Едва я вышел из харчевни, как мой законовед очутился сзади меня. При свете месяца я рассмотрел его лицо.
В чертах клерка читалось выражение решительности и спокойствия. Я невольно вздрогнул, подумав, что это нельзя назвать обыкновенным приключением. Сент-Ив, ты напал на человека с характером. За тобой гонится зубастый бульдог, хищная ласка. Как ты отделаешься от него? Кто он?
По некоторым его выражениям я заключил, что он постоянный посетитель судебных заседаний; но в качестве кого бывал он в залах суда? В качестве простого зрителя, клерка адвоката, подсудимого или же (что было хуже всего) в качестве шпиона, сыщика?
В полумиле расстояния от шинка меня, вероятно, ждал наш фургон, как раз на той дороге, по которой я шел; я мысленно сказал себе, что будь мой преследователь сыщиком или нет, через несколько минут он очутится в моих руках. Вскоре я решил, что этот навязчивый человек не должен видеть фургона. До тех пор, пока я его не убью или не прогоню, думалось мне, я останусь в разлуке с товарищами, буду брести один по замерзшей проселочной дороге, ведущей неизвестно куда, чувствуя шаги ищейки, преследующей меня по пятам, и не имея с собою другого спутника, кроме палки из остролиста.
Мы очутились у разветвления дороги; левая ветвь ее шла под густой темной чащей нависших ветвей деревьев. Ни один луч лунного света не проникал через листву. Я наудачу свернул на эту дорогу. Негодяй, шедший за мной, последовал моему примеру. Некоторое время мы молча шагали по замерзшим лужам. Наконец он захихикал и сказал:
- Это не дорога к мистеру Мертону.
- Нет? - ответил я. - Зато это мой путь.
- Значит, и мой, - проговорил он.
Мы снова умолкли и, вероятно, около полумили шли в густой тени ветвей; вдруг дорожка сделала внезапный поворот, и мы попали в яркий свет. Я обернулся. На плечи клерка был наброшен плащ с капюшоном; из-под шляпы виднелся черный парик; он держал свой дорожный мешок в руке и с угрюмой сдержанностью ступал по льду; я едва узнавал моего противника, так сильно изменился он, изменился во всех отношениях; из прежнего в нем осталось только сухое, педантичное выражение лица, говорившее о неуступчивости, о постоянных усидчивых занятиях и о привычке к высоким сиденьям. Я заметил, что в мешке клерка, должно быть, лежало что-нибудь тяжелое. Обсудив положение вещей, я составил новый план и сказал:
- Ночь вполне соответствует времени года. Не побежать ли нам? Мороз меня так и подгоняет.
- С большим удовольствием, - ответил мой враг.
Его голос звучал очень уверенно, и это не особенно утешило меня. Но мне оставалось только или попробовать осуществить задуманный мною план, или прибегнуть к насилию, что я всегда мог успеть сделать. Итак, мы пустились бежать - я впереди, он сзади; некоторое время топот наших ударявших о землю ног, вероятно, разносился на расстояние полумили кругом. Когда мы пустились бежать, мой спутник держался на шаг позади меня; когда мы остановились, расстояние между нами не увеличилось ни на йоту. Несмотря на свои лета, несмотря на тяжесть чемоданчика, этот человек ни на волос не отстал от меня! Пусть дьявол гоняется с ним, если он хочет, думалось мне, у меня же не хватает на это сил.
Кроме того, бежать так скоро значило действовать против моих же собственных интересов. Мы непременно скоро прибежали бы куда-нибудь; после каждого поворота дороги я мог очутиться перед калиткой какого-нибудь сквайра Мертона среди деревни, в которой констэбль не напивается, или в руках ночного дозора. Нечего было делать - следовало покончить с моим преследователем. Оглянувшись кругом, я увидел, что мы находимся как раз в самом подходящем для этого месте. Нигде не виднелось жилья, не блестело ни огонька, расстилались только сжатые или оставленные под пар поля, да стояло несколько чахлых деревьев. Я остановился и гневным взглядом посмотрел прямо в глаза моему врагу, сказав:
- Довольно дурачиться!
Он тоже обернулся; его лицо было бледно, но не носило на себе отпечатка страха.
- Я вполне разделяю ваше мнение, - произнес клерк. - Вы желали посмотреть, как я бегаю, теперь не будет ли вам угодно взглянуть, умею ли я прыгать? Получите совершенно такой же результат. Исход может быть только один.
Моя палка со свистом закружилась в воздухе.
- Полагаю, вам известен этот исход? - проговорил я. - Мы одни, стоит ночь, и я окончательно решился. Вы не боитесь?
- Нет, - отвечал он, - ничуть. Я не умею боксировать, сэр, но я не трус, и для упрощения наших отношений с вами я скажу, что никогда не отправляюсь в дорогу без оружия.
Моя палочка с быстротой молнии просвистала над его головой, так же поспешно отклонился и мой законовед; через секунду в его руках заблестел пистолет.
- Довольно, господин французский пленник! Мне не хочется иметь на совести вашу смерть.
- А мне вашу, поверьте, - ответил я, опустил палку и невольно с чувством, похожим на восхищение, взглянул на моего врага. - По-видимому, вы упускаете из виду одно обстоятельство, а именно, что, по всей вероятности, вы промахнетесь.
- У меня их пара, - ответил клерк. - Никогда не путешествуйте без пары таких ревунов.
- Поздравляю вас! - проговорил я. - Вы умеете постоять за себя - это хорошая черта. Однако, милейший, взглянем на дело спокойно. Вы не трус, я тоже. По каким бы то ни было причинам, но я желаю держать свои дела в тайне и идти без спутников. Ну, скажите мне, неужели я должен выносить ваше присутствие, ваше постоянное и - простите мне выражение - очень дерзкое вторжение, ingérence, в мои частные дела?
- Опять французское слово, - спокойно заметил он.
- Ах, да подите вы с вашими французскими словами! - вскричал я. - Вы сами, должно быть, француз!
- Я пользовался всеми встречавшимися мне случаями, чтобы учиться, - объяснил мне мой спутник. - Мало найдется людей, знающих лучше меня сходства и различия наречий или акцентов двух языков.
- При этом вы говорите очень высоким слогом.
- О, я умею делать различие, - ответил законовед. - Я могу говорить с бедфордширскими крестьянами, но, надеюсь, могу и выражаться как следует, разговаривая с образованными джентльменами вроде вас.
- Если вы считаете себя джентльменом… - начал было я, но он меня перебил, заметив:
- Прошу прощения, у меня нет этой претензии, просто я в силу своей обязанности встречаюсь с людьми высшего круга. Сам же я человек простой.
- Бога ради, - крикнул я, - успокойте меня в одном отношении - кто и что вы такое?
- Я не вижу причины стыдиться ни своего имени, ни своего занятия. Честь имею рекомендоваться: я - Томас Деджон, клерк мистера Даниэля Ромэна, лондонского адвоката; наш адрес - Гольборн.
Только по силе охватившего меня восторга понял я, как велик был мой страх. Я бросил палку и вскрикнул:
- Ромэн? Даниэль Ромэн? Старый, краснолицый, большеголовый скряга, одетый точно квакер? Дорогой друг мой, придите в мои объятия!
- Перестаньте! - слабо протестовал Деджон.
Я не слушал его. Страх мой кончился, и мне чудилось, что вместе с моими опасениями для меня пропала и всякаях опасность, что пистолет, блестевший в одной руке моего противника, не в состоянии повредить мне более, нежели чемоданчик, который он сперва держал в другой руке, а затем поставил перед собой как бы для того, чтобы преградить мне доступ к себе.
- Довольно, не то, уверяю вас, я выстрелю! - кричал Деджон. - Берегитесь, Бога ради! Мой пистолет…
Я предоставил ему волю кричать и привлек его к себе на грудь; я сжимал клерка в своих объятиях, я целовал его безобразное лицо, как, наверное, никто не целовал его ни до этой минуты, ни после. В порыве нежности я сбил с него шляпу, сдвинул парик на сторону. Он отбивался от меня и блеял, точно овца в руках мясника. Когда я теперь вспоминаю всю эту историю, она мне кажется нелепой. Я представляюсь себе безумцем за то, что не отнял у него свободы действий; он же является в моих глазах настоящим дураком, так как мог выстрелить в меня и не сделал этого. Однако все хорошо, что хорошо кончается, или как в наше время поют и свистят на улицах:
"Там наверху есть маленький нежный херувим,
Который наблюдает за душой бедного Джека."
Я слегка разжал свои объятия, но все же держал Деджона за плечи.
- Теперь я вас bien et bel embrasse и вот, как вы, наверное, скажете, снова произнес французскую фразу!
Парик законоведа съехал набок, а сам он имел очень спокойный, но в то же время несколько смущенный вид.
- Мужайтесь, Деджон, - продолжал я, - ваше испытание окончилось, целовать вас больше не будут. Прежде всего, Бога ради, положите ваш пистолет; вы обращаетесь с ним крайне небрежно и можете быть уверены, рано или поздно он выстрелит. Вот ваша шляпа; нет, дайте, я как следует надену ее вам на голову; прежде же поправим парик. Вы не должны дозволять обстоятельствам мешать вам исполнять обязанности по отношению к себе. Если вам не для кого одеваться, одевайтесь ради Бога.
"Надевайте парик прямо
На вашу лысую голову,
Брейте подбородок,
Умывайте лицо."
- Сочините ли вы что-нибудь подобное? Все обязанности человека в четверостишии! И заметьте, я не профессиональный бард; вы слышали произведение дилетанта.
- Однако, дорогой сэр! - заметил он.
- Однако, дорогой сэр, - повторил я, - я никому не позволю прерывать течение моих мыслей. Вы скажете мне, что вы думаете о моем четверостишии, или, клянусь вам, мы поссоримся!
- Вы большой оригинал, - сказал он.
- Да, - подтвердил я, - и передо мной не менее оригинальный человек.
Он улыбнулся и проговорил:
- Ну, так прослушайте два стиха, заслуживающие внимания как по смыслу, так и по форме:
"Достоинство создает человека; недостаток его - унижает.
Все остальное - тлен и прах".
- Ну, уж это нехорошо! Стихи написал Поп. Это не ваше произведение, Деджон. Поймите вы меня, - говорил я, крутя пуговицу на его груди, - прежде всего стихотворение должно быть моим, моим, сэр. Вдохновение так и кипит в моей груди, потому что - если сказать правду - я дьявольски доволен оборотом дела. Я убежден, Деджон, что вы тоже рады. Да, a propos, позвольте мне задать вам один вопрос; скажите мне как другу, вы когда-нибудь стреляли из пистолета?
- Да, сэр, - ответил он, - два раза в придорожных воробьев.
- И вы, кровожадный человек, вы выстрелили бы в меня? - вскрикнул я.
- В ответ на это я скажу, что вы очень неосторожно размахивали палкой.
- Да? Неужели? Ну, ну! Все это дело прошлое, история старинная, как рассказ о Карле Фарамонде, - это тоже французское выражение, если вам угодно продолжать собирать улики, - проговорил я. - Но мы, к счастью, теперь закадычные друзья, и нами руководят общие интересы.
- Извините, но вы немножко увлекаетесь, мистер… Я не знаю вашего имени…
- Не знаете, никогда даже не слыхали его, - подтвердил я.
- Объясните мне… - начал было Деджон.
- Нет, нет, - прервал я его. - Станьте на практическую точку. Я знаю, что для вас необходимо - ужин. Rien ne creuse comme l'émotion Ничто так не опустошает чрево, как волнение… Я и сам проголодался, хотя и привык к воинственному трепету более, нежели вы, человек, охотившийся только на воробьев! Дайте мне критическим взглядом посмотреть вам в лицо. Вот какое меню нужно для вас: три куска холодного ростбифа, поджаренный хлеб с сыром, кружка портера и стакана два хорошего темного портвейна, который подают в старых бутылках… Знаете, настоящее английское молоко!
Мне почудилось, что глаза клерка блеснули, и он невольно облизнулся при этом перечислении.
- Еще не поздно, - продолжал я, - держу пари, что едва перевалило за одиннадцать. Где бы нам найти хорошую гостиницу? Заметьте, хорошую, - значит, нужно, чтобы в ней нашелся порядочный портвейн, а не такой, от которого голова болит.
- Право, сэр, - слегка улыбаясь, сказал клерк, - вы придаете делу такой оборот…
- Неужели ничто не заставит вас увлечься моим предложением? У вас необыкновенно малоподвижный характер. Как можете вы надеяться сделать карьеру!.. Где же гостиница?
- Ну, и шутник же вы! - сказал Деджон. - Я вижу, что вам необходимо уступить. Мы не более как в трех милях от Бедфорда.
- Решено, - крикнул я. - Идем в Бедфорд!
Я взял его под руку, поднял его чемоданчик; Деджон не сопротивлялся. Мы вышли на открытый, очень покатый склон. У себя под ногами я чувствовал мягкую дорогу, не покрытую льдом. Нежный яркий свет луны заливал луга и безлиственные деревья. Теперь я совсем покончил с муками чистилища в закрытом фургоне. Я был невдалеке от моего дяди; мистер Деджон перестал пугать меня; все вместе взятое служило для меня достаточным источником веселья. Я представлял себе, что мы с Деджоном две крошечные одинокие куклы под морозным покровом полуночи; кругом расстилалась гладкая равнина; луна разливала свой свет, самая незначительная из звезд так и сияла; под ногами, казалось, был выметенный и натертый пол. Не хватало только музыкантов, чтобы пуститься в пляс. Вся душа моя ликовала, и я решился сам заменить музыку.
"Весело танцевала жена квакера,
Весело танцевал квакер!"
Запев эту живую мелодию, я обхватил рукой стан Деджона, и мы с ним понеслись по отлогому склону. Сперва он немного сопротивлялся, но звуки песни, красота ночи и мой пример увлекли его. Даже оловянный человечек затанцевал бы в эту минуту, и вот сам Деджон оказался живым существом. Мы делали все более и более высокие прыжки, и на освещенной луной дороге тени повторяли все наши движения и жесты. Вдруг в моем уме блеснул как бы яркий луч; я представил себе, какая фигура была у человека, танцевавшего со мной, какое длинное, желчное лицо смотрело из-под безволосого лба; я вспомнил, сколько волнений заставил меня пережить этот мошенник!
Наконец перед нами засияли огни Бедфорда. Мой спутник-пуританин высвободился из сжимавших его объятий и сказал:
- Это немножко infra dig, сэр, не правда ли? Всякий, увидав нас, мог бы подумать, что мы недавно выпили…
- Да вы и выпьете, Деджон, - ответил я. - Лицемер этакий, вы не только выпьете, но и напьетесь, будете мертвецки пьяны, уверяю вас, и не сами ляжете в постель, - вас отнесет и уложит чистильщик сапог. Мы предупредим его, как только войдем в гостиницу. Никогда не забывайте о предусмотрительности и никогда не откладывайте на завтра того, что можете сделать сегодня!
Однако клерку не пришлось более жаловаться на мое легкомыслие. Мы дошли до гостиницы и перешагнули через ее порог вполне приличным образом. В гостинице еще горел свет, в ее комнатах сидело несколько запоздалых путешественников; мы с надлежащей строгостью дали приказания, надеясь, что благодаря нашей суровости, они будут исполнены немедленно; вскоре мы уселись за один из боковых столиков, стоявших близ камина и освещенных ярким светом свечей. Нам подали те кушанья, о которых я давно мечтал. Несколько дней подряд я трясся в закрытом фургоне, голодал, замерзал, терпел такие неудобства, которые сломили бы самого мужественного человека, а потому белая скатерть на столе, блестящий хрусталь, отсвет огня, красные занавески, турецкий ковер на полу, портреты на стенах, вид спокойных лиц нескольких запоздавших гостей, сидевших в молчании, стараясь продлить удовольствие, которое им доставляло пищеварение, и, наконец, рюмка превосходного, слегка сухого портвейна - все приводило меня в настроение, которое можно назвать небесным. Мысль о полковнике и о том, как он наслаждался бы этой уютной комнатой и теплом шумящего пламени, воспоминание о его холодной могиле в лесу близ Босворта примешивала к моему наслаждению несколько капель горечи, но - говорю это со стыдом - не была способна вполне уничтожить мою радость. Что делать? В этом свете каждая собака подвешена за свой собственный хвост. Я же был свободным искателем приключений, который привел к счастливому окончанию - или, по крайней мере, мог надеяться на это - очень трудное и опасное предприятие! Я смотрел через стол на мистера Деджона, с удовольствием замечая, что портвейн заставил слегка порозоветь его лицо, что его деревянные черты озарились доверчивой и немного глупой улыбкой; в то время я чувствовал, что к моему спокойствию начинает примешиваться некоторая доля расположения к клерку. Этот мошенник выказал много мужества, что заставило бы меня найти достоинство в самом дьяволе. Кроме того, если Деджон и был очень неподатлив вначале, - он более чем загладил это впоследствии.
- Ну, Деджон, я вам объясню кое-что, - начал я. - Я знаю вашего принципала, он знает меня, ему известно мое дело, и он одобряет мои замыслы. Еще я могу прибавить вам, что направляюсь в Амершем.
- Ого! - воскликнул Деджон. - Я начинаю понимать.
- Очень рад, - продолжал я, передавая ему бутылку, - так как больше я ничего прибавить не могу. В остальном поверьте мне на слово; думайте, что я говорю правду или лгу, как вам будет угодно. Если вы не верите мне, наймите завтра коляску, отвезите меня в Гольборн и устройте очную ставку с мистером Ромэном; в результате получится ваше успокоение и расстройство планов вашего принципала. Если я не ошибаюсь в вас, - мне кажется, вы очень догадливый человек, - вам это придется не по душе. Вы знаете, что подчиненный выигрывает услужливостью, а насколько я помню мистера Ромэна, мне кажется, у него не такое лицо, на котором я с удовольствием увидел бы выражение гнева; поэтому я решаюсь предсказать вам удивительные для вас перемены в вашем недельном вознаграждении, если вы получаете жалованье еженедельно. Словом, не помешав мне свободно уйти, вы покончите все дело; если же вы отвезете меня в Лондон - начнется целая история, и, как я полагаю, вы испытаете множество беспокойств. Выбирайте любое!
- Нетрудно решиться, - ответил клерк. - Отправляйтесь завтра в Амершем или хоть к самому дьяволу, если это вам угодно, - я умываю руки и не хочу ничего знать ни о вас, ни о ваших делах. Конечно, я не стану совать голову между Ромэном и его клиентом! Он хороший делец, сэр, но человек жесткий, как жернов. Я могу у него нажиться, это верно. Однако все же жаль… - прибавил он, вздохнув, покачал головой и печально выпил вина.
- Вы заставили меня вспомнить об одной вещи, - сказал я. - Меня мучит страшное любопытство, и вы можете удовлетворить его. Что заставило вас так привязаться к бедному Дюбуа? Почему затем вы обратили все ваше внимание на меня? И вообще, из-за чего вы преследовали нас?
Деджон густо покраснел.
- Я надеюсь, сэр, - сказал он, - на свете существует нечто, называемое патриотизмом!
