– К сожалению, нам нужно ехать, – сказала она. – Мы и так задержались. Встретимся в отеле, Гинни. Спасибо, мистер Родригес.
– Вы, бесспорно, самая красивая женщина в мире, – сказал мистер Родригес. – Я всегда это знал, но сейчас я в этом убедился.
– Пожалуйста, продолжайте так считать, – сказала она, и мгновение спустя они уже были на площади. – Что ж, – сказала она. – Все очень хорошо получилось. Гинни он понравился, и он, кажется, милый.
– Он очень милый, – сказал Томас Хадсон, и шофер отворил перед ними дверцу машины.
– Ты сам милый, – сказала она. – Жаль только, что ты уже так много выпил сегодня. Потому-то я и замяла разговор о шампанском. Кто была твоя смуглая приятельница у стойки бара?
– Просто моя смуглая приятельница у стойки бара.
– Хочешь выпить еще? Можно остановиться где-нибудь по дороге.
– Нет. А ты хочешь?
– Ты же знаешь, я никогда не пью спиртного. Но от бокала вина я бы не отказалась.
– Дома у меня есть вино.
– Вот и чудесно. Теперь можешь меня поцеловать. Здесь нас не арестуют.
– Avonde vamos? – спросил шофер, не поворачивая головы.
– A la finca, – сказал Томас Хадсон.
– Ах, Томми, Томми, Томми, – сказала она. – Ну что же ты меня не целуешь? Пусть он видит, это ведь ничего, правда?
– Да. Это ничего. Можешь потом ему вырезать язык, если хочешь.
– Не хочу. И вообще не хочу никаких жестокостей, теперь и никогда. Но ты милый, что предложил это.
– Идея была недурная. Расскажи мне о себе. Ты все прежняя люби-меня?
– Я такая же, как была.
– Правда, такая же?
– Конечно, такая же. В этом городе я твоя.
– До отправления самолета.
– Точно, – сказала она и поудобней устроилась на сиденье машины. – Посмотри, – сказала она. – Все нарядное, светлое осталось позади, и кругом грязно и неприглядно. Всегда с нами бывало так.
– Не всегда.
– Да, пожалуй, – сказала она. – Не всегда.
Они смотрели на все грязное и неприглядное кругом, и ее зоркий взгляд и грациозный ум мгновенно отмечали то, что он сумел разглядеть лишь за долгие годы.
– Вот теперь уже лучше, – сказала она. За всю жизнь она ни разу не солгала ему, и он тоже старался ей не лгать, но это очень плохо удавалось.
– Ты все еще меня любишь? – спросила она. – Говори как есть, не приукрашивай.
– Да. Ты сама должна знать.
– Я знаю, – сказала она и в доказательство обняла его, если это могло служить доказательством.
– Кто он, твой теперешний?
– Не будем о нем говорить. Тебе бы он не понравился.
– Скорей всего, – сказал он и так крепко прижал ее к себе, что, казалось, еще немного – и что-нибудь будет сломано, если один из них не высвободится. Это была старая их игра, и в конце концов высвободилась она и ничего не сломалось.
– Ты всегда выигрываешь, – сказала она. – Тебе хорошо, у тебя грудей нет.
– У меня многого нет, что есть у тебя. Ни таких длинных ног, ни лица, на которое взглянешь – и защемит сердце.
– Зато у тебя есть многое другое.
– Ну как же, – сказал он. – Например, по ночам – общество кота и подушки.
– Сегодня я заменю тебе это общество. Долго еще нам ехать?
– Одиннадцать минут.
– Слишком долго при данных обстоятельствах.
– Хочешь, я возьму руль и доеду за восемь?
– Нет, не надо. Лучше вспомни, как я учила тебя быть терпеливым.
– Это было самое разумное и нелепое, чему меня в жизни учили. Давай вкратце повторим урок.
– А нужно?
– Нет. Все равно уже только восемь минут осталось.
– У тебя дома уютно? Постель широкая?
– Увидишь, – сказал Томас Хадсон. – Что, уже начались обычные сомнения?
– Нет, – сказала она. – Но я хочу широкую-широкую постель. Чтобы можно было совсем забыть про армию.
– Есть широкая постель, – сказал он. – Настолько, что и для армии места хватит.
– Не хами, – сказала она. – Знал бы ты этих Сынов воздуха. Даже самые лучшие под конец демонстрируют фотографии своих жен.
– Слава богу, что я их не знаю. Мы хоть, может, и задубели от морской воды, но по крайней мере не именуем себя Сынами моря.
– Расскажи мне про это, – попросила она, угнездив руку у него в кармане.
– Нет.
– Я так и знала, и я потому тебя и люблю. Но мне любопытно, и люди расспрашивают меня, и я тревожусь.
– Любопытно – это куда ни шло, – сказал он. – А тревожиться незачем. Хотя, по пословице, любопытство кошку сгубило. У меня есть кошка, и она очень любопытна. – Он вспомнил Бойза и продолжал: – А тревоги губят дельцов, даже в полном расцвете сил. Мне за тебя не нужно тревожиться?
– Только как за актрису. И то не очень. Еще всего две минуты. Здесь красиво, мне нравится. А можно, мы позавтракаем в постели?
– А вдруг потом нас сморит сон?
– Ну и пусть, это не страшно. Лишь бы только я не упустила самолет.
Машина теперь круто взбиралась вверх по старой булыжной дороге, обсаженной большими деревьями.
– А ты ничего не боишься упустить?
– Только тебя, – сказал он.
– Нет, а в смысле обязанностей.
– Разве я похож на человека, у которого есть обязанности?
– Кто тебя знает. Ты превосходный актер. Хуже никогда не видала. Милый ты мой, сумасшедший, я тебя так люблю, – сказала она. – Я пересмотрела тебя во всех твоих главных ролях. Больше всего ты мне нравился в роли Верного Мужа, она у тебя очень искренне получалась. Помнишь, например, у "Рица" в Париже?
– Да, там роль Верного Мужа особенно удавалась мне, – сказал он. – Как Гаррику в Олд-Бейли.
– Ты что-то путаешь, – сказала она. – По-моему, лучше всего ты играл эту роль на "Нормандии".
– Когда ее сожгли, я неделю ни о чем думать не мог.
– Тебе случалось и побивать этот рекорд.
– Да, – сказал он.
Машина остановилась, и шофер вышел отпереть ворота.
– Так вот где мы живем.
– Да. На самом верху. Извини, дорога в ужасном состоянии.
Машина еще немного поднялась в гору, поросшую деревьями манго и отцветающими уже фламбоянами, обогнула загон для скота и выехала на круглую подъездную аллею. Он отворил дверцу, и она ступила на землю, будто великодушно и щедро одаривая ее своим прикосновением.
Она взглянула на дом, увидела раскрытые окна спальни. Окна были большие и почему-то напомнили ей "Нормандию".
– Пропущу самолет, – сказала она. – Могу я заболеть в конце концов? Болеют же другие женщины.
– У меня есть два знакомых врача, которые под присягой подтвердят, что ты больна.
– Чудесно, – сказала она, уже поднимаясь по лестнице. – Но нам не придется для этого приглашать их к обеду?
– Нет, – сказал он и распахнул перед ней двери. – Я с ними сговорюсь по телефону и пошлю шофера за свидетельством.
– Решено, – сказала она. – Я больна. И пусть на этот раз войска развлекаются сами.
– Ты все равно улетишь.
– Нет. Я буду развлекать тебя. Наверно, тебя давно уже никто как следует не развлекал.
– Да.
– И меня – да. Как правильно в этом случае – "да" или "нет"?
– Не знаю. – Он крепко сжал ее и заглянул ей в глаза, потом отвел взгляд в сторону. Они стояли у входа в большую спальню, и он толчком отворил дверь. – Пожалуй, "нет", – сказала он задумчиво.
Окна были распахнуты настежь, по комнате гулял ветер, но сейчас, при солнце, это даже было приятно.
– Совсем как на "Нормандии". Ты это нарочно для меня сделал, чтоб было похоже на "Нормандию"?
– Конечно, дорогая, – солгал он. – А ты как думала?
– Ох и лгун же ты, хуже меня.
– Где уж мне до тебя.
– Лгать не нужно. Просто притворимся, что ты это сделал для меня.
– Для тебя, – сказал он. – Только ты выглядела немного иначе.
– А покрепче обнять человека ты не можешь?
– Не поломав ему костей – нет, – сказал он. И добавил: – Во всяком случае, стоя.
– А кто сказал, что мы непременно должны стоять?
– Не я, – сказал он и, подхватив ее на руки, понес к постели. – Дай только закрою жалюзи. Я ничего не имею против того, чтобы ты развлекала армию. Но для развлечения слуг в кухне имеется радио. Мы им не нужны.
– Иди скорее, – сказала она.
– Иду.
– Вспомни все, чему я тебя учила когда-то.
– Я и так помню.
– Не всегда.
– Ну вот, – сказал он. – Когда мы с ним познакомились?
– Мы просто встретились. Ты разве не помнишь?
– Слушай, давай лучше не будем ничего вспоминать и не будем разговаривать, не будем, не будем, не будем.
Немного спустя она сказала:
– Даже на "Нормандии" людям иногда хотелось есть.
– Сейчас вызову стюарда.
– Но ведь этот стюард не знает нас.
– Так узнает.
– Нет. Лучше выйдем отсюда, я хочу посмотреть дом. Что ты написал за последнее время?
– Что, что. Ничего.
– У тебя разве нет свободного времени?
– Как это свободного?
– Ну, когда ты на берегу.
– Что это значит "на берегу"?
– Том, – сказала она. Они дошли до большой комнаты и уселись в глубокие старые кресла, и она сняла туфли, чтобы ощутить под ногами циновку, устилавшую пол. А потом свернулась в кресле клубочком, распушив свои волосы ему в угоду и потому что она знала, как это на него действует, и теперь при каждом движении ее головы они колыхались тяжелой шелковистой массой.
– А, чтоб тебя, – сказал он. – Милая, – добавил он.
– Я уже привыкла к твоим проклятиям, – сказала она.
– Не будем об этом говорить.
– Зачем ты на ней женился, Том?
– Потому что ты была влюблена.
– Причина не слишком основательная.
– Никто этого и не утверждал. Я-то во всяком случае. Но может быть, мы не будем обсуждать мои старые ошибки, в которых я уже раскаялся?
– Если захочу, будем.
Вошел большой черный с белым кот и начал тереться об ее ноги.
– Он спутал тебя со мной, – сказал Томас Хадсон. – Впрочем, он, вероятно, знает, что делает.
– Так это…
– Именно. Он самый. Бой, – позвал он.
Кот подошел и вспрыгнул к нему на колони. Ему было все равно, чьи это колени.
– Мы можем оба любить ее, Бойз. Ты посмотри на все хорошенько. Другой такой женщины тебе вовек не увидеть.
– Это тот кот, с которым ты спишь в постели?
– Да. А что, есть возражения?
– Никаких. Он куда симпатичней человека, с которым сплю я, хотя у него такие же грустные глаза.
– Нам непременно нужно о нем разговаривать?
– Нет. Так же как тебе не нужно пытаться меня уверить, что ты не выходишь в море, хотя веки у тебя воспалены, и в уголках глаз белые сгустки, и волосы выгорели от солнца, и…
– И шагаю я по-матросски, враскачку, и на левом плече у меня сидит попугай, и я больно дерусь своей деревянной ногой. Дорогой мой глупыш, я действительно выхожу иногда в море, потому что я маринист и делаю зарисовки для Музея естественной истории. Даже война не должна мешать научным исследованиям.
– О, священная наука, – сказала она. – Что ж, постараюсь запомнить этот вымысел и придерживаться его. Том, ты правда нисколько ее не любишь?
– Нисколько.
– И все еще любишь меня?
– Ты могла бы судить по некоторым признакам.
– А вдруг это тоже роль? Любовник, неизменно хранящий верность предмету своей любви, с какими бы шлюхами его этот предмет ни заставал. Ты и по-своему Синаре не был верен.
– Я всегда говорил, что образованность тебя погубит. Меня уже в девятнадцать лет не интересовали эти стихи.
– А я всегда говорила, что если бы ты побольше писал и серьезно работал над своими картинами вместо того, чтобы придумывать небылицы и влюбляться во всяких…
– Жениться на всяких, хотела ты сказать.
– Нет. Жениться – это, конечно, плохо. Но ты влюбляешься, а после этого я не могу тебя уважать.
– Какие знакомые милые слова: "После этого я не могу тебя уважать". Продай мне их, я дам любую цену, чтобы только изъять их из обращения.
– Теперь я тебя уважаю, Том. Ты ведь ее не любишь, правда?
– Я люблю тебя и уважаю тебя, а ее я не люблю.
– Ну вот и чудесно. Как хорошо, что я заболела и не могу лететь.
– А ведь я в самом деле тебя уважаю. Отношусь с уважением к любой глупости, которую ты делаешь или сделала когда-то.
– И ты чудесно ведешь себя со мной и всегда исполняешь данные мне обещания.
– Какое, кстати, было последнее?
– Не знаю. Но если было какое-нибудь, ты наверняка его не сдержал.
– Может быть, обойдем это, радость моя?
– Хорошо, если б это можно было обойти.
– А давай попробуем. Мы ведь многое умели обходить.
– Нет. Не умели. Тому есть реальные доказательства. Тебе всегда кажется, что физическая близость – это в любви все. Ты не думаешь, что любимой женщине хотелось бы гордиться тобой. Не стараешься проявлять иногда нежность в мелочах.
– Не разыгрываю младенца, которого нужно нянчить и опекать, – тебе ведь именно такие мужчины нравятся.
– Если б только ты больше нуждался во мне и я чувствовала, что я тебе в самом деле нужна, а не только дай-и-возьми и убери-я-не-голоден.
– Слушай, зачем мы приехали сюда? Морализировать?
– Мы приехали потому, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты был достоин самого себя.
– А также тебя, и господа бога, и прочих абстракций. Но я даже в живописи не абстракционист. Ты, наверно, требовала бы от Тулуз-Лотрека, чтобы он не шатался по публичным домам, а от Гогена, чтобы он не болел сифилисом, а от Бодлера, чтобы он пораньше возвращался домой. Я себя не равняю с ними, но все-таки – ну тебя к черту.
– Никогда я такой не была.
– Была. А к тому же еще твоя работа. Эти чертовы съемки с утра и до вечера.
– Я отказалась бы от съемок.
– Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы в ночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такие планы?
– Какие новости у Тома?
– Все в порядке, – сказал он, и колючий озноб прошел у него по телу.
– Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы, кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал очень аккуратно.
– Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А может быть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается.
– Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорил по-английски?
– А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? И в Энгадине и в Цуге.
– У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии?
– Только та, которая и у тебя есть.
– Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можно выпить.
– Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Вино в погребе.
– Только не уходи надолго.
– Не подходящие слова для нас с тобой.
– Не уходи надолго, – повторила она. – Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не в этом была беда. Ты сам знаешь.
– Знаю, – сказал он. – И я не уйду надолго.
– Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть?
– Может быть, – сказал Томас Хадсон. И прибавил, обращаясь к коту: – Ты пока побудь с нею, Бойз.
Зачем? – думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял эту комедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранить свое горе для себя одного? Но разве я правда такой?
А что было делать? – думал он. Как сказать матери о гибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себе сказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ и сейчас.
Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть.
– Том, – услышал он ее голос. – Мне тоскливо одной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя.
– Сбрось его на пол. Я сейчас, только наколю лед. Слуга ушел в деревню.
– Да бог с ним. Мне уже не хочется пить.
– Мне тоже, – сказал он и вернулся в комнату, мягко ступая по циновке после гулкого изразцового пола. Он взглянул на нее и убедился, что она здесь, не исчезла.
– Ты не хочешь о нем говорить, – сказала она.
– Не хочу.
– А почему? Разве так не лучше?
– Он слишком похож на тебя.
– Не в том дело. Скажи мне. Он погиб?
– Да, погиб.
– Обними меня, Том, только крепче. Я, кажется, правда заболела.
Он почувствовал, что ее бьет дрожь, и он опустился на колени у кресла, и обнял ее, и чувствовал, как она дрожит всем телом. Потом она сказала:
– Бедный ты мой. Бедный, бедный. – Помолчав, она сказала еще: – Прости меня за все, что я когда-нибудь делала или говорила.
– Ты меня прости.
– Бедный ты, и бедная я.
– Бедные все, – сказал он, но не добавил: "Бедный Том".
– Больше тебе нечего мне рассказать?
– Нет. Только это.
– Вероятно, мы потом научимся справляться.
– Очень может быть.
– Я бы хотела заплакать, но у меня внутри только пустота, от которой мутит.
– Понимаю.
– У всех это случается?
– Почти. Но у нас это уже больше случиться не может.
– Мне теперь кажется, будто мы в доме у мертвого.
– Я жалею, что не сказал тебе, как только мы встретились.
– Да нет, все равно, – сказала она. – Ты всегда был такой, все откладывал. Я не жалею.
– Я так нестерпимо хотел тебя, что поступил, как эгоист и дурак.
– Это не эгоизм. Мы всегда любили друг друга. Только слишком часто совершали ошибки.
– Особенно я.
– Нет. Мы оба. Давай больше никогда не будем ссориться, хорошо?
Что-то вдруг произошло в ней, она наконец разрыдалась и сказала:
– О Томми, я не могу, не могу это вынести.
– Я понимаю, – сказал он. – Родная моя, дорогая, прекрасная. Я тоже не могу.
– Мы были такие молодые, и глупые, и такие красивые оба, а Томми – господи, до чего же он был хорош…
– Весь в мать.
– Теперь этого уже и не докажешь ничем.
– Моя бедная любимая девочка.
– Что же мы будем делать дальше?
– Ты будешь заниматься своим делом, а я – своим.
– Нельзя ли нам хоть немного побыть вместе?
– Только если не уляжется ветер.
– Так пусть дует подольше. Иди ко мне – или, может быть, это нехорошо сейчас?
– Том бы не осудил нас за это.
– Я тоже так думаю. Помнишь, как ты ходил на лыжах, посадив его к себе на плечи, и мы спускались с гор уже в сумерках и пели, проходя через сад за гостиницей?
– Я всю помню.
– Я тоже, – сказала она. – Почему мы были такие глупые?
– Мы были не только влюбленными, но и соперниками.
– Увы, да. Но ведь ты никого другого не любишь, правда? Ведь теперь это все, что у нас осталось.
– Нет. Можешь мне верить.
– И я нет. А мы не могли бы вернуться друг к другу, как тебе кажется?
– Не знаю, что бы из этого вышло. Можно попробовать.
– Долго еще продлится война?
– Спроси у того, кто над нею хозяин.
– Несколько лет?
– Год-два во всяком случае.
– А тебя тоже могут убить?
– Вполне.
– Тогда что толку?