Женщина рассердилась на него, остановила машину, вышла из нее, подошла к пристройке, дала старухе двадцать долларов и сказала:
– Найдите себе жилье получше и купите что-нибудь поесть на эти деньги.
– Si, senorita, – сказала старуха. – Вы очень любезны.
В следующий раз, проезжая мимо, они увидели стариков на прежнем месте. Старики весело помахали им. Они купили собаку. Причем собака была беленькая, маленькая, курчавая – той породы, подумал он, которая явно не предназначена для участия в торговле углем.
– Как по-твоему, куда девалась их собака? – спросил Томас Хадсон шофера.
– Сдохла, должно быть. Хозяевам самим есть нечего.
– Надо им другую достать, – сказал Томас Хадсон.
Пристройка осталась далеко позади, теперь слева были покрытые грязновато-белой штукатуркой стены Генерального штаба кубинской армии. У входа в небрежной, но горделивой позе стоял солдат-кубинец, не очень темнолицый, в застиранном обмундировании цвета хаки, в кепи – поновее, чем у генерала Стиллуэлла, и с винтовкой, удобнейшим образом покоившейся на его костлявом плече. Он рассеянно посмотрел на их машину. Видно было, что ему холодно на северном ветру. Походил бы взад и вперед и согрелся бы, подумал Томас Хадсон. А если простоит на одном месте, не расходуя лишней энергии, то скоро до него дойдет солнце и он согреется. Вряд ли он давно служит, уж очень худ, подумал он. К весне, если мы еще будем ездить сюда весной, я его, пожалуй, не узнаю. Винтовка ему, наверно, здорово тяжела. Жаль, что нельзя стоять на посту с легкой пластмассовой винтовочкой, вот как матадоры, работая мулетой, пользуются теперь деревянной шпагой, чтобы кисть не уставала.
– А что слышно про ту дивизию, которую генерал Бенитес должен был ввести в бой на европейском фронте? – спросил он шофера. – Она уже отбыла?
– Todavi'a no. Нет еще, – сказал шофер. – Но генерал учится ездить на мотоцикле. Рано утром раскатывает по Малекону.
– Значит, дивизия моторизованная, – сказал Томас Хадсон. – А что в этих свертках, которые солдаты и офицеры выносят из Генерального штаба?
– Рис, – сказал шофер. – Нам рис привезли.
– А его трудно достать?
– Невозможно. Цена подскочила до небес.
– Ты теперь плохо питаешься?
– Очень плохо.
– Почему? Ты же ешь у меня. Я плачу за продукты, сколько бы они ни стоили.
– Я о доме говорю.
– А когда ты ешь дома?
– По воскресеньям.
– Придется купить тебе собаку, – сказал Томас Хадсон.
– Собака у нас есть, – сказал шофер. – Очень красивая и умная собака. Меня любит не знаю как. Я шага не могу сделать, чтобы, она не кинулась за мной. Но, мистер Хадсон, у вас ни в чем нет недостатка, и вы ни понять, ни представить себе не можете, какие страдания принесла война кубинскому народу.
– Да, голод, наверно, сильный.
– Вы даже представить себе не можете, как мы голодаем.
Да, не могу, подумал Томас Хадсон. Совершенно не могу. Не могу себе представить, почему в этой стране – и вдруг голод. А тебя, сукина сына, следовало бы расстрелять за то, как ты относишься к моторам. Расстрелять, а не подкармливать. Я бы сам тебя расстрелял, и с величайшим удовольствием. Но вслух он сказал:
– Попробую, может, достану тебе рису для дома.
– Большое вам спасибо. Если бы вы знали, как нам, кубинцам, тяжело сейчас живется.
– Да, наверно, нелегко, – сказал Томас Хадсон. – Жаль, что я не могу взять тебя с собой в море. Ты бы отдохнул немного.
– В море, должно быть, тоже трудно.
– Да, трудно, – сказал Томас Хадсон. – Трудно даже в такие вот дни, как сегодня.
– Каждый из нас несет свой крест.
– А я бы взял свой крест и воткнул бы его кое-кому в culo.
– Надо проявлять спокойствие и терпение, мистер Хадсон.
– Muchas gracias, – сказал Томас Хадсон.
Они свернули на улицу Сан-Исидро. Она начиналась у центрального вокзала и напротив входа на заброшенную тихоокеанскую пристань, где когда-то пришвартовывались суда из Майами и Ки-Уэста и где садились старые гидросамолеты Панамериканской компании. Теперь эта пристань была закрыта, так как тихоокеанские суда взял себе военно-морской флот, а Панамериканская компания перешла на "ДС-2" и "ДС-3", и они приземлялись в аэропорту Ранчо Бойерос, а там, где раньше садились гидропланы, теперь пришвартовывались суда-охотники береговой пограничной охраны и кубинского военного флота.
Эту часть Гаваны Томас Хадсон хорошо знал еще в прежние годы. А та, которую он любил теперь, была тогда просто дорогой в Матансас. Невзрачный район, крепость Атарес, пригород, названия которого он не знал, а дальше мощенная кирпичом дорога и поселки по обе ее стороны. Мчишься мимо них и не отличаешь один поселок от другого. В этой же части города он знал каждый бар, каждый погребок, а улица Сан-Исидро славилась своими публичными домами на весь портовый район. Теперь улица захирела, бордели на ней не работали с тех самых пор, как их прикрыли, а проституток вывезли обратно в Европу. Эта грандиозная операция была похожа на отход из Вильфранша американских кораблей, базирующихся на средиземноморский порт, когда все девицы махали им на прощание, только тут все было наоборот – французский пароход с этими девицами уходил из Гаваны, и вся набережная была забита народом, причем помахать им на прощание с берега, с пристани, с мола пришли не только мужчины. Женщины – кто наняв моторку, кто на шлюпках – описывали круги около парохода и шли рядом с ним, когда он покидал пролив. Томас Хадсон помнил, как это было грустно, хотя многим проводы проституток показались очень смешными. Но что в проститутках смешного, он никогда не мог понять. Отправка их почему-то считалась событием комическим. Впрочем, после того как пароход ушел, многие загрустили, а улица Сан-Исидро так и не оправилась после нанесенного ей удара. Ее название все еще трогает меня, подумал он, а ведь эта улица стала теперь совершенно неинтересной, да и белые на ней почти не попадаются, разве только шоферы грузовиков или посыльные, развозящие покупки на дом. В Гаване были и веселые улицы – те, где жили одни негры, были и опасные, целые районы опасных улиц, как, например, улица Иисуса и Марии в двух шагах отсюда. Но улица Сан-Исидро осталась такой же унылой, как и в те дни, когда всех проституток с нее вывезли.
Теперь машина выехала в порт – к тому месту, откуда ходил паром до Реглы и где пришвартовывались суда береговой охраны.
Вода в гавани была темная, неспокойная, но приливная волна шла без барашков. Вода была слишком уж темная, хотя после черной мерзости того, что плескалось у берега, она казалась свежей и чистой. Поглядев на залив, он увидел покой его зеркала, защищенного от ветра холмами над Касабланкой, увидел те места, где стояли на якоре рыбачьи шхуны, где пришвартовывались канонерки кубинского флота и где бросило якорь и его собственное судно, хотя и не видное отсюда. По ту сторону залива он видел старинную желтую церковь и беспорядочно разбросанные дома Реглы – розовые, зеленые и желтые, – цистерны и трубы нефтеочистительного завода в Белоте, а позади них, ближе к Кохимару, высокие, серые холмы.
– Видите свой катер? – спросил шофер.
– Нет. Отсюда его не видно.
Они ехали против ветра; дым из труб Электрической компании относило назад, и утро было ясное, прозрачное, воздух словно только что промытый, чистый – такой, как на ферме среди холмов. Люди, ходившие по пристани, видимо, зябли на северном ветру.
– Поехали сначала во "Флоридиту", – сказал шоферу Томас Хадсон.
– До посольства всего четыре квартала.
– Да. Но я сказал, что хочу сначала во "Флоридиту".
– Как вам угодно.
Они въехали в город и ушли из-под ветра, и, проезжая мимо складских помещений и магазинов, Томас Хадсон учуял запах муки, слежавшейся в мешках, и мучной пыли, запах только что вскрытых упаковочных ящиков, запах поджаренного кофе, который подействовал на него посильнее утренней порции виски, и чудесный запах табака, еще сильнее ударивший ему в нос, когда машина свернула направо к "Флоридите".
"Флоридита" стояла на одной из его любимых улиц, но он старался не ходить по ней днем – узкие тротуары, сильное движение, а по ночам, когда движение прекращалось, кофе здесь не жарили и окна складов были на запоре, так что и табаком не пахло.
– Закрыто, – сказал шофер. Железные шторы на обоих окнах кафе были еще спущены.
– Так я и думал. Тогда сворачивай на Обиспо к посольству.
По Обиспо он ходил пешком тысячи раз и днем и ночью. Ездить по этой улице он не любил, потому что она быстро кончалась, но откладывать свою явку к полковнику поводов у него больше не было, и он допил коктейль и посмотрел на машины, идущие впереди, на прохожих, на движение у перекрестка и решил приберечь улицу на после, когда можно будет прогуляться по ней пешком. Машина остановилась у здания посольства, и он вошел туда.
При входе полагалось записать свое имя, фамилию и цель посещения. У стола сидел грустный чиновник с выщипанными бровями и усиками на самых уголках верхней губы. Чиновник поднял голову и подвинул ему бумагу. Томас Хадсон даже не взглянул на нее и вошел в лифт. Чиновник пожал плечами и погладил свои бровки. Уж очень они у него выделялись на лице. Но такие все-таки опрятнее, чем густые, косматые, к тому же они гармонируют с его усиками. А тоньше его усиков и быть ничего не может, если уж заводить, так только такие. Более тоненьких нет ни у Эррола Флинна, ни у Пинчо Гутьерреса, ни даже у Хорхе Негрете. А все-таки он скотина, этот Хадсон, прошел мимо и даже не взглянул на него.
– Какого-то maricon посадили у двери, – сказал Томас Хадсон лифтеру.
– Никакой это не maricon. Так – никто.
– Как тут у вас дела?
– Хорошо. Отлично. Как всегда.
На четвертом этаже он вышел и пошел по коридору. Он открыл дверь, среднюю из трех, и спросил офицера, сидевшего за столом, тут ли полковник.
– Он вылетел в Гуантанамо сегодня утром.
– Когда вернется?
– Он сказал, что, может быть, полетит на Гаити.
– Для меня ничего нет?
– У меня нет.
– Он ничего не просил передать мне?
– Сказал, чтобы вы никуда не отлучались.
– Какое у него было настроение?
– Отвратительное.
– А выглядел как?
– Ужасно.
– Ругал меня?
– Да нет как будто. Просил только передать вам, чтобы вы никуда не отлучались.
– Ничего такого, о чем мне следует знать?
– Нет. А разве должно быть?
– Вы это бросьте.
– Ладно. Вам, наверно, туго там пришлось. Но вы не здесь, не с ним работаете. Вы ходите в море. А я плевал на…
– Легче, легче.
– Где вы сейчас обретаетесь? За городом?
– Да. Но сегодня ночую здесь.
– Он сегодня не вернется, ни днем, ни вечером. А когда прилетит, я вас вызову.
– А он на самом деле не ругал меня?
– Да ничего подобного. Что это вы? Совесть нечиста?
– Нет. А кто-нибудь еще меня ругает?
– Насколько я знаю, даже адмирал вас не ругает. Сматывайтесь отсюда и напейтесь за меня.
– Я сначала за себя напьюсь.
– И за меня тоже.
– Это зачем же? По-моему, вы что ни вечер, то пьяны.
– Мне этого мало. Как там Хендерсон?
– Хорошо. А что?
– Ничего.
– А что?
– Ничего. Просто так спрашиваю. Жалобы у вас есть?
– Мы сюда жаловаться не ходим.
– Ax, какой герой! Истинный вождь!
– Мы предъявляем обвинения.
– Э-э, нет! Вы лицо гражданское.
– Провалитесь в тартарары!
– А зачем мне проваливаться? Я и так в тартарарах.
– Вызовите меня, как только он приедет. И передайте мой привет господину полковнику и скажите господину полковнику, что я являлся.
– Слушаю, сэр.
– А почему "сэр"?
– Из вежливости.
– Всего хорошего, мистер Холлинз.
– Всего хорошего, мистер Хадсон. И чтобы ваших людей по первому требованию можно было разыскать.
– Покорно благодарю, мистер Холлинз.
В коридоре он встретил знакомого капитана. Тот вышел из шифровального отдела. Капитан был загорелый (загар получен за игрой в гольф и на пляже Хайманитаса); загар и здоровый вид скрывали его неблагополучие. Он был еще молод и считался знатоком Дальнего Востока. Томас Хадсон познакомился с ним еще в Маниле, где он представлял фирму по продаже автомобилей с филиалом в Гонконге. Он говорил по-тагальски и на хорошем кантонском. Знал и испанский. И поэтому очутился в Гаване.
– А-а, Томми, – сказал он. – Когда вы приехали?
– Вчера вечером.
– Как дороги?
– Ничего, пыльненькие.
– Перевернетесь вы когда-нибудь в этой проклятой машине.
– Я осторожно езжу.
– Положим, это верно, – сказал капитан, которого звали Фред Арчер. Он обнял Томаса Хадсона за плечи. – Дайте я вас потрогаю.
– Зачем?
– Чтобы поднять настроение. Как потрогаю вас, так настроение сразу становится лучше.
– Вы давно не обедали в "Пасифике"?
– Недели две туда не заглядывал. Поедем?
– В любое время.
– Обедать мне некогда, а ужинать – пожалуйста. Вечер у вас занят?
– Вечер – нет. Дальше – занято.
– У меня тоже. Где мы встретимся? Во "Флоридите"?
– Приезжайте туда, как только ваша лавочка закроется.
– Прекрасно. Потом вернусь обратно. Так что напиваться нам нельзя.
– Неужели вы, черти, по ночам работаете?
– Я работаю, – сказал Арчер. – Но это движение не получило широкого размаха.
– Ужасно рад повидаться с вами, мистер Фредди, – сказал Томас Хадсон. – У меня при виде вас настроение тоже улучшается.
– А зачем это вам? – сказал Фред Арчер. – У вас ведь все в порядке.
– Вы хотите сказать – было в порядке.
– Было, есть и будет.
– Негритянками, что ли, заняться?
– Негритянки вам ни к чему, братец. Этого самого у вас всегда хватает.
– Запишите мне это как-нибудь на бумажке, Фредди. Такое полезно почитывать рано поутру.
– А как ваш катер?
– Ничего. Несу за него материальную ответственность на тридцать пять тысяч долларов.
– Да, знаю. Видел этот документ в сейфе. С вашей подписью.
– Почему же такое безобразное отношение к документам?
– Золотые ваши слова.
– Это что, везде так?
– Нет, не везде. И вообще сейчас дело поставлено лучше. Гораздо лучше, Томми.
– Вот и хорошо, – сказал Томас Хадсон. – Благая мысль венчает день.
– Может, зайдете к нам? У нас новые работники, они вам понравятся. Очень славные ребята.
– Нет, не зайду. Они знают что-нибудь о наших делах?
– Конечно, нет. Знают только, что вы ходите в море, и хотят с вами познакомиться. Они понравятся вам. Хорошие парни.
– Как-нибудь в другой раз познакомимся, – сказал Томас Хадсон.
– Есть, сэр, – сказал Арчер. – Так я к вам приду, как только мы здесь закруглимся.
– Во "Флоридиту".
– Конечно. Куда же еще?
– Я что-то плохо соображаю.
– Ум за разум заходит? – сказал Арчер. – Так как, захватить мне с собой этих ребят?
– Нет. Разве только вам уж очень захочется. Там, может, кое-кто из моих будет.
– Вот уж не думал, что вашей братии охота встречаться на берегу.
– Заскучают, вот и сходятся.
– А их надо бы сгрести в одну кучу и посадить под замок.
– Такие отовсюду выберутся.
– Ну, идите, – сказал Арчер. – А то опоздаете туда.
Фред Арчер отворил дверь в комнату напротив шифровального отдела, а Томас Хадсон пошел по коридору и спустился по лестнице, не воспользовавшись лифтом. На улице солнце светило так ярко, что ему резало глаза, а с северо-северо-запада все еще дул сильный ветер.
Он сел в машину и велел шоферу ехать по улице О'Райли к "Флоридите". Перед тем как машина развернулась на площади у посольства и здания Ayuntamiento и выехала на О'Райли, он увидел высокие волны у входа в гавань и тяжело подскакивающий в проливе буй. Море у входа в гавань кипело, бурлило, прозрачно-зеленые волны разбивались о скалы у подножия крепости дель Морро, и белые барашки, увенчивающие их, сверкали на солнце своей белизной.
Выглядит это замечательно, сказал он себе. Почему "выглядит"? Это и на самом деле замечательно. За такую красоту надо выпить. Ах ты, черт побери, подумал он. Хорошо бы я действительно был таким твердокаменным, каким меня считает Фредди Арчер. А я и на самом деле твердокаменный. Никогда не отказываюсь, иду всегда охотно. Какого черта им еще нужно? Чтобы я глотал "торпекс" за завтраком? Или совал его под мышки, как табак? Прекрасный способ заработать желтуху, подумал он. Почему тебе пришла в голову такая мысль? Трусишь, Хадсон? Нет, не трушу, сказал он. Просто у меня такая реакция. Многие из них до сих пор еще не классифицированы. Во всяком случае, мною. Да, мне бы хотелось быть таким твердокаменным, каким меня считает Фредди, вместо того чтоб быть просто человеком. А человеческим существом быть интереснее, хоть и гораздо мучительнее. Еще как мучительно, вот, например, сейчас. А быть таким, каким тебя считают, было бы хорошо. Ну, хватит. Об этом тоже не думай. Не думаешь об этом, значит, оно и не существует. Черта с два, не существует! Но такова моя установка, которая меня держит, подумал он.
Бар во "Флоридите" был уже открыт. Он купил две вышедшие газеты "Крисоль" и "Алерта", прошел с ними к стойке и сел на высокий табурет слева у самого ее конца. За спиной у него была стена, которая выходила на улицу, с левого бока – стена, что за стойкой. Он заказал двойной замороженный дайкири без сахара. Заказ принял Педрико, разинувший рот в улыбке, походившей на оскал умершего от перелома позвоночника. Тем не менее улыбка эта была искренняя, адресованная именно ему. Он стал читать "Крисоль". Бои шли сейчас в Италии. Те места, где воевала Пятая армия, были ему незнакомы, он знал плацдарм по другую сторону гор, где действовала Восьмая армия, и стал вспоминать его, когда Игнасио Натера Ревельо вошел в бар и стал рядом с ним.
Педрико поставил перед Игнасио Натерой Ревельо бутылку "Виктории", стакан с большими кусками льда, бутылку содовой, и Ревельо поспешно смешал себе коктейль, а потом, повернувшись к Томасу Хадсону, уставился ему в лицо своими роговыми очками с зелеными стеклами, притворяясь, будто только что увидел его.