Глава вторая
Ровно в шесть, как и все эти дни, немецкие бомбардировщики уже кружились над Москвой. Катя спешила домой, не обращая внимания на бомбежку. Осветительные бомбы висели в черном небе, словно золотые люстры. Черноту неба пересекали разноцветные пунктиры трассирующих пуль и огненные шары зенитных снарядов. Воздушные бои на подступах к Москве доносились грохотом в западную часть города, а здесь, в Сокольниках, слышен был лишь отдаленный шум. И Катя не обращала на него внимания. Она думала о самом трудном, что предстояло ей. Она думала, какими словами объяснить дома, что она уходит на фронт.
Только что возле здания ЦК комсомола, когда она прощалась с подругами, они вдруг вспомнили о матерях, и Евгения с грустью произнесла:
- Не хочу маму беспокоить. Скажу, что еду в воинскую часть читать лекции по математике.
Галина Руденко, родители которой эвакуировались из Киева на Урал, тоже решила утаить правду:
- Я заготовлю десять писем, оставлю их подруге и попрошу ее отсылать маме по одному письму в месяц. Когда письма кончатся, там видно будет, - может быть, и война кончится.
Но Катя, сколько ни думала, твердо знала, что ей не удастся обмануть мать. Мама, чего доброго, может быть, уже догадалась. Может быть ей сердце подсказало. Теперь сидит и ждет… Только Катя рот раскроет, она возразит:
- Сережу убили, и тебя могут убить… Нет и нет! - И откажет окончательно.
Предстоящая встреча с матерью угнетала Катю, хотелось оттянуть неприятный разговор. Она зашла в убежище, переждала налет, после отбоя медленно пошла дальше и все думала, как бы успокоить мать: "Если прийти ночью, когда она спит? Утром взять вещевой мешок и уйти. Уйти, не простившись с мамой? Нет, это невозможно!"
Десятки способов, как объясниться, придумала она и столько же отвергла, пока добралась до дому.
Маленькая, худенькая женщина, поседевшая за четыре месяца войны, сгорбившаяся после смерти сына, сидела на кухне и подогревала ужин для Кати.
- Я так и знала, что ты задержалась в метро, - сказала она, собирая ужин на стол.
Катя прошла в ванну, хотела подольше помыться, надеясь, что мама соберет на стол и уйдет спать, а она за ужином и решит, как быть: сказать все маме или уйти потихоньку, оставив на столе письмо.
Но вышло совсем по-другому. Наспех смахнув пыль с лица, Катя села за стол и стала жадно есть.
Мать сидела напротив, подперев лицо ладонями, смотрела на нее:
- Отсиживалась в метро?
- Угу.
- А я боялась: погорячишься, пойдешь домой - попадешь под осколок или под бомбу… Глаз не могла сомкнуть.
- Сколько раз я тебе говорила: не беспокойся обо мне, ничего со мной не случится. А вот ты почему во время налета не ушла в бомбоубежище?
- Хотела уйти, да Леня уснул, - она кивнула на трехлетнего внука, - не захотелось его тревожить. И тебя ждала… Знала, придешь голодная.
"Нельзя говорить!" - с отчаянием подумала Катя.
- Вот что, мама: ты в следующий раз меня не жди, а как начнется тревога - иди в убежище. Они для того и построены, чтоб сохранить вам жизнь. Еще не хватало, чтобы какой-нибудь немец убил тебя возле дома…
"Ах, не то говорю! - мучительно думала Катя, уже без всякого удовольствия прожевывая картошку. - Как бы все это сказать проще, в двух словах?"
- Ну, что же ты ничего не ешь? Доедай всю, отцу не оставляй - он домой не придет. Завод перевели на военное положение, там, значит, и ночевать будет.
- Вот это правильно, - сказала Катя.
- Что "правильно"? - спросила мать, взглянув на нее покрасневшими, усталыми глазами. - Не прийти поужинать, когда ты в двух шагах от дома, это правильно?
"Нет, нет, не поймет, не поймет! Ничего ей не скажу", - решила Катя и отодвинула от себя тарелки.
Но мать не уходила, сидела напротив, словно ждала чего-то.
Катя сняла жакет, стала расстегивать кофточку, дожидаясь, когда мать ляжет спать. Тогда можно мигом собрать вещи, положить узелок под голову и утром уйти. Это будет самое лучшее. По крайней мере, не увидишь ее слез.
- Ложись, мама, уже поздно.
- Я выспалась, Катенька, на кухне, пока тебя ждала… Попали они куда или бросили мимо?
- Где-то в центре две упали, - неохотно ответила Катя, заметив, что мать настроена поговорить.
- Ах беда, беда! - вздохнула мать и уже направилась к себе, но вдруг остановилась в дверях и тревожно взглянула на Катю: - Устала ты, что ли? Совсем осунулась, ложись скорее, отдохни.
Она повернулась, чтобы выйти. И тут Катя взглянула на ее согнутую спину и, сама не зная зачем, дрожащим голосом окликнула:
- Мама!
Мать обернулась. Катя сейчас же опомнилась, до боли закусила губу, но мать уже была около нее и холодными руками трогала ее лоб.
- Так и есть - заболела! - В глазах ее блеснули слезы, голос задрожал.
А Катя думала: "Как поступила бы Раскова? Стала бы она обманывать маму?"
Катя сняла руку матери со лба и, держа ее в своих ладонях, сказала:
- Не хотела тебя расстраивать, но ты должна все понять… Я завтра уезжаю на фронт.
Глава третья
- Девушки, посмотрите, кто это? - крикнула Евгения на весь огромный зал спецшколы.
Девушки оторвались от своих рюкзаков, куда укладывали вещи, и обернулись. В комнату вошла Катя. Серая лохматая шинель висела на ней, как плащ-палатка, и могла вместить еще трех таких солдат.
Она запахнула полы так, что застежка пришлась на плечо, крепко стянула талию ремнем, подвернула рукава и сказала Жене:
- Подрежь подол поровнее.
- Нельзя портить казенные вещи, - запротестовала Женя, - надо подол подшить.
Но, приподняв полы тяжелой, грубой шинели, она сейчас же отказалась от своего предложения: иголка не справится с таким сукном.
Катя сняла шинель, и все опять ахнули: гимнастерка и брюки были на великана, а сапоги!..
- Катя, тебе в них с места не сойти! Это же сорок последний размер! - сокрушенно говорила Галина, оглядывая подругу со всех сторон. - Ты сейчас настоящий котенок в сапогах.
- Много ты понимаешь! - спокойно возразила Катя. - Это же сапоги-скороходы, я в них до Берлина дойду. А что касается брюк, так ведь их можно, как юбку, на бретельках сделать, чтоб не упали.
- А все-таки ты похожа на пугало, - не унималась Евгения.
- И ты не будешь похожа на статую, когда дойдет очередь до тебя.
Но когда дошла очередь до Евгении, всем стало не до смеха. Началось соревнование, кто скорее придаст новой форме подобающий вид.
К вечеру все были обмундированы в теплую одежду с большим запасом на рост.
Впрочем, одно неудобство осталось: девушкам казалось, что они стали на одно лицо, они еле узнавали друг друга.
Только университетских Катя узнавала по голосам - они были звонкие, отчетливые, привычные к дружной песне. Всегда, возвращаясь с лыжной прогулки или идя на демонстрацию плечо к плечу, студентки пели, пели звонко, весело. Все они были хорошие спортсменки, здоровый народ, и песня нужна была им, как воздух.
Но зато на строевой подготовке первыми оказались студентки авиационного института.
Они ходили высоко подняв головы, хорошо стреляли из винтовки, и умело бросали гранаты. Особенно выделялась среди них Наташа Мельникова, большелобая, с внимательными спокойными глазами, с упрямым подбородком и резкими бровями.
Приглядываясь к девушкам, Катя старалась запомнить и усвоить все лучшее, что замечала у них. Она любовалась, как стройно ходили и как дружно пели кадровые летчицы. И почувствовала себя по-настоящему счастливой только тогда, когда и ее голос слился с мощным хором всей авиагруппы. Каждое утро они шли и пели: "Летит стальная эскадрилья!.." Пели с такой силой, что москвичи подходили к окнам и провожали глазами новые отряды защитников Москвы.
Хорошо они пели! Как жаворонок смоленских полей, заливалась Даша Нечаева. Она пела с такой страстью, словно хотела подбодрить приунывшие сердца: "Потерпите, победа придет!"
Даша пережила уже не один черный день. В мае она летала над полями Смоленщины, опыляя ядом нивы, уничтожая вредителей. Но ей не дали закончить ее мирную работу. В июне, вернувшись на аэродром, чтобы заправить машину, она увидела пикирующие бомбардировщики с черными крестами на крыльях. Эти самолеты бомбили ее аэродром. Падали пассажиры, собравшиеся в очередной полет по своим служебным делам, умирали механики и пилоты, даже не осознав, откуда пришла смерть.
Потом Даша обслуживала на своем маленьком самолете штаб Западного фронта, вывозила раненых. Но с первого же страшного дня войны она думала только об одном: как бы расквитаться с врагом. И вдруг она узнала, что знаменитая летчица Марина Раскова формирует авиационный полк. Могла ли Даша Нечаева оставаться в стороне от этого дела, если единственной целью ее жизни стала месть фашистам за сожженные деревни родной Смоленщины, за горе всего народа!
Рядом с Дашей Нечаевой шла летчица Полевая, трактористка из кубанского колхоза, потом студентка сельскохозяйственного института, смуглая красивая казачка. В гражданскую войну ее старшие сестры-казачки садились на коней и с красноармейскими отрядами уходили на фронт. Она с гордостью вспоминала о них. Но сейчас Надя прибудет на фронт уже не на коне, а на самолете, на бомбардировочном самолете. Эти мечты окрыляли ее. Она не пожалеет жизни, защищая родную землю.
В строю с этими звонкоголосыми летчицами ходила и Ольга Климова, дочь шахтера, сильная, выносливая и слегка насмешливая девушка. Ольга водила тяжелые транспортные самолеты из Москвы в Иркутск и, должно быть, закалилась на сибирских морозах. Лицо ее всегда было румяным, глаза смеялись, будто все на свете давалось ей легко. И у нее было только одно желание - работа потруднее, чтобы нашлось, куда приложить силы, а сил у нее хоть отбавляй. Смело смотрела она на мир. И верилось, что она не дрогнет при встрече с врагом. Рядом с ними шла летчица Тихонова, бывшая учительница из Калинина. Шли бывшие студентки, работницы с фабрик, заводов; шли и те, кто уже научился летать в аэроклубах и в специальных школах, в перерыве между обычной своей работой; шли и те, кому еще предстояло подняться в воздух, овладеть грозным оружием современной войны; шли девушки со всех концов необъятного Союза.
У Кати кроме мамы и других родственников остался еще один человек, с которым ей трудно было проститься, - ее друг и однокурсник Павел Березин. Последний раз она встретилась с ним у метро, и они побродили по знакомым улицам, по которым столько раз ходили, когда он провожал ее из университета. Потом Павел довел ее до бульвара и, усадив на скамейку, жадно впился в ее лицо голубыми блестящими глазами.
- Давай помолчим, - глуховато сказал он. - Я буду смотреть на тебя, запоминать тебя. Кто знает, - добавил он, стиснув зубы, - когда мы увидимся снова!
Глядя на его взволнованное лицо, Катя грустно молчала. Она не могла утешить его, ей нечего было сказать.
- Как все это неладно получилось! - воскликнул Павел, сжимая до боли Катины руки. - Я должен был идти на фронт, а не ты.
- Нет, - сдержанно ответила Катя, - мне просто повезло.
Павел зажмурил глаза, словно от боли, покачал головой:
- Но я трижды ходил в военкомат! Сначала студентов не брали, потом чуть было не попал в десантный отряд, но что-то помешало: костюм, что ли, не понравился, или мало мужества в моем лице…
Катя поторопилась утешить его:
- Они, Павел, правы, когда говорят, что и после войны нужны будут инженеры.
- Это жалкое утешение! Я не нуждаюсь в нем. Посуди сама, могу ли я слушать лекции, когда в голове только одна мысль о тебе: где ты, жива ли? Плохая будет у меня учеба.
Катя молчала. И соглашалась с ним и не находила слов, которые бы успокоили его.
- Но обещай мне только одно: не забывать меня.
Он притянул ее к себе, заглянул в глаза:
- Будешь писать?
- Обязательно! - воскликнула Катя.
Они не произносили слово "любовь", оно было неуместно. Их чувства не вмещались в одно это слово - у них были и дружба, и товарищество, и многое другое, что роднило их.
- Да, - с горечью воскликнул Павел, - жизнь без тебя будет невыносимой! Я никогда не примирюсь с этой несправедливостью: ты в пекле, а я в тихой аудитории. Это возмутительная насмешка судьбы!
- Не горячись, Павел, не горячись, - тихо уговаривала Катя. - Каждый должен выполнять свою работу…
- Нет! Я должен выбраться на фронт! Мы увидимся там. Но пиши мне чаще, чтоб я не потерял твоих следов.
От его горячих слов Кате стало грустно, она посмотрела на часы и решила сократить это тягостное прощание:
- Ну, мне пора!
Павел побледнел, сжал ее руки:
- Увидимся! Слышишь, береги себя!
Так они и расстались.
В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября все спали одетые. В четыре часа начался подъем. Сто тридцать восемь девушек выстроились: в форме, вещевой мешок за плечами, котелок у пояса.
Комиссар части Мария Речкина пристальное последний раз оглядела строй. Все было в порядке. Последний раз испытующе взглянула в глаза каждой девушке - они были спокойны. И Речкина дала команду:
- Шагом марш!
И застучали сапоги, отпечатывая последние шаги по московским улицам.
Холодный ветер гнал по небу тяжелые тучи, и они двигались, будто вражеский десант. Лучи прожекторов тщательно просматривали каждую тучу: не прячется ли там "юнкерс"? Москва погрузилась в темноту, будто и нет ее на земле. А за темными шторами работали заводы, учреждения, научные институты. На железных дорогах разгружались эшелоны, доставившие раненых, и грузилась техника войны, направляемая на запад.
В глубокой темноте, в приглушенном шуме отбывал новый воинский эшелон.
Катя поторопилась занять место у двери, чтобы в последний раз взглянуть на Москву.
Вокруг нее продолжалась дорожная суета. Командиры отдавали какие-то распоряжения, кто-то волновался, что мало фонарей, что не хватает печек. Катя старалась не замечать этого, она думала только о Москве. Что будет здесь завтра? Отбросят ли защитники Москвы танковые колонны врага? Она вспомнила Можайское шоссе, где студенты копали противотанковые рвы, вспомнила "ежи" из рельсов, которые автогенщики сваривали прямо на улицах, даже на улице Горького - напротив дома со скульптурой рабочей семьи, вспомнила воронку от бомбы, упавшей неподалеку от Моссовета.
Все, все вспомнилось в эту последнюю минуту: родной дом, папин завод, университет.
"Неужели немецкие бомбы угрожают им? Нет, мы не допустим этого!"
К двери подошла Наташа Мельникова, ловко подтянулась на руках, прыгнула в вагон и села на полу. Вскинув голову, взглянула на Катю:
- А, это ты? Ну, садись рядом. Знаю, о чем ты думаешь. Думаешь о доме? Правда?
Хотя Катя действительно вспоминала о матери, она все же сказала:
- Я думаю, приехала ли Марина Михайловна и скоро ли мы тронемся?
- Она прошла в командирский вагон вместе с летчицами. Значит, скоро поедем. Садись. Отсюда хорошо будет видно Москву.
Она подвинулась, и Катя села рядом, свесив ноги наружу. Наташа положила руку ей на плечо:
- Меня не обманешь. Я точно знаю, что ты сейчас думала о маме. Я сама думаю о доме. Хорошо, что мама меня не провожает. Она бы обязательно плакала, а мне было бы неловко перед девушками. Она у меня ужасная плакса. А у тебя?
- Тоже… - ответила Катя, устремив взгляд в темноту и прищуриваясь, чтобы отогнать внезапно вспыхнувшее воспоминание о маме. Помолчав, она продолжила: - Это ты верно сказала: все мамы ужасные плаксы…
Она хотела скрыть под шуткой тревогу, которая охватывала ее, лишь только Катя вспоминала о семье. Что с ними будет? Уцелеют ли от бомб? Выдержат ли все трудности, которые несет с собой война? Увидится ли Катя с ними? Суждено ли ей вернуться домой?
Девушки долго смотрели в ту сторону, где в темноте притаилась Москва. Потом Наташа негромко, словно разговаривая сама с собой, сказала:
- Стихи бы об этом написать…
Катя удивленно взглянула на нее и даже переспросила:
- Какие стихи? До стихов ли сейчас?
- Пожалуй, верно, - неохотно согласилась Наташа и перевела разговор на другую тему: - В шахматы играешь?
- Играю.
Наташа кивнула, пряча улыбку.
- Видно сразу математичку. Я еще в ЦК комсомола заметила тебя и подумала: "Вот серьезная девушка". А я пишу стихи и очень люблю музыку. Я и сейчас вот, закрою глаза, выключусь из суеты - и слышу Баха, "Бранденбургскую симфонию", особенно вот это, из второй части, - ра-ра-ри-ра… Впрочем, ты в музыке, наверное, ничего не понимаешь…
- Это верно, - охотно призналась Катя.
- А у нас в семье все музыканты. Только я с шестнадцати лет решила пойти в авиацию. Это когда "Родина" летела на восток, устанавливала рекорд на дальность.
Наташа умолкла. Молчала и Катя. Подсвечивая фонариком, перед вагоном остановилась Евгения Курганова:
- Катя, почему это ты так спокойно сидишь и смотришь на звезды, словно в обсерватории? Я со старшиной и парторгом ломаю голову, как нам утеплиться, где достать дрова и печурку, а ты, мой лучший актив, сидишь и мечтаешь!
- Я не мечтаю, а думаю, - обиженно ответила Катя.
- "Думаю"! - передразнила ее Женя. После того как ее избрали комсоргом, она стала требовательной и все добивалась от подруг каких-то решительных действий. - О чем же ты думаешь?
- Так, о жизни, - уклончиво ответила Катя, ожидая, что Евгения сейчас уйдет.
Но Евгения неожиданно прислонилась плечом к вагону, запрокинула голову и тихо сказала:
- Прощайте, московские звезды!
- Нет, не прощайте, - перебила Катя, - а до свидания. До свидания, Москва! Мы вернемся к тебе с победой.
Эшелон медленно пробивался по забитым путям. Останавливался в тупиках, пропуская военные составы, обгонял открытые платформы, загруженные станками, составы теплушек, из маленьких окон которых высовывались длинные железные трубы и слышались детские голоса, словно вагоны эти превратились в жилье кочевников.
Осенний ветер продувал насквозь вагон, в котором ехали девушки, пытался погасить огонек в печурке, но огонь поддерживали дежурные, не смыкавшие глаз ни днем ни ночью.
В дороге Катя особенно подружилась с летчицей Нечаевой, которая нравилась ей своим сильным характером. Когда Катя говорила с ней, Даша остро глядела в глаза, словно контролировала ее мысли. Катю подкупала ее мужественная правдивость. Даша не умела ни хвастать, ни кривить душой. Она первая выскакивала на остановках и бежала заготовлять дрова. Первая и запевала, когда становилось грустно от холода. Она заливисто смеялась, когда кто-нибудь удачно острил. И с каждым днем все больше нравилась Кате. Катя стала так же затягивать ремень, распрямлять спину, ходить высоко подняв голову и закладывая руки назад.
- Скажи, Даша, трудное это дело - летать? - спросила Катя, присев рядом с Нечаевой возле печки.