Пивная прислушивалась к его дерзкому приглашенью, вопросительно косясь на Митьку, точно испрашивала согласья… И тут оказалось, столиками уже заставили проход чтоб не сбежал хвастун, не заплатив за поношенье. Высокий парень, очевидный вор в обличий мастерового, пересел за соседний к Николке столик и кашлянул, подзывая других. Иные заблаговременно исчезали, предвидя зловещий конец кутежа, зато количество оставшихся будто учетверилось. И не успел пятнистый Алексей с добровольным подручным раскупорить первую дюжину, как уже сидели, званые, за составленными столиками, с грозной терпеливостью выжидая дальнейших хозяйских распоряжений.
И снова первая кружка была протянута Митьке, но тот отрицательно качнул головой, и Николка с усмешкой выплеснул налитое пиво под пальму. Кто-то возроптал, кто-то засмеялся; неистовая пляска Николкина лица совсем утихла.
- Эй вы, там, которые… угощайтесь! Алеша, покличь сочинителя, дружок, пускай погреется на заварихинские… - еле пошевелил он запекшимися губами, и вдруг нлечи его распахнулись, а тело подалось вперед. - Пейте, вы… - повторил он, взмахивая потемневшими зрачками, - дьяволы московские!
Того лишь и ждали: губы гостей всласть приникли к толстому кружечному стеклу. И уже по второму разу опорожнялись кружки, и неизвестно, над которой дюжиной клеветали умножившиеся добровольцы, когда женский голос крикнул сзади:
- Барин, толстый барин бежит… Погодите!
Кучка слева расступилась, давая проход грузному пожилому, донельзя обтрепанному человечку, деловито и мелко семенившему к Николке Заварихину. Весь колыхаясь от бессильной дряблости, не вследствие, однако, излишеств беспорядочной прошлой жизни, а скорее от нынешней неудачной старости, утомления и полного равнодушия к своей особе, он как бы падал вперед на бегу; на утратившем цвет рипсовом воротничке сотрясались щеки, а один манжет "гаркал громче другого. Почти вчера еще олицетворение сословного дворянского благоденствия, записал про него Фирсов, теперь он выглядел символом крайнего падения, разочарования и горечи.
Подскочат к Заварихину, он перевел дыханье, обмахнулся подобием салфеточки с бахромкой, пошебаршил ногами и все это заключил улыбкой, выражавшей - наравне с желанием не опоздать и угодить - опасение невзначай получить по шее.
- Вот и я, извиняюсь… сердишко шалит! М-м, шалит… - объяснил он, прикусывая в одышке кончик языка, и махнул рукой, не в силах изобрести подходящую случаю шутку. - Не разоритесь ли, ваше степенство, на полтинничек для бедного человека?
- Это чего тебе? - насторожился Николка, незаметным движеньем тела проверяя сохранность зашитых в пазуху денег.
- Не скупись, купец! Деньги невелики, а он у нас, видишь ли, всякие такие истории житейские из царского режиму рассказывает… иной раз взопреешь, смеямшись! - шепнул на ухо Николке неизвестный малый с лицом, слегка продавленным вовнутрь. - Помещик он бывший, Манюкин… ну из бар, понятно? Да не обедняешь ты с полтинника, земляной черт! - добавил он покруче для пущей убедительности.
Потянулось неловкое молчание, в течение которого Манюкин то барабанил пальцами о стол, то пробовал по-франтоватей перевязать свой веснушчатый галстучек. Николка хмурился и выжидал, не решаясь на бессмысленную в его понимании потрату.
- Лучше садись-ка пиво с нами пить, - недружелюбно обронил он, на всякий случай избегая баринова взгляда.
- Спиртного на работе не принимаю, простите великодушно. На жизнь зарабатывать надо… - тихонько и настойчиво отклонил Манюкин. - Кушать ежедневно требуется, тоже и за квартиру-с… кроме того, налог платить: с меня налог положен. Да вы не робейте, один ведь только полтинничек! - и преклонил голову набочок с видом терпенья и готовности услужить в меру своих возможностей.
- Заработок это у него, пойми, скудного ты ума человечина, - эхом и заметно серчая на Николкину неуступчивость, заворчали со стороны, а один, в особенности нетерпеливый, даже присоветовал вполголоса, кто поближе, шарахнуть купца разок для вразумленья. - От полтинки не разоришься, а он, глядишь, за твое здоровье щец горяченьких похлебает, лишний денек проживет. Ну, артист он, артист в своем роде… смекаешь теперь?
Тогда Николка стал было застегиваться, готовый сперва и к побоищу, но потом, осознав уединенность места и количество противников, сдался, сгреб в кармане всю, какая нашарилась, медную мелочь и вместе с крошками выложил на стол. Денег на глазок, без счета, хватило с избытком, гривен на восемь.
- Про что рассказывать прикажете? - с благодарным полупоклоном справился Манюкин, не прикасаясь к монетам, как бы в ожидании, чтоб поостыли.
- Сказывай, ждет он… - угрожайте зашевелился гражданин с флюсной повязкой, налегавший на Николкино пиво с явным намерением разорить треклятого нэпмана.
- О, не беспокойтесь, у нас вся ночка впереди… - умоляюще, в сторону непрошеного заступника, выставил руки Манюкин. - Назначайте.
- Из чего назначать-то? - озираясь, переспросил Николка.
- У меня большой выбор имеется… - заторопился рассказчик. - К примеру, вот довольно забавная историйка, как я чуть с ума не спятил от любви на заре моей жизни. А то лицейская поездка в Царское Село с тремя такими штучками, и каким конфузом обернулось дело. Можно также и про лошадь… как я одну бешеную кобылу усмирял. Имеются у меня и другие эпизодцы, только вам непонятно будет…
- Вали тогда про лошадь сказывай! - выбрал наконец Николка, с подозреньем поглядывая на серые заросшие щеки, на заискивающие руки, на заерзанные брючки барина. - Лошади страсть моя… - признался он изменившимся голосом, а незнакомец Митька кинул на него при этом быстрый примеряющийся взгляд.
- Можно и про лошадь… про все можно! Исторьица, правда, не особо длинная, зато чуть жизни мне не стоила, - предупредил Манюкин, усаживаясь на подставленный кем-то стул и с разбежавшимися зрачками набираясь вдохновенья.
Он досадливо обернулся на говорок в углу, мешавший ему сосредоточиться, и там мгновенно стихли. Движеньем руки он отказался также от протянутой сбоку папироски.
- Не записывайте, я не разрешаю записывать… - поверх всех покричал Манюкин сочинителю, едва тот пристроился со своей бумагой за соседним столиком. - Не стыдно вам хлеб нищего присваивать? - И снова молчал он, и по тому, как потирал себе плешивую голову для оживленья памяти, как оглаживал проштопанное колено то в одном, то в обратном направлении, видно было - каких чрезвычайных усилий стоило ему стронуть с места ржавую машину воспоминаний. - Так вот, с вашим покорным слугой случилось однажды, тому уже поболе годов сорока, когда еще никого из вас на свете и в помине не было..
IV
Черный хлеб своей беспутной жизни барин Манюкин добывал враньем, то есть рассказываньем заведомых небылиц, какими, впрочем, становятся к старости даже совершенно достоверные, как раз наиболее дорогие сердцу эпизоды, в особенности - после жестоких житейских или политических крушений. С целью заработка он всякий вечер с неизменной точностью заявлялся сюда, в подвал, за гулящими полтинниками, причем всегдашними потребителями его бывали людишки со столичного дна: прокучивающий казенные червонцы чиновник, запойная мастеровщина, бражничающий перед очередного садкой вор. Манюкин врал то с отчаянием припертого к стене, то, по миновании лет, с жаром наивного удивленья: ему, кое-как перебравшемуся через огненную реку революции, прошлое именно таким фантастическим и представлялось с нового, достигнутого берега. Он не старался применяться к грубым вкусам заказчика, немногие умели оценить цветы и перлы манюкинского вдохновенья, тем не менее его простодушные слушатели с интересом вникали в пороки, тайны и сарданапальские роскошества чужого класса, да еще в передаче столь осведомленного свидетеля их и участника. Нередко, когда иной раскрутившийся скоробогач не щадил манюкинского достоинства, весь тот ночной сброд урчал и стенкой подымался на защиту - не артиста, не барина, не человека даже, а заключенного в нем горя.
- Итак, заехал я раз к старинному дружку моему Баламут-Потоцкому в придунайское его поместье. Лето тропическое стояло, помнится, и гроза шла. - Манюкин набрал воздуху в грудь, и все потеснее сомкнулись вокруг, стремясь поближе - ухом, глазом и случайным прикосновением - вникнуть в очередное приключенье. - Вхожу, а он - батюшки! - сидит у себя на терраске, какой-то весь насквозь проплаканный, и одной рукой пасьянс раскладывает, - "изгнание моавитян" назывался! - а другою пенки с варенья жрет. А вокруг все мухи, мухи! Призовой толстоты был человек и погиб в последнюю войну: записался рядовым, однако, не умещаясь в окопах, принужден был поверху ходить. Тут его и подстрелили…
- Наповал, значит? - подзадорили из публики.
- Вдрызг, аж брызнуло!.. - скрипнул Манюкин, и стул скрипнул под ним. - Чмокнулись мы, всего меня вареньем измазал. "Распросиятельство, - спрашиваю его озадаченно, - чтой-то рисунок лица у тебя какой-то синий?" - "Несчастье, - отвечает. - Купил, братец, кобылу завода Корибут-Дашкевича: верх совершенства, золотой масти, ясные подковочки. Сто тринадцать верст в час!.." - "Звать как?" - недоверчиво спрашиваю, потому что я лошадиные родословные наперечет знал, а про эту не слыхал. "Грибунди! - кричит, а у самого опять невольные слезы, помнится, даже плечо мне обмочил. - Дочь знаменитого киргиза Букея, который, помнишь, в Лондоне на всемирной выставке скакал! Король Эдуард, светлейшей души человек, портрет ему за резвость подарил… эмалированный портрет с девятнадцатью голубыми рубинами…" - "Объяснись!" - кричу наконец в нетерпении. "Да вот, отвечает, шесть недель усмиряем, три упряжки изжевала. Корейцу Андокуте, конюху, брюхо вырвала, а Ваське Ефетову… помнишь берейтора-великанища? Ваське это самое, тоже что-то из брюшной полости!" Я же… - и тут Манюкин подбоченился, - …смеюсь да потрепываю этак моего Баламута по щеке. "Трамбабуй ты, граф, говорю, право, трамбабуй! Я вчера пол Южной Америки в карты проиграл… со всеми, этово, мустангами и кактусами, а разве я плачу?"
- Как же ты ее проиграл? - недоверчиво протянул Николка, отирая пот с лица и с подозрением косясь на прочих слушателей.
- Юбыкновенно-с, в польский банчок! Трах, трах, у меня дама - у него туз! Получайте, говорю, вашу Америку. Признаться, целый месяц чертовку проигрывал, велика! - отбился Манюкин и мчался далее, не тцадя головы своей. - "А ты, трамбабуй, из-за кобылы сдрюпился? Брось реветь. Член мальтийского клуба, и государственного совета, и еще там чего-то, а ревешь, как водовозная - бочка!" А по секрету вам признаться, я с одиннадцати лет со скакового ипподрома не сходил: наездники, барышники, цыгане - все незабвенные друзья детства! Обожаю жрасивых лошадей и, этово… резвых женщин. У нас в раду, у всех Манюкиных, какой-то чертов размах в крови. Во младые годы дед мой, Антоний, чего только в Париже не выкомаривал! Раз крепостных мужиков запряг в ландо сорок штук, на ландо гроб поставил, в шотландскую клетку, на гроб сам уселся в лакированном цилиндре, с креповым бантиком, да так и проездил по городу четверы суток. Впереди отряд заяицких казаков на жалейках наяривает, а на запятках, извольте видеть, - полосатых индейцев восемь голов… Ну, тамошний префект, разумеется, взбесился…
- Да бывают ли они разве полосатые? - с подозрением, что его по нарочному сговору обставляют мошенники, переспросил Николка.
- Специально для этого случая из Доминиканской республики выписал, четверо по дороге в трюме погибли: экваториальный, девяносто шестой пробы менингит… Ну, взъярился этот чертов префект. "Ты, кричит, Антон, оскорбляешь не только наше французское гостеприимство, но и мировое религиозное чувство, и за это обязан я тебя поместить пожизненно в каторжные работы!" А дед только усмехается: в любимцах ходил у Екатерины-матушки, Потемкина подменял в выходные дни. "Вот положу, грозится, на ваш дурацкий Монблан трио-квадро-бильон пудов пороху, да и грохну во славу российской натуры!" Пришлось старухе через римского папу дело расхлебывать: чуть до войны не докатилось дело.
- Ну, а кобыла-то?.. - облизал губы Николка, втягиваясь во вкус повествованья.
- Как заслышал я про лошадь, тут и разгуделся я: меня хлебом не корми, а дай усмирить какое-нибудь там адское чудовище! "Тащи его сюда, кричу, буцефала твоего… Я ему, четырехногому, зададу перцу!" - Манюкин дико повращал глазами и сделал вид, будто засучивает рукава. - Мой Баламут глазам не верит, жену позвал: "Маша, шепчет, взгляни на этого неузнаваемого идиёта… желает Грибунди усмирять!" Та кидается отговаривать… Между прочим, умнейшая в Европе, ангельского сострадания женщина, только вот велелепием личности особо не отличалась.
- А я даже имел счастье видеть эту даму в Петербурге… - полушутливо вставил Фирсов, в расчете приобрести на будущее время расположение рассказчика.
- Она вообще много тратила на благотворительность, и всегда у ее подъезда толпилась уйма всяких клетчатых шелкоперов… - при общем смехе отмахнулся тот от Фирсова, поперхнувшегося на полуслове. - Тут и Маша вместе с мужем на колени бросается меня отговаривать: "Пожалейте отечество, дорогой!" А я уж вконец осатанел: "Седло мне, - кричу в запале, - и я вам покажу восьмое чудо света!" Пробиваюсь сквозь толпу, потому что к тому времени уйма народу собралась, даже из соседнего уезда прискакали! И хотя ливень уже хлестал как из ведра, никто, заметьте, даже не обратил на него ни самомалейшего внимания. Вдруг слышу как бы подземный гул… Богатыри, шестнадцать человек, выводят ко мне Грибунди в этаком железном хомуту, глаза в три слоя мешковиной обвязаны, а меня издали чует, тварь, жалобно так ржет, "Ставь ее хряпкой ко мне!" - глазами показываю челяди. Поставили! "Сдергивай, кто поближе, мешковину!" Сдернули. Покрестился я, этово… как раз на Андокутю пришлось: высунулся из-за дерева с перевязанным брюхом, только что из госпиталя, и зубы скалит, подлец! Мысленно прощаюсь с друзьями, с солнышком, да с ходу как взмахну на нее… и даже ножницы, помнится, сделал: старая кавалерийская привычка. Даю шенкеля - никакого впечатления: тормошится, ровно старый осел! Баламут мой, вижу, побледнел со страху, будто в саване стоит, а у меня как раз наоборот, характер такой потешный: чем грозней стихия вокруг, тем во мне самом спокойней. И даже такой, братцы мои, холод во мне настает, что дождик стынет и скатывается с плеч ледяной дробью, седьмым номером. И вдру-уг… - Манюкин живописно втянул голову в плечи, - как прыганет моя Грибунди да семь раз, изволите видеть, в воздухе и перекувырнулась. Тотчас седло на брюхо ей съехало, пена как из бутылки, хребтом так и поддает… "Боже, - сознаю сквозь туман, - и на кой черт далась мне эта слава? Она ж без потомства меня оставит!" Полосую арапником, сыромятную уздечку намотал так, что деготь на белые перчатки оттекать стал: ни малейшего впечатления! Закусила удила, уши заложила, несет с вывернутыми глазищами прямо к обрыву: адская бездна сто сорок три сажени глубиной! Небытием оттуда пышет, вдали Дунай голубеет, и на горизонте самое устье впереди, и даже видно, как… морские кораблики в него вползают, и тут кэ-эк она меня маханет!.. - Манюкин со стоном вцепился в край кресла и выждал в этой позе несколько мгновений, чтоб показать, как оно было на деле. - Впоследствии оказалось, об скалу на излете треснулся: полбашки на мне нету, а я даже сперва и не заметил! Припоминаю только, будто этакие собачки зелененькие закружились в помраченном сознании моем. Хорошо еще, упал удачно, прямо на орлиное гнездо! Очнулся, вижу - Потоцкие на альпийской веревке ко мне спускаются. "Жив ли ты, - кричат на весу, - задушевный друг, жив ли ты, Сережа?" - "Жив, - отвечаю ослабевшим голосом, - кобыла немножко норовиста, пожалуй, зато в галопе, правда твоя, изумительна!.." Ну, отыскали там недостающие части от меня, залили коллодием, чтобы срасталось…
Манюкин передохнул и для силы впечатленья бегло ощупал себя, как бы удостоверясь в собственной целости, затем смахнул испарину со лба и украдкой обвел взглядом лица слушателей своих, выражавшие скорее смущенье, чем даже сочувствие. Неспроста пятнистый Алексей оборонил Фирсову, что еще полгода назад рассказцы эти получались у Манюкина не то чтобы занозистей, а как-то правдивее. Никто теперь не смотрел в глаза артисту, да и сам он сознавал, что с каждым днем заработок его все больше походит на милостыню. Один из всех Николка засмеялся было над неудачным укротителем, но тоже оборвался, пораженный наступившим молчаньем.
- Ведь это на какую лошадь нарвешься, - исключительно в поддержку рассказчика вздохнул один из слушателей.
- А то, случается, и хоронить нечего!
- Ее тогда кулаком меж ушей надо осадить, - учительно сказал Николка, и все со странною приглядкой лзглянули на него. - Мне довелось однажды, этак-то, при возникших обстоятельствах, враз и рухнула, тадюка, на передние…
- У тебя другой сорт сложения, твое крепче. Барину уж на тот свет сматываться пора, а ты, напротив, будешь жить да поживать, пока рябой разбойник из-под моста не порушит твое здоровье, - с лаской ненависти сказал все тот же с вогнутым лицом вор и прибавил непонятное слово, встреченное взрывом необузданного веселья. - А на прощаньице, купец, ну-ка выдели барину еще рублишко от щедрот своих, на поддержанье духу. Да и отпусти его, - он старенький, ему спать пора…
Это скорее понужденье, чем просьба, произнесенное еле слышно, но снова прозвучавшее приказом, сразу заставило Николку принять оборонительное положение.
- Да и не не надо, зачем мне… - отовсюду защищаясь ладонями, заторопился Манюкин.
- А ты постой, барин, не тормошись, рассыпешься, - оборвал его главный теперь зачинщик скандала. - О тебе речь, да не в тебе дело. А ну, не задерживай, купец, уважь компанию!
- Куды ему, полтины за глаза хватит, шуту гороховому: все одно пропьет… Псу под хвост деньги кидать, этак никакой казны не напасешься! - неуверенно тянул Наколка.
Обе стороны теперь взаимно раздражали друг друга: одну сердил самый облик нетронутой крестьянской силы ж кощунственного, в те суровые годы, благополучия, Николку же, напротив, злила и тут проявившаяся; привычка города распоряжаться его трудом и достатком. Только застрявший посреди Манюкин мешал им сойтись в рукопашной.