* * *
Он смотрел на нее сквозь слезы и улыбался.
- Мамаша меня послала тебя будить, - она сказала.
- А-а.
И почему, дивился он, почему этот чистый взор всегда его так радует; и почему всегда он кажется знаком доверия, поддержки? Она была как дивное, загадочное творение искусства: стой себе и смотри с задумчивой улыбкой, не размышляя о замысле творца. Рассказывать ей о том, что чувствуешь, - напрасные потуги: как с картиной говорить. Замкнутость, с детства его озадачивавшая, теперь преобразилась в ровную, тихую безмятежность. И - никакого сходства с матерью. Высокая, очень светлая, узкое, сильное лицо. Странно - бывало, он с жалостью и умиленьем узнавал в ней черты покойного отца, которого не видел никогда. И ведь хорошенькая была бы, считай сама, что это стоит хоть малейшего труда. В свои девятнадцать она порядочно знала по латыни, понимала в математике - сам с нею занимался. И она читала его работы, правда, суждений не высказывала, да он и не просил.
- Ну а еще, - сказала она, переступив порог и затворяя за собою дверь, - еще я хотела с тобой поговорить.
- Да? - И отчего это он встрепенулся? Обоим сделалось неловко. Сесть было не на что, разве на постель. Подошли к окну. Внизу был сад, а дальше пустырь, и на краю утиный пруд и вяз. Светило солнце, бежали облака. Кто-то шел через пустырь, ведя за руки двоих детей. Кеплер, не вовсе отряхнувший остатки сна, хватал за край еще одно убегавшее воспоминание. Как на том пруду, когда-то, давным-давно, пускал бумажный кораблик и как отец вот так же летним вечером вел за руки его и Генриха… И тут как раз, будто все это хитро подстроено, три фигурки остановились у грязной кромки пруда, линзы нашли фокус, он узнал Генриха, Сюзанну, мальчика. Он засмеялся.
- Смотри, кто это там, а мне-то вспомина…
- Я замуж выхожу, - Регина перебила и быстро, остро на него глянула с неуверенной улыбкой.
- Замуж… - отозвался он.
- Да. Его зовут Филип Эхем, и он из благородной аугсбургской семьи, посланник при дворе курфюрста Фридриха… - и осеклась, вздернула брови, как бы пробуя звонкие титулы на вкус. - Я вперед тебе сказать хотела, до того как…
Он кивнул.
- Да.
Его будто за веревочки дергали. Где-то, очень далеко, детский смех летал над пустырем. Вот им достанется от Барбары, если промочат ноги. Помешательство у нее - мокрые ноги, их все больше, этих помешательств. У Регины над головой, в дальнем углу потолка, качался зернисто-черный паук.
- Эхем, говоришь.
- Да. И он, конечно, лютеранин.
Он прятал от нее лицо.
- Понятно.
Он ревновал.
* * *
О, до чего же, до чего же странно: самого себя обескуражить; ужаснуться, но не удивиться. Где прежде была одна сплошная нежность - пусть подозрительно тяжелая - и порою смутное томление неведомо по ком, вдруг встало в сердце живое существо, совершенное во всех частностях и даже наделенное прошлым, мигая на свету, подергивая все еще не обрезанную пуповину. Всегда в нем пряталось и вот - тишком, украдкой - воплотилось. Ну и что прикажете с этим делать - с непрошеной богиней, в зубчатой раковине выброшенной невинным морем? Да что ж тут будешь делать, кроме как криво усмехаться, чесать в затылке, коситься на окно, прикидываться Генрихом, бубнить:
- A-а, замуж, ну да, ну да…
Регина покраснела.
- Покажется, наверно, что мы это ни с того ни с сего удумали, знаю, - она говорила, - и, может, так оно и есть. Но раз уж я… мы… решили, нет никаких причин откладывать. - Она вся залилась краской. - Не то чтоб, - быстрый лепет, - нас приперло, как она подумает и непременно скажет.
- Она?
- Она, да, и жуткий переполох поднимет.
В голове у него уже все улеглось, уже он видел как бы картину в геральдических тонах: торжественная невеста, жених, высокий, мрачный, - и вымпел реет, и небо, из-под свитка, вещающего: factum est! льет жирные благодатные лучи, а внизу, в сквозном и дольнем мире, один-одинешенек, корчится Кеплер inconsolabilis, и горбатый бес копытом ему давит шею. Он предусмотрительно отворотился от окна. Регина на него внимательно смотрела, но теперь перевела взгляд на свои стиснутые руки. Она улыбалась, как бы сама себе дивясь, смущенно, и гордо тоже, как будто совершила чудный, чуть смехотворный подвиг.
- Вот я и хотела спросить, как ты…
- Да? - И что-то, он не успел поймать, вспорхнуло на дрожащих крыльях, метнулось на нее из этого коротенького слова. Она нахмурилась, в него вгляделась; неужто, о Боже мой, дрожащее крыло мазнуло ее по щеке?
- Ты… ты недоволен?
- Я-я-я…
- Я думала, я надеялась, что ты одобришь, и что ты замолвишь ей за нас словцо, что ты ей скажешь.
- Твоей матери? Да-да, разумеется, я ей скажу, - рванувшись мимо, договаривая на ходу, и, застыв на лестнице: - Разумеется, разумеется, я ей скажу… но что я ей скажу?
Она недоуменно взглянула на него через порог:
- Ну, что я замуж собралась.
- Ах да. Что ты замуж собралась. Да.
- Нет, по-моему, ты недоволен.
- Но разумеется, я… разумеется… - Он пятился вниз по лестнице, в распростертых руках сжимая огромный, блестяще-черный ком печали и вины.
* * *
Барбара, на коленях у камина, меняла подгузничек младенцу и морщилась от липкой вони. Людвиг сучил под ней тощими ножками и кряхтел. Она глянула через плечо на Кеплера:
- Так я и думала.
- Ты знала? Но кто же он?
Она вздохнула, откачнулась, осела на пятки.
- Да ты с ним знаком, - кинула устало. - Но разумеется, не помнишь. Он в Праге был, ты с ним знаком.
- Ах да, вспомнил. - Он не вспомнил. Умница Регина, догадалась, что он забыл. - Но она еще такая молодая!
- Мне шестнадцать было, когда я вышла первым браком. Подумаешь! - Он промолчал. - Не понимаю, тебе-то что?
Он сердито отвернулся, открыл дверь на кухню и нос к носу столкнулся с каргой в черном чепце. Уставились друг на друга, та попятилась смущенно. За кухонным столом сидела еще одна, толстенная, с усами, и перед ней стояла кружка пива. Мать возилась у железной печки.
- Катари-ина! - пропела первая карга. Толстуха с минуту бесстрастно его разглядывала, потягивая пиво. Котище, столбиком сидя рядом с ней, взмахнул хвостом и подмигнул. Фрау Кеплер даже головы не повернула. Он молча отпрянул и медленно, молча затворил за собою дверь.
- Генрих!
- Ну что, ну приходят, старые мадамы, наведываются, - грустно ухмыльнулся, сунул руки в карманы бриджей. - Все ей повеселей.
- Скажи мне правду, Генрих. Она что же… - Барбара застыла, склоняясь над младенцем, зажав во рту булавки. Кеплер взял брата за плечо, увлек к окну. - …опять за старое взялась?
- Нет-нет. Когда-никогда врачует, а боле ничего.
- О Господи.
- Ей-то и незачем бы, Иоганн. А от них отбоя нет, от бабья в особенности. - Опять он ухмыльнулся, мигнул, уронив одно веко, как отставший ставень. - Да вот на днях малый один был…
- Я не желаю…
- Кузнец, из себя здоровущий, как бык, и от самого от Леонберга добирался, путь неблизкий, а ведь посмотришь на него, так никогда не скажешь…
- Генрих! Я не желаю знать! - Он смотрел в окно, кусая ноготь большого пальца. - О Господи! - простонал он снова.
- Ах, да чего тут уж такого-то, - Генрих гнул свое, - она небось получше будет разных твоих докторов, так я тебе скажу, - даже осип от обиды, и Кеплер загрустил: и отчего в такой наивной преданности отказано ему? - Для ноги для моей такой состав смешала, нашему армейскому лекарю не снилось.
- Для твоей ноги?
- Ну, рана у меня мокнет, еще с венгерского похода.
- Дал бы мне осмотреть.
Генрих остро на него глянул:
- А зачем. Она пользует.
Мать шаркала из кухни.
- И куда это я, - она бормотала, - и куда это я его запропастила? - ткнула острым своим носиком в Барбару. - Не видала?
Барбара будто не слышала.
- О чем вы, матушка? - спросил Кеплер.
Она невинно улыбалась:
- A-а, да вот только тут был, а теперь запропастила его куда-то, мешочек-то мой с крыльями нетопырей.
В кухне раздался хохот, две карги, ликуя, толкали друг дружку локотками. И даже кот как будто ухмылялся.
* * *
Регина осторожно спускалась по ступеням.
- Вы не из-за меня ведь ссоритесь?
Они смотрели на нее, не видя. Фрау Кеплер, усмехаясь, шаркала обратно, на кухню.
- О чем это она: крылья нетопырей? - крикнула Барбара.
- Шутка, - отрезал он, - шутка, о Господи Боже мой!
- Ей пальца в рот не клади, - вставил Генрих важно, давя усмешку.
Кеплер рухнул на стул подле окна, пальцами забарабанил по столу.
- Сегодня в гостинице переночуем, есть заведение поближе к Эльмендингену. А завтра тронемся домой.
Барбара победно улыбнулась, но сочла за благо промолчать. Он хмурился. Все три женщины вышли из кухни. У толстой - кружево пены на усах. Тощая сунулась было к великому человеку, спрятанному в тени окна, но фрау Кеплер ее толкала сзади.
- Ой, мамаша-то, хи-хи, хочет от нас отделаться, а, сударь!
- Тьфу ты, - фрау Кеплер еще покрепче ей наподдала. Обе карги вышли.
- Ну вот, - старуха повернулась к сыну, - выгнал их. Доволен?
Он на нее уставился.
- Да я им слова не сказал.
- Оно и верно.
- Для вас бы лучше было, если б они сюда не возвращались, такие.
- Да что ты понимаешь?
- Я несколько знаком с этой породой! Вы…
- Ах, помалкивай. Что ты понимаешь, приехал тут, вынюхиваешь. Знать, мы тебя теперь недостойны стали, вот что.
Генрих кашлянул:
- Ну, мам. Иоганн с тобой беседует для твоей же пользы.
Он разглядывал потолок.
- Сейчас тяжелые времена, матушка. Будьте поосторожней.
- Сам поосторожней будь!
Он пожал плечами. Как сладко в детстве ему мечталось, что вот однажды ночью они погибнут, сразу, мигом, от землетрясенья, скажем, его оставя легким и свободным. Барбара на него смотрела. Регина тоже.
- А у нас сожжение было на Михайлов день, - так Генрих спешил сменить тему разговора. - Ух, Господи, - хлопнув себя по ляжке, - старуха аж в пляс пустилась, как занялся огонь. Правда, мам?
- И кто она была?
- Дура старая, - быстро вставила фрау Кеплер, огрев взглядом Генриха. - Дочке пасторовой приворотного зелья давала. Таких только и сжигать.
Он прикрыл глаза ладонью.
- Будут и еще костры.
Тут уж мать за него взялась:
- Будут, ну! И не только здесь у нас. А там, в твоей этой Богемии, где паписты сплошь, а? Слыхала я, там людей косяками жгут. Сам будь поосторожней. - И затопала на кухню. Он - за нею. - Приезжает, мне тут указывает, - ворчала она. - Да что ты знаешь? Я больных целила, когда ты еще пешком под стол ходил, в штаны накладывал. А теперь! Сидишь, к императору пришпиленный, квадраты чародейные ему черкаешь! Мне и на этом свете весело, а ты - нос в небо и думает, сам черт ему не брат. Тьфу! Гадок ты мне совсем.
- Матушка…
- Чего тебе?
- Я за вас тревожусь, матушка, только и всего.
Она на него глянула.
* * *
Все вокруг чревато было каким-то тайным знанием. Он постоял у фонтана на базарной площади. Каменные горгульи как будто подавляли ликованье, щедро плюясь зелеными губами, словно забавлялись тонкой выходкой, которую отмочат, едва он отвернется. Дед Себальд уверял, что одно из каменных этих лиц высечено ему в подобье. И как он долго деду верил. Знакомое обстало, как лукавый призрак. Что он знает? Возможно ли, чтоб жизнь, его собственная жизнь, шла себе без его участья, как вот телесные наши органы работают, покуда разум спит? Он на ходу прикидывал собственный вес, определял украдкой свою меру, доискивался бугорка, особой шишки, где копилась эта потаенность. Темные чувства, вызванные обручением Регины, были только частность: о каких еще безумствах подписан договор, да и какой ценой? Его как будто провели, а он не слишком огорчался, как старик банкир, которого ловко обставил любимый сын. Он шел мимо булочной, овеянный теплый хлебным духом; пекарь, один-одинешенек, согнувшись над дежой, месил огромный ком теста. Из верхнего окна служанка метнула грязную воду, едва его не окатив. Он поднял взгляд, мгновенье она на него таращилась, потом пальцами зажала рот и, хохоча, отвернулась к кому-то сзади, в комнате, к молодому хозяину, Гарри Фелигеру, семнадцатилетнему, прыщавому на диво, тянущему к ней трясущиеся руки… а Кеплер прошел мимо, печалуясь, что столько лет убил на эти якобы разумно подобраные книжки.
Вот и пустырь. Вечер медлил там, бронзовея, тихо дыша, нежась, как истомленный акробат, в прощальных лучах тепла и света. Вяз, свесив ветви, вглядывался в свое отражение, величаво слушал. Дети еще не ушли. Встретили его пустыми взглядами, не желая узнавать: им было весело. Сюзанна брела прочь, стиснув руки за спиной, с блаженно идиотической улыбкой озираясь на череду утят, смешно катившихся за нею следом. Фридрих протопотал к воде, сжимая в ручке большой окатыш. Башмаки, чулки промокли, он ухитрился заляпать даже брови. Окатыш плюхнулся с плоским плеском. "Смотри, смотри, папаша, там король! - видал?"
- Король, он самый, - подтвердил Генрих. Он пришел за детьми. - Как что кинешь в воду, он и подскочит, и тогда корону видно и на ней алмазы. Верно, Иоганн? Я так ему рассказывал.
- Не хочу домой, - протянул мальчик, любовно погружая ногу в грязь, вытягивая обратно с вкусным шлепком. - Хочу тут остаться, с дядей Генрихом и с бабушкой. - Задумчиво прищурясь. - А у них свинка есть.
Пруд потягивался, разглаживал мятые шелка. Крохотные прозрачные мушки пряли невидимую нить среди отраженных веток вяза, хлынули с мелей водорезы - ножки такие тонкие, что только точки оставляли на воде. Щедрая, расточительная жизнь! Он уселся на траву. Долгий был сегодня день, и полон маленьких открытий. Что с Региной делать? И как быть с матерью, которая все не натешится опасными забавами? Да, что делать. Мелькнуло, будто суля ответ, воспоминанье: итальянец Феликс пляшет со своими шлюхами где-то на задворках, в Праге. Огромная, шумная ноша нудила, жизнь сама подталкивала под локоть. Он улыбался, глядя вверх, на ветки. Возможно ли, неужто это, это - счастье?
IV HARMONICE MUNDI
Площадь Лорето
Градчаны, Прага
1605 года Пепельная среда
Давиду Фабрицию,
во Фрисландию
Высокочтимый друг! Вы можете оставить попечение о новой теории Марса: она уж создана. Да, книга моя окончена, или окончена почти. Я столько на нее убил трудов, что десять раз мог умереть. Однако с Божией помощью я выжил, и даже могу теперь быть покоен и уверен, что новая астрономия в самом деле рождена. И если не могу вольно предаваться радости, то не из-за сомнений в истинности мною достигнутого, но из-за того, что вдруг открылось мне, какое действие глубокое может оказать мой труд. Друг мой, идеи наши о Вселенной более не могут оставаться прежними. Мысль сокрушительная, и она-то причиной моему печальному задумчивому духу - в полном согласье, впрочем, с общим духом великого нынешнего дня. Вкладываю женин рецепт пасхального кулича, как было обещано.
Вы, брат мой по оружию, поймете, каково мне сейчас. Шесть лет провел я средь шума и жара битвы, опустив голову, врубаясь в частности; теперь могу отступить и оглядеть более широкий вид. В том, что я победил, нимало я не сомневаюсь, как уже было сказано. Забота же моя - какую именно победу я одержал и какой ценой мне и науке нашей, а то и всему человечеству придется за нее платить. Коперник на тридцать лет отсрочил публикование величественного своего труда, затем, полагаю, что боялся того действия на умы, какое произведет смещение Земли из центра мирозданья, разжалование ее всего лишь до планеты средь других планет; то же, что сделал я, думаю, еще решительней, ибо я изменил самый образ вещей - то есть я доказал, что в пониманье небесных форм и движений, какого придерживались со времен Пифагора, что в своем этом пониманье глубоко мы ошибались. Объявление сей новости тоже будет отсрочено, не потому, однако, что Коперникова робость меня одолевала, а благодаря скаредности хозяина моего императора, из-за каковой не могу осилить порядочного печатника.
Цель моя в Astronomia nova - показать, что небесная машина не есть божественное, живое существо, но вид часового механизма (а тот, кто полагает, что часы имеют душу, приписывает творению славу творца), равно как и все почти сложные движенья вызваны простой магнетической и материальной силой, подобно движению часов, обыкновенным весом причиняемому. Однако, и это главное, вовсе не форма или вид сих часов небесных всего прежде меня занимает, но сама их очевидность. Уже не довольствуясь, как тысячелетиями, кажется, довольствовалась астрономия, математическим выражением движения планет, я попытался объяснить движения сии физическими причинами, их породившими. Никто до меня не предпринимал такого шага; никто не предавал мыслей своих таким словам.