Его разбудил лунный свет, добравшийся до его изголовья, и он стал думать о Роджере и о тех женщинах, с которыми у него возникали осложнения в жизни. Оба они, и он и Роджер, вели себя с женщинами глупо и неправильно. Думать о собственных глупостях ему не хотелось, и он решил думать о глупостях Роджера.
Жалеть его я не буду, сказал он себе, так что ничего нечестного тут нет. У меня самого достаточно было осложнений, а потому нет ничего нечестного в том, что я думаю об осложнениях, которые были у Роджера. Со мной все это по-другому, я только одну женщину любил по-настоящему, и я ее потерял. Я отлично знаю, почему так случилось. Но об этом я больше не хочу и не стану думать. Так что, пожалуй, не стоит мне думать и о Роджере. Но лунный свет не давал ему уснуть, он всегда плохо спал при луне, и он все-таки стал думать о Роджере и его осложнениях с женщинами, иногда серьезных, иногда смешных.
Он вспомнил последнюю парижскую любовь Роджера – они оба тогда жили в Париже, – как она была хороша и какой фальшивой показалась ему с первого раза, когда Роджер привел ее в мастерскую. Роджер не замечал в ней никакой фальши. Она была его очередной иллюзией, и он щедро тратил на нее талант верности, данный ему природой, – пока не отпали препятствия к их браку. А тогда за один месяц Роджеру открылось в ней то, что всегда было ясно всем, кто ее знал. Вероятно, первый день прозрения был для него нелегким днем, но в мастерскую к Томасу Хадсону он явился тогда, когда процесс уже шел полным ходом. Он долго смотрел новые работы, умно и метко покритиковал их. А потом объявил:
– Я сказал этой Айре, что я на ней не женюсь.
– Рад слышать, – сказал Томас Хадсон. – Она была поражена?
– Не очень. У нас уже были кое-какие разговоры. Она – подделка.
– Да ну, – сказал Томас Хадсон. – В каком смысле?
– Во всех. С какой стороны ни возьми.
– А я считал, что она тебе нравится.
– Нет. Я старался, чтобы она мне понравилась. Но ничего не получалось, разве что в самом начале. Я просто был в нее влюблен.
– А что это значит – влюблен?
– Ты бы должен знать.
– Да, – сказал Томас Хадсон. – Я бы должен знать.
– Разве тебе она не нравилась?
– Нет. Я ее с трудом выносил.
– Почему же ты молчал?
– Она была твоей любовью. И ты меня не спрашивал.
– Я ей сказал. Но нужно, чтобы так на том и осталось.
– Уезжай куда-нибудь.
– Нет, – сказал Роджер. – Пусть она уезжает.
– Мне казалось, что так будет проще.
– Этот город столько же мой, сколько ее.
– Знаю, – сказал Томас Хадсон.
– Тебе ведь тоже случалось выходить из игры, верно? – спросил Роджер.
– Да. В этой игре выиграть нельзя. Но выйти из игры можно. Может, тебе стоит хотя бы переменить quartier?
– Мне и здесь хорошо.
– Знакомая формула. Je me trouve tre's birn ici et je vous prie de me laisser tranquille.
– Начинается она со слов je refuse de recevoir ma femme, – сказал Роджер. – И ее произносят, когда является huissier. Но это ведь не развод. Это только разрыв.
– А не будет тебе тяжело встречаться с ней?
– Нет. Это меня быстрей излечит. Особенно если приведется слышать ее разговоры.
– А с ней что будет?
– Пусть сама соображает. Хитрости у нее хватит. Хватало же все эти четыре года.
– Пять, – сказал Томас Хадсон.
– Ну, в первый год она едва ли хитрила.
– Тебе лучше уехать, – сказал Томас Хадсон. – Если ты считаешь, что она не хитрила в первый год, тебе лучше уехать, и подальше.
– Ты не знаешь, какие она умеет писать письма. Если я уеду, будет еще хуже. Нет. Останусь здесь и загуляю вовсю. Это мне поможет излечиться окончательно.
После разрыва с той женщиной в Париже Роджер и в самом деле загулял вовсю. Он сам шутил и смеялся по этому поводу; но внутренне он был зол на себя, что свалял такого дурака, и всячески старался заглушить свой талант быть верным в любви и в дружбе – лучшее, что в нем было; наряду с талантом художника и писателя и со многими славными человеческими и животными чертами. Он всем был неприятен в эту пору загула – и себе и другим, и он это знал, и злился из-за этого, и с еще большим азартом крушил столпы храма. А храм был прекрасный и прочно выстроенный, и такой храм внутри себя нелегко сокрушить. Но он делал для этого все что мог.
У него были три любовницы одна за другой, женщины, с которыми Томас Хадсон мог в лучшем случае оставаться в рамках общепринятой вежливости, причем двух последних можно было объяснить разве что их сходством с первой. Эту первую он завел сразу же после своего неудачного романа; она была вроде бы такого пошиба, до какого он прежде не опускался, однако впоследствии сумела сделать карьеру, и не только в постели, – отхватила кусок одного из крупнейших состояний в Америке, а другое, не меньшее, закрепила за собой посредством законного брака. Ее звали Танис; Томас Хадсон помнил, как Роджер ежился при звуке этого имени и никогда не произносил его сам. Он ее называл суперстервой. Брюнетка с чудесной кожей, она выглядела юным, выхоленным, изощренно-порочным отпрыском фамилии Ченчи. Это было существо с нравственностью пылесоса и душой тотализатора, с хорошей фигурой и с лицом, которому порочное выражение придавало особую прелесть. С Роджером она пробыла ровно столько, сколько ей понадобилось, чтобы приготовиться к начальному скачку вверх.
Она была первой женщиной, бросившей Роджера, а не брошенной им, и это произвело на него такое сильное впечатление, что он нашел себе еще двух, похожих на нее, как сестры. Обеих, впрочем, он бросил сам, бросил почти буквально и, как казалось Томасу Хадсону, испытал от этого облегчение, хоть и не такое уж полное.
Вероятно, есть более тонкие и деликатные способы бросать женщин, чем без всяких ссор и обид попросту спросить разрешения отлучиться в мужскую комнату ресторана "21" и не вернуться назад. Но Роджер уверял, что он, во всяком случае, аккуратно расплачивался по счету, кроме того, ему приятно запомнить спутницу такой, какой он видел ее последний раз – одну за столиком в углу ресторанного зала, в привычной и милой ей обстановке.
Последнюю он хотел было бросить в "Аисте", ее излюбленном ресторане, но побоялся, что это не понравится мистеру Биллингели, а он как раз собирался занять у мистера Биллингели денег.
– Где же ты ее в конце концов бросил? – спросил Томас Хадсон.
– В "Эль-Морокко". Пусть она остается у меня в памяти на фоне полосатых зебр. "Эль-Морокко" она тоже любила. Но заветным ее местечком, пожалуй, был "Кубик".
На смену им пришла одна из самых обманчивых на вид женщин, каких Томас Хадсон встречал на своем веку. Она была полной противоположностью тому типу Ченчи или Борджиа с Парк-авеню, к которому относились предыдущие три. Крепкая, ладная, с рыжеватыми волосами и длинными стройными ногами, с живым умным лицом. Не красавица, но куда привлекательней многих красоток. Особенно хороши были у нее глаза. Она с первого раза покоряла своим умом, обаянием и любезностью и при этом была законченной алкоголичкой. Она не напивалась до безобразия, и пьянство еще не сказалось на ее внешности. Но она уже не могла жить без алкоголя. Обычно пьяницу можно узнать по глазам; у Роджера, например, по глазам сразу было видно, если он запил. Но у этой Кэтлин были удивительно красивые карие глаза, под цвет волос и милой россыпи веснушек на носу и щеках – знак здоровья и добродушного нрава, и по этим глазам ничего нельзя было распознать. Она выглядела как человек, ведущий здоровую жизнь на лоне природы, и как человек, который очень счастлив. А на самом деле она вела жизнь пьяницы. Она мчалась по неизвестной дороге неизвестно куда и на какое-то время прихватила с собой и Роджера.
Как-то утром он пришел в мастерскую, снятую Томасом Хадсоном по приезде в Нью-Йорк, и Томас Хадсон увидел, что вся тыльная сторона его левой руки покрыта ожогами от сигареты. Выглядело это так, как бывает, когда гасят окурок за окурком о крышку стола, только стол заменяла тыльная сторона руки.
– Это она так забавлялась вчера, – сказал он. – У тебя есть йод? Мне не хотелось идти с этим в аптеку.
– Кто она?
– Кэтлин. Счастливое дитя природы.
– А зачем ты позволил?
– Ее это развлекало, а наше дело – заботиться об их развлечениях.
– У тебя вся кожа на руке сожжена.
– Ничего, пройдет. Но теперь я на время уеду из Нью-Йорка.
– От себя все равно нельзя убежать.
– Да. Но зато от других можно.
– Куда же ты думаешь?
– Куда-нибудь на Запад.
– География – слабое средство против того, что тебя гложет.
– Согласен. Но спокойно пожить и как следует поработать – это всегда на пользу. Пусть я не излечусь, если перестану пить. Но если не перестану, мне наверняка будет еще хуже.
– Ну тогда уезжай ко всем чертям. Может, хочешь на мое ранчо?
– А оно все еще твое?
– Частично.
– А удобно это, чтобы я туда поехал?
– Вполне, – ответил ему Томас Хадсон. – Только жить там до весны трудновато, да и весной не очень-то легко.
– Чем трудней, тем лучше, – сказал Роджер. – Я хочу все начать сначала.
– Сколько раз ты уже начинал сначала?
– Много, – сказал Роджер. – И нечего тыкать мне это в нос.
И вот теперь он опять собирается начинать сначала, и любопытно, как оно у него получится на этот раз. Неужели он думает, что, впустую расходуя свой талант и работая на заказ, по готовой формуле добывания верных денег, можно научиться хорошо и правдиво писать? Все, что ни создает художник или писатель, – часть его ученичества и подготовки к тому главному, что еще предстоит сделать. Роджер извел, истощил, разменял на мелочи свой талант. Но, может быть, в нем еще хватит животных сил и свободы ума, чтобы начать все снова? Всякий честный писатель, наделенный талантом, может написать хотя бы один хороший роман, думал Томас Хадсон. Но в те годы, что должны были быть годами ученичества, Роджер нещадно эксплуатировал свой талант, и кто знает, не растратил ли он его до конца. Не говоря уже о me'tier, думал он. Не наивно ли думать, что можно не ценить и не совершенствовать мастерства, пренебрегать им, пусть даже это пренебрежение – только поза, и в то же время рассчитывать, что, когда придет время, твой мозг и твои руки будут по-прежнему мозгом и руками мастера. Мастерству заменителей нет, думал Томас Хадсон. И таланту нет заменителей, и ни то ни другое не хранят в священном сосуде. Мастерство – оно в тебе. В твоем сердце, в твоей голове, в каждой частице тебя. И талант тоже в тебе, думал он. Это не набор инструментов, которыми ты наловчился орудовать.
Художникам лучше, думал он, потому что в их работе участвует больше вещей. И работаем мы руками, и наше metier осязаемо и конкретно. А вот Роджеру сейчас нужно снова браться за то, что он притупил, испортил, опошлил, а существует все это только у него в голове. Но основа осталась, и эта основа – нечто тонкое, разумное и прекрасное. Прекрасное – вот слово, которое я бы употреблял с большой осторожностью, будь я писателем, подумал он. Но у Роджера есть то, что есть его сущность, и, если бы он мог так писать, как он тогда дрался на причале, получалось бы жестоко, но очень здорово. И если бы он размышлял так разумно, как тогда, после драки, тоже было бы здорово.
Лунный свет соскользнул с его изголовья, и постепенно он перестал думать о Роджере. Думать все равно не поможет. Либо он сумеет написать этот роман, либо нет. А как бы хорошо, если б он сумел. Я рад бы помочь ему. Может быть, мне это удастся, подумал он и с тем заснул.
IX
Утреннее солнце разбудило Томаса Хадсона, он спустился на берег, поплавал немного и успел позавтракать раньше, чем встали остальные. Эдди сказал, что сильного ветра ждать не приходится, может быть, даже будет полный штиль. Вся снасть на катере уже подготовлена, сказал он, и посланный мальчишка должен принести наживку.
Томас Хадсон спросил, проверил ли он снасть, – ведь катер давно уже не выходил на лов крупной рыбы, и Эдди сказал, что проверил и выбросил ту леску, которая пришла в негодность. Он сказал, что хорошо бы еще запасти побольше лески в двадцать четыре нити и немного – в тридцать шесть нитей, и Томас Хадсон обещал позаботиться об этом. А пока что Эдди заменил всю негодную леску, так что на обеих больших катушках намотано сколько нужно. Он также почистил и наточил все большие крючки и проверил все поводки и шарниры.
– Когда же ты все это успел?
– А я всю прошлую ночь возился со снастью, – сказал Эдди. – И новую сеть тоже привел в порядок. Все равно чертова луна спать не давала.
– Тебе тоже не спится в полнолуние?
– Прямо хоть не ложись, черт бы ее побрал.
– Эдди, ты думаешь, правда нехорошо спать, когда луна светит в лицо?
– Так старики говорят. Я не знаю. Но мне всегда скверно в такие ночи.
– Как по-твоему, поймаем что-нибудь сегодня?
– Кто его знает. В это время года здесь попадается здоровенная рыба. Вы что, хотите идти к Айзексову маяку?
– Мальчики просятся туда.
– Тогда надо выходить сразу же после завтрака. Для ленча я ничего стряпать не буду. Есть у меня картофельный салат, салат из крабов и пиво, еще приготовлю сандвичи. Для сандвичей есть ветчина из последней доставки и латук, а приправить можно горчицей и чатни. Ребятам горчица не вредна?
– По-моему, нет.
– Когда я был мальчишкой, мы горчицу не ели. А хорошая штука этот самый чатни. Не пробовали сандвичи с ним?
– Нет.
– Его когда первый раз прислали, я не знал, что это такое, и намазал на хлеб вместо джема. Здорово получилось. А теперь я им сдабриваю овсянку.
– У нас давно кэрри не было.
– Мне на будущей неделе должны доставить баранью ногу. Раза на два нам хватит на жаркое, а может, и на один при таких едоках, как Том-младший и Эндрю, а потом сделаем кэрри.
– Отлично. Что-нибудь от меня нужно до выхода в море?
– Ничего не нужно, Том. Поднимайте ребят и Роджера. Выпить хотите? Сегодня у вас нерабочий день. Можно и с утра пропустить стаканчик.
– Я выпью за завтраком холодного пива.
– Правильно. Ничто так не прочищает глотку.
– Джо здесь?
– Нет. Пошел искать мальчишку, которого я послал за наживкой. Сейчас дам вам позавтракать.
– Я пойду на катер.
– Нет, выпейте пива, прочитайте газету. На катере все в порядке, можете не беспокоиться. Уже несу завтрак.
На завтрак была скоблянка из солонины, залитая яйцами, кофе с молоком и большой стакан охлажденного сока грейпфрута. Томас Хадсон ни кофе, ни сока пить не стал, а съел скоблянку, запивая ее очень холодным гейнекенским пивом.
– Поставлю пока на холод сок для ребят, – сказал Эдди. – А верно, хорошо начать день с бутылки такого пива?
– Так и спиться недолго, а, Эдди?
– Вы никогда не сопьетесь. Вы слишком любите работу.
– Но все-таки славно, когда с утра выпьешь немного.
– Еще бы не славно, черт побери. Да еще такое пиво.
– Но работать я бы после него не мог.
– А у вас сегодня день нерабочий, так какого черта? Допивайте бутылку, я вам другую принесу.
– Нет. Одной мне довольно.
Они отчалили в девять часов, когда уже начался отлив. Томас Хадсон стоял на мостике у штурвала и, пройдя через банку, покрытую водой, взял курс прямо туда, где темнел Гольфстрим. Вода была так спокойна и так прозрачна, что при глубине тридцать морских саженей ясно видно было дно, и при сорока оно еще было видно, но уже словно в тумане, а потом вода потемнела, и дно исчезло, и вокруг была лишь темная синь Гольфстрима.
– День, наверно, будет чудесный, папа, – сказал Том-младший. – И море тихое.
– Да, совсем тихое. Вон только вдоль кромки Гольфстрима вода закручивается воронками.
– Разве вода не та же самая, что у нашего берега?
– Не всегда, Томми. Сейчас отлив, и Гольфстрим отогнало от входа в гавань. А там, где береговая линия непрерывна, он уже опять подходит ближе.
– Отсюда кажется, что вода там такая же синяя, как здесь. Папа, а почему Гольфстрим такой синий?
– Плотность воды другая. Да и по составу она отличается.
– Чем глубже, тем вода вообще темнее.
– Только если смотришь сверху. А бывает, она почти лиловая от планктона.
– Почему?
– Вероятно, потому, что к синему примешивается красное. А вот Красное море оттого так и называется, что от планктона вода там совсем красная. Его там несметное количество.
– Тебе понравилось Красное море, папа?
– Очень. Жара была несусветная, но таких красивых рифов нигде больше не увидишь, и рыбы там много – и в период зимних муссонов и летних. Тебе бы понравилось.
– Я читал две книги о Красном море мистера де Монтфрида. Очень хорошие книги. Он был работорговцем. Не в том смысле, как теперь говорят, если кто поставляет белых рабынь, а настоящий работорговец старых времен. Он приятель мистера Дэвиса.
– Знаю, – сказал Томас Хадсон. – Я с ним тоже знаком.
– Мистер Дэвис рассказывал мне, что однажды мистер де Монтфрид приехал в Париж отдохнуть от своей работорговли, так если он вечером ехал куда-нибудь с дамой в такси, он требовал, чтобы шофер откинул у машины верх, и по звездам указывал путь. Ну, например, ему нужно было проехать от моста Согласия к Мадлен. Так он не говорил шоферу просто, как сказал бы ты или я: везите меня к Мадлен или пересеките площадь Согласия, а потом поезжайте по Королевской улице. Нет, он определял путь к Мадлен по Северной звезде.
– Этого анекдота я не слыхал, – сказал Томас Хадсон. – Но я слышал про мистера Монтфрида много других анекдотов.
– Таким способом довольно трудно ездить по Парижу, верно, папа? Мистер Дэвис тоже одно время хотел заняться работорговлей вместе с мистером де Монтфридом, но что-то помешало, не помню что. Ах да, вспомнил. Мистер де Монтфрид бросил работорговлю и перешел на торговлю опиумом. Точно, точно.
– А торговлей опиумом мистер Дэвис не хотел заниматься?
– Нет. Он тогда говорил, что пусть уж опиумом занимаются мистер Де Куинси и мистер Кокто. Они это делают так хорошо, сказал он, что несправедливо было бы мешать им. Я не совсем понял, что означали эти его слова. Папа, ты всегда объясняешь мне, что я ни спрошу, но, если все время задавать вопросы, это очень затрудняет разговор, так я решил лучше запоминать все, что мне непонятно, и как-нибудь обо всем сразу спрошу. Вот и это будет один из вопросов.
– У тебя их, наверно, накопились целые залежи.