня. Молю Бога, чтобы вы встретили вашу дочь живой и здоровой.
- Об этом поздно молиться, - проговорил полковник; в то же мгновение огонь оживления, на секунду вспыхнувший в нем, погас; он снова подсел к очагу и опять погрузился в прежнюю бесчувственность.
Я же не мог успокоиться. Я увидел страдания этого человека; я видел выражение его лица, и это переполняло меня горьким раскаянием; я настойчиво просил майора пожать мне руку (на что тот согласился без малейшего удовольствия) и продолжал рассыпаться в извинениях и оправданиях.
- И кто я такой? Разве я смею говорить о слове! Я простой рядовой, и мне незачем было давать или свято хранить слово. Раз я вышел за укрепления - я свободен, как ветер. Прошу вас поверить мне, что я до глубины души сожалею о вырвавшихся у меня невеликодушных словах. Позвольте мне… Как в этом проклятом доме привлекают к себе внимание? Где этот Фенн?