Карлсон чуть было не сделал глупости, но ему все же удалось сдержать свое волнение и более или менее спокойно ответить, что он согласен. На самом деле он хотел сказать не пять тысяч крон, а только пятьсот.
Затем направились к старухе и к сыну, чтобы подписать купчую крепость и получить расписку в получении денег.
Карлсон мигнул старухе и Густаву, чтоб они поддержали его, но они ничего не понимали,
Наконец старуха надела очки и, подписав бумагу, прочла.
- Пять тысяч! - вскрикнула она.- Что тут написано? Ведь Карлсон говорил - пятьсот?
- Нет, это ты, вероятно, ослышалась, Анна-Ева. Не сказал ли я пять тысяч, Густав?
При этом он так мигнул, что директор не мог этого не заметить.
- Да, мне кажется, что он сказал пять тысяч,- поддержал Густав, насколько мог убедительней.
Когда подписана была купчая, директор объявил, что рассчитывает на средства своего общества заняться на горе Роггенхольм разработкой полевого шпата.
Никому не было известно, что такое полевой шпат, и никто не думал об этом сокровище, кроме Карлсона; он уверял, что давно об этом думал, но не имел необходимого капитала.
Директор сообщил, что полевой шпат - это красная порода камня, употребляемая на фарфоровых заводах. Через неделю будет построен дом управляющего, уже заказанный плотникам; через две недели будет стоять деревянная казарма для рабочих, и тогда с тридцатью рабочими приступят к работе.
С этим он и уехал.
Этот золотой дождь так внезапно упал на островитян, что они не успели даже рассчитать все выгоды. Тысяча крон на столе и четыре тысячи к осени за ничего не стоящий остров! Этого было слишком много сразу! Они в полной дружбе и согласии просидели весь вечер вместе, рассчитывая, какие они еще получат от этого выгоды. Само собой понятно, что можно будет продавать рыбу и другие продукты многочисленным рабочим и управляющему, также и дрова,- в этом нечего было сомневаться. Затем, очень возможно, что захочет приехать на лето директор, быть может с целой семьей. Тогда, понятно, можно будет увеличить плату за наем дачи профессора, а Карлсон, быть может, сдаст свою стугу. Все будет великолепно.
Карлсон сам убрал деньги в секретер и просидел полночи перед крышкой, делая свои расчеты.
* * *
На следующей неделе Карлсон съездил несколько раз в купальное местечко Даларё и возвращался с плотниками и малярами. Он порою садился на свою веранду, на которую он поставил стол. Сидя там, он пил коньяк, курил трубку и наблюдал за работой, которая уже подвинулась значительно вперед.
Вскоре оклеили все комнаты и даже кухню обоями; в последней сложили хорошую печь. К окнам приделали зеленые ставни, виднеющиеся издали. Веранду еще раз выкрасили в белый и светло-красный цвета; с солнечной стороны повесили к ней гардину из полосатого синего и белого тика. Вокруг двора и сада возвышалась решетчатая ограда, выкрашенная в серый цвет с белыми набалдашниками.
Подолгу стояли обитатели мызы передо всем этим и глазели на эту роскошь; Густав же предпочитал стоять на значительном отдалении за углом или за густым кустом. Он никогда или же очень редко принимал приглашение посидеть на веранде.
Одна из грез Карлсона, снившаяся ему в особенно ясные ночи, заключалась в том, что профессор будет сидеть на веранде, по-барски развалившись в кресле, будет по глоточкам пить коньяк из бокала, любоваться видом и покуривать трубку (лучше уж было бы сигару, но эта последняя была для него еще слишком крепка).
Сидя, неделю спустя, рано утром на своей веранде, он услышал на проливе перед Роггенхольмом свисток парохода.
"Вот они прибыли!" - подумал он и, как местный хозяин, захотел принарядиться для встречи.
Он пошел в стугу и оделся, затем послал за Рундквистом и Норманом, которые должны были сопровождать его к Роггенхольму, чтобы встретить господ.
Через каких-нибудь полчаса лодка отчалила, и Карлсон сел к рулю. От времени до времени уговаривал он работников грести в такт, чтобы подойти к пароходу как порядочные люди.
Когда они обогнули последнюю косу и перед ними открылся пролив, окаймленный с одной стороны большим островом, с другой - Роггенхольмом, перед ними развернулся чудный вид. Украшенный флагами и сигнальными дисками пароход стоял на якоре посреди пролива, а между ним и берегом сновали маленькие ялики с матросами в синих и белых блузах. Наверху на прибрежной скале, блестевшей благодаря обнаженному светло-красному полевому шпату, стояла группа господ, а на некотором расстоянии от них хор музыкантов, медные инструменты которых сияли на фоне темных сосен.
Гребцы недоумевали, что там наверху происходит, и подъехали к скале, чтобы насколько возможно близко посмотреть и послушать. Раз, два, три! В ту минуту, как они остановились перед сборным пунктом приезжих господ, в воздухе раздался шум, похожий на полет двенадцати тысяч гагар; за этим последовал треск, как бы вырывающийся из недр горы, а в конце концов такой грохот, что казалось, будто взорвало всю гору.
- Черт возьми! - вот все, что мог выговорить Карлсон, потому что через мгновение вокруг лодки посыпались камни; затем полил целый дождь гравия, а под конец посыпался град мелких камней.
Потом на вершине горы раздался голос; он говорил о каком-то деле, о заложенной работе; попадались и иностранные слова, которых не понимали островитяне.
Рундквист подумал, что это проповедь, и снял с головы фуражку; но Карлсон сообразил, что говорил директор.
- Да, господа,- сказал в заключение директор,- тут перед нами много камня, и я кончаю свою речь пожеланием, чтобы он весь обратился в хлеб!
- Браво!
Затем музыка заиграла марш. Господа спустились на берег; у всех в руках были маленькие куски камня, которые они, смеясь и болтая, вертели меж пальцев.
- Что вы здесь делаете с лодкой? - крикнул господин в форме морского офицера отдыхавшим на веслах островитянам.
Они не нашлись что ответить, но никак не предполагали, что могло быть опасно им смотреть на то, что делалось.
- Да ведь это сам Карлсон,- заметил подоспевшей директор Дитгоф.- Это наш здешний хозяин,- представил он его другим.- Приходите к нам и позавтракайте с нами!
Карлсон ушам своим не верил, но вскоре убедился, что приглашение было сделано серьезно. Прошло немного времени, и Карлсон сидел на палубе парохода перед накрытым столом, подобного которому он никогда не видел.
Сначала он жеманился, но господа были необычайно обходительны и даже не позволили ему снять с себя кожаный фартук.
Что же касается Рундквиста и Нормана, то их угостили на баке вместе с экипажем.
Рай никогда не казался Карлсону прекраснее. Подавали кушанья, которых он назвать не мог и которые таяли во рту как мед; кушанья, которые, как водка, приятно действовали на глотку; кушанья всевозможных цветов. Перед его прибором стояло шесть стаканов, как перед приборами всех господ; подавались вина, которые производили впечатление, будто нюхаешь благоухающий цветок или целуешь девушку, вина, которые ударяли в нос, щекотали по ногам и возбуждали смех. Ко всему этому еще надо прибавить, что играла музыка так трогательно, что навертывались слезы; то мороз пробегал по жилам, то по всему телу разливалась такая благодать, что можно было бы хоть сейчас умереть.
Когда все было кончено, директор сказал несколько слов в честь хозяина; он похвалил его за то, что он с честью поддерживает свое положение и не бросает насущное дело в погоне за выгодами в других областях, где нужда идет рука об руку с роскошью.
Тогда все выпили за здоровье Карлсона. Тот не знал, надо ли ему смеяться или быть серьезным; но, увидав, что господа засмеялись, когда, по его мнению, говорилось об очень серьезных предметах, засмеялся и он.
После завтрака подали кофе и сигары, и все встали из-за стола.
Карлсон, великодушный как все счастливцы, захотел пойти на бак посмотреть, получили ли что-нибудь Рундквист и Норман. Но в эту минуту директор окликнул его и попросил спуститься на минутку в каюту.
Придя в каюту, господин Дитгоф предложил ему подписать несколько акций, дабы упрочить свое положение и, если надо будет, выступить авторитетом среди рабочих.
- Я, к сожалению, ничего в этом не понимаю,- заметил Карлсон, настолько однако посвященный в дело, что знал, что после выпивки не следует ничего кончать.
Но директор не оставил его в покое, и не прошло и получасу, как Карлсон получил сорок акций акционерного общества обработки полевого шпата "Eagle" в сто крон каждая и в будущем обещание вступить в число членов совета. Относительно взноса денег было лишь сказано, что он будет производиться "á conto".
Вслед за этим пили кофе с коньяком, пунш и билинскую воду. Было уже шесть часов, когда Карлсон стал прощаться.
Когда Карлсон уходил с парохода, то спустили реп, но он этого не понял и пожал всем матросам руки, прося навестить его, когда они сойдут на берег.
Сидя на руле с сигарой в зубах, с корзиной пунша в коленях и с сорока акциями в руках, поехал Карлсон на лодке домой.
Вернувшись домой, Карлсон утопал в блаженстве; он созвал всех, даже служанок, в кухню к пуншу и хвастался акциями, походившими на громадные банковые билеты. Он хотел пригласить и профессора и на возражения остальных ответил, что он - член совета акционерного общества и нисколько не меньше немецкого музыканта, который не занимается науками, а потому и не настоящий профессор.
У Карлсона выросли планы выше кучи дров. Он хотел создать единственное в своем роде большое акционерное общество для солки килек, привлечь бочаров из Англии, выписать прямо из Испании транспорты с солью.
В то же время он говорил о земледелии, о его защитниках и его будущности и высказал все свои надежды и опасения. Весело распивали пунш, окружали себя табачным дымом и укачивали радостными надеждами.
* * *
Карлсон поднялся настолько высоко, что у него закружилась голова. Он запустил хозяйство и изо дня в день все повторялись посещения Роггенхольма. Он познакомился с управляющим, сидел на его веранде, пил коньяк и билинскую воду и глядел, как рабочие рассекали камни, чтобы добыть кварцевые жилы; не будь их, можно было бы сразу сплавить на кораблях всю гору.
Управляющий был когда-то главным рабочим на руднике; он был настолько умен, что сумел завязать хорошие отношения с акционером и исполняющим обязанность члена совета, и достаточно был дальнозорок, чтобы оценить, как долго будет существовать это дело.
Однако новая каменоломня подействовала на материальное и нравственное положение островитян, а присутствие тридцати неженатых рабочих не прошло без влияния.
Покой был нарушен. Весь день раздавались выстрелы на горе; на бухте гудели пароходы; сновали яхты и ссаживали моряков на берег. По вечерам рабочие появлялись на дворе мызы, окружали колодец и конюшню, подстерегали девушек, устраивали танцы, пили и боролись с парнями.
Жители мызы гуляли все ночи напролет, а днем ничего нельзя было с ними поделать: они засыпали на лугу или дремали у печки.
Иногда приходил в гости и управляющий. Тогда приходилось заваривать кофе, а так как барину нельзя было предложить водки, то приходилось иметь в запасе коньяк.
Впрочем, хорошо сбывались рыба и масло; деньги прибывали; жилось раздольно, и мясо чаще прежнего появлялось на столе.
Карлсон пополнел; весь день он ходил в состоянии небольшого опьянения, сильно, однако, не напиваясь. Все лето прошло для него как один сплошной праздник, так как он делил время между общественными делами, каменоломней и украшением местности.
Осенью он на неделю уехал на осмотр строений для предупреждений пожара. Вернувшись домой однажды рано утром, он был встречен тревожным сообщением старухи о том, что что-то произошло на Роггенхольме. Уже четыре дня как там совершенная тишина: не раздавалось ни одного взрыва, и на бухте не слышно было гудков пароходов. На усадьбе все заняты были молотьбой, так что некогда было посмотреть, что делалось в каменоломне. Не видно было управляющего, и рабочие вечером не появлялись на дворе. Что-то должно было произойти.
Чтобы скорей узнать, в чем дело, Карлсон велел "запрягать": так говорил он, когда приказывал везти себя на гребной лодке к каменоломне. Лодку он выкрасил в белую краску с голубою каймой. А чтобы придать лодке более барский вид, когда он садился к рулю, то из старого шнура от занавески сделал себе тали; таким образом он мог сидеть прямо у руля. Рундквиста и Нормана он заставил грести правильно, по-матросски, чтобы он мог красиво подходить на лодке.
Они поехали на сей раз очень быстро, подстрекаемые любопытством. Дойдя до Роггенхольма, они поразились, увидя царившую там пустоту.
Все кругом было тихо, как в могиле, и ни души не было видно. Они причалили к берегу и поднялись по каменной лестнице к каменоломне. Дома управляющего не было; все инструменты и снаряды исчезли. Только сарай, прозванный казармой, стоял на своем месте, но пустой; все, что можно было, увезли: двери, окна, скамейки, койки.
- Мне кажется, они выбыли! - заметил Рундквист.
- Похоже! - ответил Карлсон и снова велел "запрягать", но на сей раз, чтобы отправиться в купальное местечко Даларё; там на почте должно было быть для него письмо.
Действительно, там он нашел объемистое письмо от директора, уведомлявшего его, что общество прекратило свою деятельность, потому что выяснилась непригодность сырья. А так как остающиеся за обществом четыре тысячи крон равняются как раз стоимости сорока акций, за которые он до сих пор еще ничего не внес, то всякие расчеты между обществом и Карлсоном должны считаться оконченными.
"Итак, я обманут на четыре тысячи! - подумал Карлсон.- Ну-с, надо удовольствоваться и тем, что мы получили".
У него было свойство морской птицы, хотя он и был уроженцем центра страны: он мог встряхнуться и выйти сухим из воды. Он еще почувствовал себя более сухим, когда прочел приписку, гласящую, что все, что осталось, поступает во владение островитян, если бы они желали это сбыть.
Сконфуженный, вернулся домой Карлсон, лишенный больших денег и почетного звания.
Густав хотел было подсыпать соли в рану, но Карлсон остановил его жестом руки, как бы подведя черту подо всем.
- Ах, об этом не стоит и говорить! Не следует терять теперь времени на разговоры по поводу этого!
На следующий же день он деятельно занялся с своими тремя мужчинами тем, что на большом пароме вывозил с Роггенхольма доски и кирпичи.
Не успели и оглянуться, как он соорудил себе для летнего пребывания домик в одну комнату с кухней, и это внизу у пролива, на таком месте, о котором раньше никто не помышлял, но с которого открывался вид на деревню и на открытое море.
Прошло лето с своими воздушными замками. Близилась зима. Воздух стал тяжелей, сны мрачней, а действительность преобразилась: она стала светлей для одних и более грозной для других.
Глава VII
Супружество Карлсона, хотя еще и непродолжительное, нельзя было назвать счастливым. Старуха была хотя и не в преклонном возрасте, но и немолода, а Карлсон достиг самого опасного периода. Он теперь вступил в четвертый десяток, до этого времени он много работал на свое пропитание и для того, чтобы подвинуться вперед; а девушки, о которой мечтал, он не получил. Теперь же, когда он достиг цели и видел перед собой тихую спокойную старость, в нем забушевала плоть, быть может сильней обыкновенного, потому что за последний год он менее усидчиво работал или потому, что питал свое тело больше, чем следовало бы. Поэтому, когда он сидел в теплой кухне, мысли его стали пошаливать, и он начал обыкновенно следить глазами за молодой фигурой Клары, когда она ходила взад и вперед по кухне. Взоры его понемногу стали останавливаться, отдыхать на ней, потом бросали ее, улетали в разные стороны и опять возвращались. Наконец девушка ему приглянулась, и, куда бы он ни шел, он всегда видел ее перед собой.
Но наблюдала и другая, только не за ней, не за Кларой, а за теми глазами, которые за нею следили; и чем более она глядела, тем больше ей представлялось; у нее как бы ячмень вырос на глазу и болел и расплывался.
Оставалось несколько дней до Рождества. Наступила темнота, но затем взошел месяц и осветил покрытые снегом сосны, сверкающую бухту и белую землю. Небольшой северный ветер подымал сухие хлопья снега.
В кухне стояла Клара и растапливала печь, пока Лотта месила тесто в квашне. Карлсон сидел в углу у шкафа, курил трубку, свернувшись, как кошка в тепле. Глаза его согревались и улыбались, когда они останавливались на выступающих из рукавов рубашки белых руках Клары.
- Не думаешь ли ты сначала подоить коров, раньше, чем здесь подмести кухню? - спросила Лотта.
- Да, надо идти доить,- ответила Клара; отложив в сторону кочергу и раздувало, она надела кофту из овечьей шкуры.
Затем она зажгла фонарь и вышла. Когда она ушла, Карлсон встал и пошел за ней. Через некоторое время пришла из комнаты старуха и осведомилась о том, где Карлсон.
- Он за Кларой пошел в конюшню,- ответила Лотта.
Не расспрашивая дальше, старуха взяла фонарь и тоже вышла.
На дворе дул резкий ветер, но она не хотела возвращаться и надеть что-либо на себя, потому что пройти до конюшни надо было всего несколько шагов. Она поскользнулась на камне, а снег кружился вокруг нее как мучная пыль, но она все же довольно скоро дошла до конюшни и вошла к коровам, где было тепло. Там она остановилась, прислушиваясь, и расслышала, что в овчарне кто-то шепчется. При слабом свете луны, просвечивающей сквозь паутину и стебли сена, застилающие оконце, она видела, как коровы тихо поворачивали головы и глядели на нее большими глазами, в темноте светившими зеленым светом. Тут стояли скамеечка и ведро. Но не это она искала, а что-то другое, что-то, чего ей ни за что на свете не хотелось видеть, что-то, что привлекало ее, как смертная казнь, что-то, что убивало в ней жизнь.
Перелезая по кучам сена, она прошла через коровник и проникла к овцам. Там было темно и тихо; стоял фонарь, но он был потушен, хотя огарок сальной свечки еще чадил. Овцы поднялись и зашумели сухими ветками. Нет, не этого она искала.
Она пошла дальше и пришла к курам. Они взлетели на нашесты и слабо кудахтали, как будто их что-то только что разбудило.
Дверь была отворена, и она снова вышла на освещенный луною двор. В снегу виднелись следы двух пар башмаков, маленьких и больших; эти следы в тени казались синими и вели к приотворенной калитке. Она пошла за ними, как будто кто-то тащил ее; по земле тянулись следы, как цепи; она привязана была к этой цепи, и ее тянуло с какого-то невидимого ею места.
А цепь все тянула и тянула ее в тот же загон, к тому же плетню, под те же кусты орешника, где она уже однажды, в ужасный вечер, пережила час, о котором ей вспоминать не хотелось. Теперь кусты орешника стояли голые и покрытые лишь молодыми почками, похожими на маленьких гусениц капустницы; на дубах шумели от ветра коричневые жесткие ветки, которые сквозили настолько, что ясно видны были звезды и темно-зеленое небо.
А цепь тянулась все дальше; она извивалась между сосен, бросавших с себя снег на ее седые, жидкие волосы, когда она прикасалась к ветвям; снег покрывал ее шею, спину, ложился на ее полосатую блузу, холодил и мочил ее.