- О! - Мэстлин на него уставился.
- …ибо что, - мягко, - существует в Боге такого, что бы не было сам Бог? - Серый ветер, приминая траву, подбирался к нему; он поежился. - Но мы только перекидываемся фразами. Скажите, что вы в самом деле думаете?
- Я сказал уже, что думаю, - отрезал Мэстлин.
- Но это, простите мне, профессор, лишь схоластические увертки.
- Ну что же, я схоласт!
- Вы, преподающий своим ученикам - мне преподавший - гелиоцентрическое учение Коперника, вы схоласт? - А сам меж тем искоса метнул острый взгляд в профессора.
Мэстлину только того и надо было.
- Ах, он же был схоласт и - он охранял явления!
- Он всего лишь…
- Схоласт, сударь мой! Коперник почитал древних!
- И что ж. Я разве не почитаю?
- Мне кажется, молодой человек, что вы мало к чему имеете почтение!
- Я почитаю прошлое, - сказал он мягко. - Я только думаю - дело ли философа рабски следовать учениям предшественников?
Да, он правда думал: дело ли это философа? Дождь, как фокусник монеты, ссыпал капли на мостовую. Дошли до крыльца Aula Maxima. Дверь была закрыта и заперта изнутри, но им хватило места под каменным навесом. Стояли молча, глядя наружу. Мэстлин тяжко дышал, как мехами вздуваемый досадой. Иоганнес, не замечая этого, праздно оглядывал овец на лугу, их траурно аристократические морды, тихие глаза, и как жевали они траву, брезгливо, будто пастись - сложная, тяжелая работа: немые, бессмысленные твари Божьи, сколько же их, какие они все разные. Вот так порой ему открывался мир, вдруг поражал вот так - не образом, не видом, - тем только, что он есть. Ветер стайками срывал грачей с осанистых дубов. Стало слышно пенье, из-за склона луга нестройным рядом вышагали мальчишки, как брод, одолевая непогоду. Пенье, жидкий Лютеров гимн, дрожало на ветру. Кеплер с болью опознал глупые семинарские одежки: вот так и он, бывало… Проходили, столиким призраком, но тут дождь припустил, и, с визгом поломав строй, они кинулись прятаться под вязами у колледжа Святой Анны. Мэстлин говорил:
- …в Штутгарт, у меня дело при дворе герцога Фридриха. - Он помолчал в ожидании ответа; тон его был примирительный. - По просьбе герцога я составил календарь и должен его доставить… - Он приступился сызнова: - Вы тоже, разумеется, делали подобную работу.
- Что? Ах, календари, да-да. Хоть всё это чушь собачья.
Мэстлин выпучил глаза:
- Всё?..
- Звездочетство, ведовство, всё это. И однако, - помолчав, - однако я верю, что звезды влияют на наши предприятья… - Осекся и нахмурился. Былое шло сквозь душу в бескрайность будущего. За спиной у них со скрежетом приотворилась дверь, выглянула скелетоподобная фигура, тотчас скрылась. Мэстлин вздохнул:
- Вы едете со мною в Штутгарт или нет?
Назавтра спозаранок отправились в столицу Вюртемберга. Кеплер заметно повеселел, и на первой же станции Мэстлин завалился в угол почтовой кареты, изнуренный трехчасовыми рассуждениями о планетах, периодичности и совершенстве форм. Намеревались пробыть в Штутгарте с неделю; Иоганнес на полгода там застрял.
Он составил дивный план, как продвинуть свою небесную геометрию в люди. "Видите ли, - толковал он сотрапезникам за столиком в герцогском дворце, - я задумал винную чашу, вот таких размеров, и она будет моделью мира по моей системе, отлита в серебре, со знаками планет из драгоценных каменьев: Сатурн - алмаз, жемчужина Луна, ну и так далее, и, заметьте, при этом с механизмом, позволяющим из семи краников, от семи планет наливать семь разных видов выпивки!"
Компания на него уставилась. Он сиял, наслаждаясь общим немым изумлением. Дородный господин в завитом парике, чьи цветущие черты и выправка изобличали близость к власти, вытащив хрящик изо рта, осведомился:
- И кто ж, по-вашему, не пожалеет средств на столь редкостный проект?
- Ну как же, сударь, его светлость герцог. Затем я здесь. Я знаю, князья склонны забавляться умными игрушками.
- Вы полагаете?
Пышная дама, украшенная бездной дивных старинных кружев возле горла и чем-то, подозрительно напоминающим сыпь венерическую, над верхнею губой, вся подалась вперед, чтобы получше разглядеть странного юнца.
- Но тогда, - она смущенно кивала под сложным своим убором, - вы должны просветить моего мужа, - уронив визгливый смешок. - Муж у меня второй секретарь при после Богемии, знаете ли.
Он дернул головой, надеясь в столь возвышенном обществе это выдать за поклон.
- Сочту за честь знакомство с вашим мужем, - и, для особенного шика, - мадам.
Дама просияла и протянула руку по столу ладонью кверху, предлагая его, словно блюдо деликатесов, вниманию цветущего господина в парике, и тот опустил на него взор и вдруг, как верительную грамоту, предъявил полный рот золотых зубов.
- Герцог Фредерик, молодой человек, - сказал он, - позвольте вас уверить, денег на ветер не бросает.
Все засмеялись, как знакомой шутке, и снова занялись едой. Юный усатый воин, разделывая цыпленка, остро глянул на Иоганнеса:
- Семь разных видов выпивки, говорите?
Иоганнес будто не заметил этой воинственности.
- Семь, да, - сказал он, - aqua vitae от Солнца, бренди от Меркурия, от Венеры мед, - деловито загибая пальцы, - от Марса вермут, от Юпитера белое вино, а от Сатурна, - он хмыкнул, - от Сатурна потечет лишь скверное прокисшее вино или пиво, да будут постыжены те, кто не сведущ в астрономии.
- Как так? - Цыплячья нога с треском отломилась. Ответом Кеплера была самодовольная ухмылка. Теллус, старший герцогский садовник, жирный малый с гладким лысым черепом, допущенный за этот стол благодаря недавнему своему возвышенью в должности, расхохотался, крикнул: "Вот это ловко!" - и воин покраснел. Лоснистые кудри мазнули ворот бархатного камзола. Тут птичья физиономия на тонкой шейке высунулась из-за плеча Кеплерова соседа и пискнула:
- A-а, и вы хотите сказать, так ли я вас понял, что нас, как бы это выразиться, не ознакомят с вашей удивительной теорией? А? - Он смеялся, смеялся, он не мог уняться и все махал маленькими ручками.
- Я намерен, - признался Иоганнес, - рекомендовать герцогу, чтоб держал ее в тайне. Отдельные части сей чаши будут выкованы разными мастерами и лишь затем собраны воедино, дабы мой inventum не открылся прежде времени.
- Ваш - что? - рыкнул сосед и резко обернулся, темнолицый, мрачный, крестьянин с виду - позже узнал Иоганнес, что он барон, - который до тех пор сидел, словно глухой, блюдо за блюдом без разбора пожирая пищу.
- Латынь, - кратко пояснил завитой парик. - Изобретение, он разумеет, - и бросил Кеплеру взор непомерно строгого укора.
- Ну да, я хочу сказать изобретение… - промямлил Кеплер. Вдруг одолели его недобрые предчувствия. Этот стол, эти люди, тесная неразбериха других столов, суетливые слуги, гам кормящейся толпы, все заговорило вдруг о неисцелимом неустройстве. У него упало сердце. Лихая просьба об аудиенции у герцога, набросанная в первый же день, едва он прибыл ко двору, осталась без ответа; и вот, спустя неделю целую, впервые его обдало ледяным холодом это молчанье. Болван, как мог он питать столь смелые надежды?
Он сложил чертежи своей космической чаши и собрался тотчас обратно в Грац. Впрочем, Мэстлин, призвав последние остатки своего терпенья, удерживал его, советовал составить просьбу более осмотрительную. Иоганнес кое-как позволил себя уговорить. Второе письмо вернулось с пугающею быстротой, и детскими приземистыми буквами сбоку была приписка, указание построить модель чаши, дабы мы могли ее увидеть и, коли решим, что она достойна быть в серебре отлитой, за средствами не постоим. Мэстлин стиснул ему руку, а он только блаженно улыбнулся и шепнул: "Мы!.."
Неделю возился он с моделью, сидя на ледяном полу продувной башни с ножницами, клеем, полосками цветной бумаги. Модель была чудо как хороша, планеты розовели на лазоревых орбитах. Он любовно ее доверил сложным путям, чтобы донесли до герцога, и принялся ждать. Прошли недели, месяц, еще месяц, еще. Давно уж Мэстлин вернулся в Тюбинген - приглядеть, как печатается Mysterium. Иоганнес примелькался при дворе - один из бедных, полоумных просителей, словно пояс спутников, круживших близ незримой герцогской особы. Потом пришло от Мэстлина письмо: Фридрих просил его ученого сужденья. Аудиенция обещана. Кеплер бесился: ученое суждение, скажите!
Он был принят в просторном великолепном зале. Камин был выше него. Бледный свет стекал из громадных окон. На потолке, нависшем диве, среди лепных головок и гирлянд, дух захватывающая овальная картина изображала ангелов в стремленье к божеству, которое сидело на темном облаке, бородатое и злое. Кругом толпились, сновали придворные, как бы исполняя мудреный танец, которого фигуры могли быть видны только оттуда, сверху. Лакей тронул Кеплера за локоть, он обернулся, хлипкий человечек к нему шагнул:
- Реплер?
- Нет, да, я…
- Ну что ж. Мы рассмотрели вашу модель мира, - нежно улыбаясь, - она невнятна.
Герцог Фридрих был дивно облачен в парчовый камзол и бархатные панталоны. Сияли перстни на крошечных руках. Седые волосы на голове торчали короткими пружинками, скупым мазком украсив подбородок. Весь герцог был так гладок, мягок - напомнил Кеплеру о сладком, восковом ядре каштана, нежно прильнувшем к блестящей скорлупе. Он распознал рисунок придворной сарабанды, пред ним было самое ее средоточие. Он что-то залепетал в оправдание своей небесной геометрии, но герцог поднял руку:
- Все это очень верно, и, без сомненья, занимательно, но каков, однако, общий смысл?
На лакированном столе стояла бумажная модель. Две орбиты отлепились. Царственный палец, заподозрил Кеплер, поковырял в нутре модели.
- Имеется, ваша светлость, - заспешил он, - всего пять совершенных тел, именуемых иначе формами Платоновыми. Они оттого совершенны, что стороны их равны. - Ректор Папиус подивился бы его терпенью. - Из бесконечного множества тел в трехмерном мире лишь пять этих фигур совершенны: тетраэдр, или пирамида, четырьмя равносторонними треугольниками образуемая, куб, из шести квадратов, октаэдр из восьми равносторонних треугольников, додекаэдр, двенадцатью пятиугольниками образуемый, и икосаэдр, который образует двадцать равносторонних треугольников.
- Двадцать, - кивнул герцог.
- Да. Я полагаю, и здесь это представлено наглядно, что в пять интервалов между планетами пять этих тел могут быть… - Его теснили. Мрачный безумец, давешний сотрапезник, пытался протиснуться мимо него к герцогу и все ухмылялся, поджимая губы, - молча извинялся. Иоганнес приставил локоть к его ребрам и ткнул. - …могут быть вписаны… - и ткнул, - …в точном соответствии, - задохнувшись, - с теми расстояниями, какие установлены древними. - Он улыбался; он ловко это выразил.
Безумец опять его теснил, и вдруг он обнаружил, что все они тут как тут, и дама с венерической губой, и садовник Теллус, солдат Каспар, и, уж конечно, завитой парик и, в отдаленье, на кромке танца, мрачный барон. Ну и что с того? Он их всех поставит на место. Вдруг он остро ощутил, как сам он юн, блистателен, до странности легок.
- И таким образом, мы видим, - продолжал он беспечно, - между орбитами Сатурна и Юпитера я поместил куб, между Юпитером и Марсом тетраэдр, между Марсом и Землею додекаэдр, между Землею и Венерой икосаэдр, и смотрите, дайте я вам покажу, - разнимая модель, как разнимают плод, доискиваясь потаенной сердцевины, - между Венерой и Меркурием - октаэдр! Вот!
Герцог хмурился.
- Все ясно, да, - он объявил, - то, что вы сделали и как. Но, вы уж меня простите, могу ль спросить, зачем?
- Зачем? - переводя взгляд с растерзанной модели на маленького человечка перед ним. - Ну… ну, затем, что…
Полоумный смех забулькал у него в ушах.
* * *
Ничего не вышло из его затеи. Герцог допустил, что чашу можно бы отлить, но быстро к ней охладел. Дворцовый злато кузнец выражал сомненья, казначейство сетовало и недоумевало. Он уныло воротился в Грац. Полгода убил, домогаясь барских милостей. Урок ему на будущее, не забыть. Скоро, однако, все это унизительное происшествие оттеснили из его мыслей заботы понасущней.
Один школьный инспектор, медик Обердорфер, вдруг самолично к нему приступился, хитро улыбаясь и - возможно ль? - подмигнув, и просил в назначенный день быть в доме господина Георга Хартмана фон Штубенберга, важного негоцианта. Он туда отправился, решив, что ему закажут гороскоп или очередной из входивших в моду его календарей. Но заказа никакого не последовало. С бургомистром Хартманом он так и не познакомился, но имя это впредь неизменно отзывалось в памяти эхом катастрофы. Час протомился он на лестнице, сжимая кубок кислого вина и придумывая, что бы такое сказать доктору Обердорферу. Внизу, в просторной зале, сходились, расходились разряженные дамы, жирные дельцы, епископ со своим клиром, кавалеристы эрцгерцога в ботфортах до самых ляжек, тяжкие, как кентавры. Кто-то из детей этого Хартмана правил свадьбу. Откуда-то, из дальней залы, струнный оркестр пускал мелодию пучками блестящих и бесцельных стрел. Он нервничал. Его, собственно, по форме не пригласили, ну как окликнут, станут выдворять? И взыскался в нем этот Обердорфер? Доктор, одутловатый, с висячими брылами, крошечными заплывшими глазками, дрожа от предвкушения, оглядывал толпу внизу и, сопя, фальшиво подпевал серебряным раскатам менестрелей. Но вот он поддел Кеплера локтем. Плотная молодая дама в голубом приблизилась к ступеням. Доктор Обердорфер рассиялся.
- А хороша, да?
- Да-да, - бормотнул он, уставясь в одну точку и трепеща, как бы дама снизу не услышала. - Вполне, э-э, хороша.
Обердорфер, искоса шепча, как дурной чревовещатель, клонил большое, тряское лицо, покуда чуть совсем не придавил Кеплерово ухо. - Вдобавок и богата, говорят. - Молодая дама приостановилась и нагнулась, шумно восхищаясь бледным надутым мальчиком в бархатах, но тот упрямо отворачивался, цепляясь за руку няни. На всю жизнь Кеплеру запомнится сердитый этот Купидон. - Папаша, - шипел доктор, - владеет землями, знаете ли, на юге. Говорят, кругленькую сумму ей откажет. - Он еще более понизил голос. - Разумеется, кое-что ей перепало и от ее… - запнувшись, - ее покойных… э-э-э… мужей.
- Ее?..
- Мужей, да. - Доктор Обердорфер прикрыл крошечные глазки. - Весьма прискорбно, весьма прискорбно: дважды вдовица. И такая молодая!
И вот тут до него дошло. Покраснев, он испуганно отпрянул вниз на одну ступеньку. Вдова ему кинула всполошенный взгляд. Доктор говорил:
- Зовут ее Барбара Мюллер - урожденная, хм, Мюллер.
Иоганнес удивленно глянул на доктора, и тот кашлянул:
- Шутка, прошу прощенья. Семейство ее Мюллер - Мюллер фон Гессендорф, - и, по странному совпадению, такова же фамилия ее последнего, самого, да, покойного супруга… - и, невесело хмыкнув, смолк.
- Да? - он пробормотал, уклоняясь от влажного докторского взгляда, и вдруг услышал собственный голос: - Но она толста, пожалуй.
Доктор Обердорфер дрогнул, но тотчас, отважно осклабясь, возразил со слоновьей грацией:
- Пухленькая, милый Кеплер, пухленькая. А зимой так холодно, э? Ха. Ха-ха-ха.
И, твердо ухватив Кеплера под локоть, повел вверх по ступеням, в укромный уголок, где лощеный, угрюмый щеголь, смерив Кеплера надменным взглядом, сказал: "Ну что же, сударь мой", - так, будто он, Йобст Мюллер, это репетировал.
Так началась долгая, путаная, невеселая история его женитьбы. С самого начала пугала его эта пухлая молодая вдова. Женщины для него были - чуждая страна, и языком ее он не владел. Как-то ночью, тому четыре года, проездом в Вайльдерштадте, продувшись в карты, он, чтоб отвести душу, сошелся с тощей особой, девицей, как его удостоверяли. То был единственный его любовный опыт. Потом шлюха хохотала, пробовала на мелкий желтый зубок монету, которой он с нею расплатился. Однако, вне самого акта, этих бешеных лягушачьих бросков к краю водопада, чем-то тронули его узкие бедра, хлипкая грудь, пышная роза, пробивающаяся из-под костей. Она была его меньше; совсем иное дело - фрау Мюллер. Нет-нет, покорнейше благодарим. Чем сейчас-то ему плохо? Уж лучше, он подозревал, чем с женою будет. Потом, когда брак обернулся такой печалью, он чуть ли не во всем винил бесстыдство сделки, жертвой которой стал.
Вдруг обнаружилось, как тесен Грац: все, кажется, будто сговорясь, поспешествовали скороспелому союзу. Порой на физиономии самого города метилась ему похотливая ухмылка. Доктор Обердорфер был главный устроитель, потатчиком был Генрих Озиус, бывший учитель в штифтшуле. В сентябре оба достойных мужа отправились в Мюлек, дабы узнать условия Йобста Мюллера. Тот сперва уклонялся от переговоров, уверял, что вовсе не хочет снова выдавать дочь. Да и кто таков этот ваш Кеплер? Беден, и будущее сомнительно. А происхождение? Сын беспутного солдата, не так ли? Доктор Обердорфер в ответ восхвалял трудолюбие юноши, редкую ученость. Сам герцог, не кто-нибудь, ему оказывает покровительство. Затем Озиус, которого и в дело это вовлекли, собственно, за грубость, помянул о положении фрау Барбары: такая молодая, а уж дважды вдова! Йобста Мюллера перекосило, челюсть затряслась. Ему приелась эта песня.
Переговорщики, довольные, вернулись в Грац. Но тут встало вдруг нежданное и важное препятствие: Штефан Шпайдель, чин в городской управе, приятель Кеплера, объявил себя противником этого союза. Он знает даму, она достойна лучшей участи. К тому же, он по секрету признался Кеплеру, у него на примете для нее один знакомый, тот входит в силу при дворе. Он извинялся, многозначительно водил рукой; ты ведь поймешь меня, Иоганнес? Иоганнес с трудом скрыл облегчение. "О, ну конечно, Штефан, разумеется, я понимаю, речь о твоей совести, и тут дела двора, я очень, очень понимаю!"
Печатание Mysterium меж тем успешно продвигалось. Мэстлин добился от ученого совета в Тюбинге благословения на этот труд, приглядывал за работой в Группенбахе. Он прилежно докладывал Кеплеру об окончании каждой главы, сетуя, впрочем, на затраты сил и денег. Кеплер бодро отвечал, что помощь при этих родах принесет неувядаемую славу повитухе.
Он и сам был занят. Школьное начальство, негодуя на то, что полгода он проваландался при Вюртембергском дворе, последовало совету своих инспекторов и сунуло его преподавать риторику и арифметику во второй ступени. Эти классы были пыткой. Ректор Папиус, несмотря на вялые угрозы, никогда не загружал молодого учителя сверх меры - но Папиуса отозвали на медицинскую кафедру в Тюбинген. Сменил его Иоганнес Региус, угрюмый тощий кальвинист. С Кеплером они сразу не поладили. Региус считал его непочтительным, дурно воспитанным; таких надо укрощать - хорошо бы женить щенка. Йобст Мюллер вдруг, со смаком, как объявляет козыря картежник, дал согласье, ибо затея Шпайделя сорвалась, дочь осталась на руках у мюльбекского мельника. У Кеплера упало сердце. В феврале 1597 года была помолвка, и ветреным днем в конце апреля, sub calamitoso caelo, фрау Барбара Мюллер, сбросив вдовий траур, вступила в брак в третий и последний раз за свою коротенькую жизнь. Кеплеру было двадцать пять лет, семь месяцев и… но дальше лень было вычислять, да и не хватало духу - учитывая бедственное расположенье звезд.