Похоронили его в Праге, в Тейнской церкви, по утраквистскому чину. Дом на Градчанах смотрел печально, удивленно, будто вдруг тихо обвалилось у него крыло. Однажды утром оказалось, что итальянец отбыл, прихватив с собою Йеппе, - никто не знал, в какую сторону. Кеплер и сам подумывал, не сбежать ли, да только вот куда? А потом пришло из дворца известие, что он назначен императорским математиком вместо датчанина.
* * *
Все говорили, что император Рудольф - безобидный, разве немного не в себе, и тем не менее, когда наконец пришла минута пред ним предстать, страх горячим кулаком сжал сердце астронома. Было это за девять месяцев до смерти Тихо Браге. Кеплер уж чуть не год прожил в Богемии, но Браге величаво уклонялся от намеков. Только плечами пожимал и начинал бубнить себе под нос, едва Кеплер отважится заметить, что пора бы его представить ко двору. "Его величество… того… нелегок в обращении".
Ах, как они тогда вкатили на Градчаны, свернули меж двух высоких стен к воротам. Вокруг простерлось царство снега: бело, бело, и только колеи чернели, и мутно высилась стена. Небо висело заячьей шкуркой. Конь по насту спотыкался, нищий оборванец заковылял навстречу, черный кружок рта за окном кареты означил бессловесную мольбу. На деревянном мосту перед воротами с раскату резко встали. Конь бил копытом, храпел, пар двумя конусами бил из раздутых ноздрей. Кеплер высунулся наружу. Ожгло, как иглами укололо. Привратник, толстый, в мехах, вразвалку вышел из будки, поговорил с возницей, взмахнул рукой. Браге ему швырнул монету.
- Ох, - вздохнул датчанин. - Ох, как я ненавижу эту страну. - Оправил на коленях меховую полсть. Теперь катили уже по саду. Черные деревья скользили мимо, заламывали ветки, словно поражаясь холоду. - И почему я оставил свою Данию?
- А потому…
- Ну? - злобно, вызывающе. Кеплер вздохнул.
- Не знаю. Сами расскажите.
Браге перевел взгляд на дымчатое небо в окне кареты.
- Нас, Браге, вечно обижали царственные особы. Мой дядя, Йорген Браге, спас короля Фредрика, когда тот тонул в Зунде, в Копенгагене, и сам притом погиб, знал ты об этом? - Знал, знал, сто раз говорено. Датчанин распалялся для последней вспышки. - И вот у этого щенка, у Кристиана, наглости хватило меня выкурить из островного моего прибежища, из сказочного моего Ураниборга, пожалованного мне королевской грамотой, когда он еще слюни пускал у няни на коленках - а об этом ты знал? - Знал, знал, и много чего еще. Браге на Хвене правил, как восточный деспот, покуда у добрейшего короля Кристиана не лопнуло терпение. - Ах, Кеплер, Кеплер, коварство царственных особ! - И грозно оглядел дворец, плывущий на них сквозь льдистый свет полудня.
Их протомили под дверью приемной залы. Другие явились еще раньше, грустные, темные фигуры, вздыхали, ерзали на стульях. Холод был ужасный, у Кеплера сводило ноги. Страх уже отступал под грузом серой скуки, когда служитель, безупречно облаченный, тихий человечек, подскочил, шепнул что-то датчанину в ухо, и Кеплер ощутил горячее сжатие в груди, как будто легкие, прежде самого него почуя приближенье блаженного, пугающего мига, набрали побольше воздуха, дабы смягчить удар. Ужасно хотелось помочиться. Мне, кажется, нужно выйти… вы позволите…
- А знаете ли вы, - говорил император, - знаете ли вы, что рассказал нам один наш математик: если переставить цифры любого двузначного числа и получившееся число отнять от прежнего, или наоборот, ну что уж там больше окажется, разность всегда будет кратной девяти. Не поразительно ли? Девяти, всегда. - Был он низенький, пухлый, женственный, с печальными глазами. Крупный подбородок нежился, как голубь, в жидкой бороде. И странно в нем мешались живость и рассеянная усталость. - Но разумеется, вы, сударь, будучи математиком, не усмотрите ничего удивительного в таком для нас непостижимом поведенье чисел?
Кеплер сосредоточенно перемещал и вычитал в уме. Быть может, такому испытанью подвергают всякого, впервые представшего пред царственные очи? Император, с открытым ртом, чуть-чуть сопя, жадно на него смотрел. Кеплера как будто медленно, со смаком пережевывали.
- Математик, да-да, я математик, ваше величество, - и робкая улыбка. - И тем не менее, признаюсь, я не могу найти объяснение этому феномену… - Он обсуждал вопросы математические с правителем Священной Римской империи, помазанником Божиим, наследовавшим венец Карла Великого. - Быть может, ваше величество сами предложите решенье?
Рудольф покачал головой. С минуту помолчал, теребя указательным пальцем нижнюю губу. Потом вздохнул.
- Магия чисел, - сказал он. - Не поддается объяснению. Вы сами встречались с этим, разумеется, в своих трудах? Быть может, даже применяли порою эту магию?
- Я не пытался, - Кеплер даже сам вздрогнул, так громко, так резко это выпалил, - я не пытался что-нибудь доказывать посредством тайны чисел, впрочем, и не полагаю такое возможным.
Последовало молчанье; за спиной у него громко кашлял Браге.
Рудольф повел гостя по дворцу, потчуя сокровищами, показывая кунсткамеры. Кеплер увидел всевозможные устройства механические, восковые фигуры, как живые, заводных кукол, редкостные монеты и картины, восточную резьбу, порнографические манускрипты, двух берберийских обезьян, огромного тощего зверя из Аравии - с горбом, покрытого серо-коричневой шерстью и с выражением неизлечимой грусти, просторные лаборатории, тайники алхимиков, дитя-гермофродита, каменную статую, способную запеть, если подставить ее жару солнечных лучей, и у него голова шла кругом от удивления, от суеверного страха. Они переходили от одного к другому диву, а их тем временем все более облеплял вкрадчивый лепет придворных, изящнейших мужей, нарядных дам - император не замечал их, однако они были при нем, как марионетки на веревочке, и в этой дивной непринужденности, в этой неге чудилась Кеплеру тугая нить немой тоски, и каждый издавал - словно стекло, в которое постучали, - тоненький звук, похожий на задушенный крик тех обезьян, на ужасный бессловесный взор двуполого дитяти. Он вслушался и, кажется, услышал, как по всем углам тихонько напевают околдованные королевским чародеем пленники дворца, и жалуются, и горюют.
Вошли в просторный зал, с завесами, со множеством картин, под величавым сводом. Пол был клетчатый, в белых и черных мраморных квадратах. Окна смотрели вниз, на оснеженный город, странно похожий на плитчатый этот пол, но превращаемый в груду обломков злым зимним светом. Несколько придворных стояли там и сям, недвижные, как статуэтки, дивно разодетые в желтые, небесно-голубые, телесного оттенка кружева. Это был тронный зал. Внесли чаши с липким темным зельем, подносы со сладостями. Император не ел, не пил. Он, кажется, чувствовал себя здесь неуютно и все поглядывал на трон, примеривался к нему, делал ложные выпады, словно это живое существо, которое надо застать врасплох и укротить, прежде чем оседлать.
- Согласны ли вы, - он спрашивал, - что людей одного от другого отличает влияние тел небесных, больше даже, чем установления и обычай? Согласны ли вы с таким сужденьем, сударь?
Что-то было трогательное в пухлом человечке с этим слабым ртом, затравленными глазами, с этой жадной внимательностью. Но он же император! Или он туг на ухо?
- Да, - сказал Кеплер, - да, я согласен. Однако составление гороскопов есть неприятная и черная работа, ваше величество. - Он смолк. Что такое? Да кто тут сказал про гороскопы? Но ведь Рудольф, передавал датчанин, согласен удовлетворить прошенье Кеплера об императорском пособии. Ну и пусть знает, что за несколько флоринов в год не колдуна лишнего прикупит для своей коллекции. - Разумеется, - он продолжал, - я верю, что звезды, да, звезды на нас влияют и что правитель может время от времени сие влияние обращать себе во благо. Но, если позволите, сударь, тут кроются подвохи… - Император ждал, туманно улыбаясь и кивая, однако от него уже заметно веяло легким, трезвящим холодком. - То есть, ваше величество, я хочу сказать, кроется, - с усиленным нажимом, меж тем как Тихо Браге снова многозначительно и громко кашлянул, - кроется подвох, если правитель чересчур колеблем теми, кто сделал тайны звезд своим коньком. Я думаю про этих англичан, Келли и Ди, заклинателя ангелов, к которым ваше… ваш двор попал на удочку.
Рудольф медленно отвернулся, все с той же отвлеченной, страдальческой улыбкой, все кивая, и Тихо Браге тотчас вмешался, громко заговорил о другом. Кеплер досадовал. И чего от него ждали! Он им не шаркун придворный, отвешивать поклоны, ручку целовать.
День угасал, внесли лампы, запела музыка. Наконец-то Рудольф уселся на трон. Больше в зале усесться было не на что. У Кеплера болели ноги. А как много ждал он от этого дня! Все вкривь и вкось. И он ведь вовсю старался быть прямым и честным. Быть может, требовалось совсем иное. В царстве невозможных церемоний, вечного театра он, Иоганнес Кеплер, был не к месту. Вздыхали струны, скромно пиликали смычки.
- И предсказуемость открытий астрономических, - говорил датчанин, - привлекла меня к сей науке, ибо, разумеется, я видел, какую пользу может она принесть мореходам, изготовителям календарей, равно как королям и принцам… - Но и его усилья были тщетны. Рудольф уперся подбородком в грудь, не слушал. Потом он встал, тронул за руку Кеплера, подвел к высокому окну. Под ними город растворялся в сумерках. Минуту стояли молча, смотрели, как там и сям вспыхивают, дрожа, огни. И вдруг нахлынула на Кеплера жалость к этому тихому, печальному человеку, и захотелось оберечь его, оградить от низости людской.
- Нам говорят, вы много создали чудесного, - бормотнул император. - Такие вещи нас занимают. Было б время… - Вздохнул. - Я не люблю этого мира. Более и более мной овладевает желание преступить эти… эти… - Туманный жест в сторону зала за спиной. - Порой я думаю, не переодеться ли мне во вретище, смешаться с простым народом. Я его совсем не вижу, знаете ли. Но где тут вретище возьмешь? - Глянул на Кеплера и робко, извиняясь, улыбнулся. - Вы видите, какие у нас затрудненья.
- Да-да, разумеется.
Рудольф нахмурился, недовольный не гостем, кажется, но самим собой.
- Так что я говорил? Ах да: таблицы эти, которые желает составить герр Браге, - вы их считаете достойным начинаньем?
Кеплер себя чувствовал, как жонглер, так и сяк ныряющий за непослушными мячами.
- В них будет все, ваше величество, что только известно науке нашей.
- Ну, то есть факты, цифры, вы разумеете?
- Все, что есть известного.
- Да?
- Таблицы Тихо Браге станут основанием для новой науки о небе. Герр Браге - великий и усердный наблюдатель. Сведения, какие он собрал, - суть бесценный клад. Таблицы можно составить, и они будут составлены, и те, кто последуют за нами, благословят имя каждого, кто будет к ним причастен.
- Да-да, да-да, понятно, - и кашлянул. - Вы ведь австриец, герр Кеплер?
- Швабия моя родина. Но несколько лет я прожил в Граце, покуда…
- A-а, Грац.
- Но меня прогнали. Эрцгерцог Фердинанд…
- Грац, - повторил Рудольф. - Да, наш кузен Фердинанд, он усерден.
Кеплер прикрыл глаза. Кузен его, ну да.
Музыка стихла, обносили прощальной чашей. Браге зажал в своем кулаке Кеплерово плечо, так, будто раздавить хотел. Раскланялись, попятились к дверям, раздвигаемым у них за спиною. Вдруг Кеплер запнулся, нахмурился и снова бросился вперед, прежде чем датчанин успел опомниться. И что-то бормотал. "Девятки, ну конечно же, девятки! Одну минуточку, ваше величество! Видите ли, государь, все из-за девяток, то есть, я хочу сказать, из-за десяток, мы числим в десятках, и разность потому всегда будет делима на девять. А если бы мы числили в девятках, то были бы восьмерки, то есть разность делилась бы на восемь, ну и так далее. Вы понимаете?" - победно очерчивая в воздухе веселую восьмерку. Но император Рудольф только глянул на него со странной грустью, ни слова не сказал. Когда вышли, Тихо Браге, скрипя зубами, бешено накинулся на Кеплера:
- Не то ты говоришь. Всегда, всегда не то! - В свете фонарей рассеянно кружили редкие снежинки. Конские копыта звенели по ледяным камням, слева откуда-то им отозвался оклик часового. Датчанин сопел и ерзал рядом с Кеплером, удерживая расходившуюся ярость. - Да неужели ты не понимаешь того… того… того. - Он задохнулся. - Неужели ты вовсе не соображаешь? Да мне порой казалось, что ты нарочно хочешь его взбесить.
Кеплер смолчал. Знал и без Тихо, что да, хорош он был. Но не мог он на себя злиться, не он, не он, но другой Кеплер, шаркающий по его следу, этот безумец, метит жизнь его черными синяками в тех местах, где сам Иоганнес Милостивый оставляет лишь легкий отпечаток большого пальца.
- A-а, да все это не важно, - заключил устало Браге. - Я его уговорил, несмотря на твою нелепость, что ты будешь со мной работать над составлением таблиц. Я их назову Рудольфовы таблицы. Путь себе думает, что те, кто придут за нами, восславят его имя!
- Да?
- И он жалует тебе две сотни флоринов ежегодно, хоть одному Богу известно, увидишь ли ты их, ибо он щедротами не славится, равно и постоянством.
На мосту карета стала, и Кеплер долго смотрел в окно, в призрачную тьму. Что с ним станется - под покровительством того, кто сам нуждается в защите? Бедный король вклепан в вечные эти клетки, вмурован в мрамор своего холодного дворца. Браге бешено ткнул его локтем в ребра.
- И тебе нечего сказать?
- О… благодарю вас. - Карета, кренясь, тронулась во тьму. - Он не любит этого мира.
- Что?
- Император. Он мне сказал, что не любит этого мира. Его слова. Странно, по-моему.
- Странно? Странно? Сударь, вы столь же безумны, как и он.
- Да, мы с ним похожи, в некотором роде…
Он занемог той ночью. Коварная горячка подкралась к желчному пузырю и, миновав кишки, взялась за голову. Барбара его заставила влезть в горячую воду, хоть он считал полное погруженье ненатуральным и опасным. Он удивлялся, но эта мера на время принесла облегченье. Жар, однако, сжал ему кишки, пришлось применить клистир, самому себе отворить кровь. Тщательно осмотрев собственные выделения, он пришел к выводу, что принадлежит к той редкой породе особей, у которых желчный пузырь прямо открывается в желудок. Да, любопытно, хотя, он знал, такие особи недолговечны. Небо предвещало страшную беду. А столько еще предстояло сделать! Император через посыльного ему пожелал выздоровленья. Это все решало: он не умрет! Горячка наконец-то отступила. Он себя чувствовал одной из тех прелестно разделанных мух, что украшают паучью сеть. Смерть его сберегала для будущего пира.
Ну и какой урок извлек он из последней этой болезни? Да, он живет не так, как следует, - сам знает. Разумное я ему подсказывало, что надобно учиться сдерживать мысль и слово, надобно заискивать. Он засел за Рудольфовы таблицы, отбирал, сортировал, переписывал несчетные столбцы наблюдений из бумаг датчанина. В глубине души предсказуемость открытий астрономических ничуть его не занимала. Ну какое дело ему до мореходов, до составителей календарей, до королей и принцев? Безумец и мечтатель в нем роптал. Он вспоминал виденье, мелькнувшее ему в саду барона Гофмана, и снова донимало его чудо заурядности, мучила загадка общих мест. Восхвали ангелу сей мир! Ах, если бы самому понять, что это значит. И еще вспоминались склоки, сопровождавшие приезд его к датчанину, комедия бегства из Бенатека, постыдность возвращения. Ну как с Рудольфом выйдет то же? Мэстлину он написал: "Я говорю не так, как пишу, пишу не так, как думаю, думаю не так, как должно, и так все продолжается в глубокой тьме". Но откуда эти голоса, откуда эти странные присловья? Как будто будущее в нем обрело дар речи.
III DIOPTRICE
Когда замедлялись на знакомых улицах Вайльдерштадта, он озирался в легком недоуменье. Тут как тут - узкие домишки, штукатурка, черепичные крыши, коньки и петушки, все то, что память давно свела к мелким восковым игрушкам. В утреннем воздухе висел тяжелый, спутанный запах хлеба, навоза, дыма - этот запах! - и шел откуда-то, отовсюду смутный гул, как будто порывался сообщить важную новость. Липы на Клингельбруннер стыдливо отводили взгляд от лужиц липких почек, пролитых ими за ночь. И лица удивляли: знакомые, но невозможно молодые, и уж потом только сообразил он, что это не однокашники его - их дети. А вот и церковь, а вот и площадь базарная. А вот и дом.
Был форменный бедлам, когда карета остановилась, дети дрались, у Барбары на руках вопил младенец. Или все это - выраженье бессловесной бури у него в груди? Дверь внизу была закрыта, задвинуты ставни наверху. Или магия долгого отсутствия подействовала наконец, все запаковала, да и отправила куда-то? Но уже дверь отворялась, и вот брат Генрих вышел, с неловкой своей ухмылкой, сутулясь и хромая в припадке робости. Обнялись, оба заговорили разом, Кеплер отступил, покосившись на крахмальные концы своего большого кружевного воротника. Регина, теперь уж взрослая, взяла на руки брыкающегося младенца, Барбара потянулась к Сузанне, чтоб дать ей подзатыльник, та ловко увернулась, толкнула маленького Фридриха, тот раскроил колено о ступеньку, разинул рот, немного помолчал, вдруг разразился ревом, и черный пес, трусивший по своим делам, остановился подле, всех бешено облаял. Генрих засмеялся, выказал полный рот желтых корешков, замахал обеими руками, зазывая в дом. Старуха у очага глянула через плечо и, что-то бормоча, ушла на кухню. Он сделал вид, будто ее не видел.
- Ну вот!.. - сказал он, всем улыбаясь, рассеянно охлопывая карманы, как будто в поисках ключа, который отопрет, распутает неразбериху чувств. Дом был мал, приземист, темен, обставлен скудно. Гнусный кошачий запах скоро воплотился в громадного рыжего котище, и тот с каким-то грозным пылом бросился Кеплеру в ноги. Черный котелок кипел на сучьях в открытом очаге. Кеплер снял шляпу. - Ну вот!
Генрих закрыл дверь, налег на нее спиной, молчал, сиял. Дети вдруг притихли. Барбара озиралась с недоумением, брезгливо, и с упавшим сердцем он припомнил, какие плел ей небылицы про славного Каспара Кеплера, про родовой герб. Одна Регина как ни в чем не бывало укачивала младенца. Генрих пытался оказывать гостеприимство, но не смел даже прямо на нее взглянуть. Бедный, безобидный Генрих! Кеплер чувствовал: вот, подступает. О Господи, только не разрыдаться. Насупился и пошел на кухню. Старуха, его мать, пригнувшись к столу, возилась с каплуном.
- Ну вот, - сказал он. - Вот мы и приехали.
- Знаю, - даже не подняла взгляда от работы. - Я чай покуда не ослепла, не оглохла.
Нисколечко не изменилась. Кажется, всегда была такая, с тех пор как он себя помнил, маленькая, согнутая, старая, в чепце, в темном капоте. Голубые, белесые глаза. Три седых волоска на подбородке. И эти руки.