Когда карета подъехала к подъезду ее особняка на Сергиевской, княгиня уже справилась с собою, больше Анютку не целовала и вышла из кареты тою же холодною, строгою и безукоризненною княгиней, какою ее все привыкли видеть.
Прежнее решение насчет Анютки было отменено. Нечего держать ее несколько дней в доме, как княгиня прежде хотела.
И она, поднявшись к себе, велела горничной накормить Анютку и немедленно отвезти ее в приют для девочек общества "Помогай ближнему!".
После этого она приняла валерьяновых капель и пошла переодеваться, чтоб ехать с визитами.
Иван Захарович вернулся домой только к вечеру и был порядочно пьян. Дети, увидевшие "дяденьку", предчувствовали, что сдача выручек не обойдется сегодня без ремня, и испуганно притаились в своей комнате.
Весь хмель сразу выскочил у Ивана Захаровича из головы, когда достойная его супруга сообщила ему о посещении княгини и об увозе Анютки, и он совсем упал духом, когда старший дворник отобрал от него все детские документы и объявил, что на следующий день отведет всех его питомцев к княгине.
Надо было спасать собственную шкуру, и Иван Захарович после беседы с дворником на следующее же утро имел конфиденциальное совещание с письмоводителем участка в трактире.
Результатом всех этих конференций было то, что Иван Захарович к вечеру того же дня съехал с квартиры и был отмечен выбывшим за город.
Таким образом, когда дня через три после посещения княгини заведения Ивана Захаровича в участке было получено строжайшее предписание о производстве немедленного дознания, – Ивана Захаровича не оказалось, и розыски его в городе не увенчались успехом.
Он уже был в Москве и намеревался там заняться другой профессией – открыть питейное заведение.
Супруга его осталась в Петербурге, чтобы распродать вещи, а затем приехать к мужу…
Но Иван Захарович напрасно писал своей Машеньке умоляющие письма. Она не ехала к нему.
XX
В этот вечер "граф", несмотря на дьявольский холод, не очень-то располагающий людей к благотворительности, "работал" довольно недурно.
Какой-то студент, к которому "граф" обратился с просьбой "ссудить его гривенником", взглянув при свете фонаря на страшно изможденное лицо "графа" с лихорадочно блестевшими глазами, как-то торопливо опустил руку в карман своего теплого пальто и, кладя в руку "графа" несколько серебряных монеток, участливо проговорил:
– Вы в больницу бы пошли…
– Вы полагаете, молодой человек? Очень благодарен за помощь и за совет. Очень!..
И, приложившись к цилиндру, "граф" побрел далее.
"В самом деле, этот студент, пожалуй, и прав!" – горько усмехнулся он, чувствуя, как холод прохватывает его всего, как ноет грудь и ломит все тело.
"Неужто машина окончательно испорчена?!" – с тоскою думал он и, пересиливая боль, продолжал свой путь, озирая зорким взглядом проходящих.
– Madame! Quelques sous, s'll vous plait? – произнес он, нагоняя какую-то даму.
И та, взглянув на "графа", торопливо вынула из портмоне двугривенный и подала ему.
"Положительно, вид мой внушает сегодня сочувствие… Должно быть, я похож на умирающего… Если б умирающие могли ходить по улицам – они собирали бы себе на приличные похороны!" – размышлял "граф" в каком-то угрюмом озлоблении.
Через два часа прогулки на морозе в костюме, который согревал очень мало, "граф" имел полтора рубля и поспешил домой.
Продрогший и посиневший от холода, чувствуя себя очень скверно, он вошел в свою комнатку и, кивнув Антошке, снял с себя пальто, разделся и лег на постель.
– Вы нездоровы, граф? – тревожно спрашивал Антошка.
– Нет, ничего… Прозяб немного… За ночь все пройдет… Накрой-ка меня, Антошка, моим пальто… Вот так, хорошо…
– Сейчас я самовар подам… Чаем согреетесь…
Ни чай, ни несколько стаканов горячей малины, предложенной Анисьей Ивановной, ни полушубок, которым Антошка заботливо накрыл "графа", не согревали иззябшего тела. "Графа" жестоко трясло в ознобе.
Озабоченный Антошка выбежал к Анисье Ивановне и сказал:
– Страх как трясет графа, Анисья Ивановна… Нет ли у вас, чем бы накрыть его.
Анисья Ивановна предложила свою шубейку и промолвила:
– Простудился наш Александр Иваныч… Теперь его лихорадка и бьет…
– А она пройдет, эта самая лихорадка? – испуганно спрашивал Антошка.
– Как бог даст… Больной он… Ишь ведь вышел в какую погоду.
– А я, Анисья Ивановна, еще печку стоплю… Можно?
– Топи, Антошка.
– А ежели завтра графу не станет лучше, надо бы за доктором… как вы думаете?
– То-то, лучше бы за доктором…
– Дорого поди стоит?
– Ничего не стоит… Тут недалеко барышня-докторша квартирует… казенная, значит… от города… Завтра сбегаешь за ней, Антошка… Она раз лечила меня… Славная такая, даром что из жидовок, – прибавила она.
Антошка вернулся в комнату "графа" несколько успокоенный. Он еще накрыл "графа" и не пожалел дров, накладывая печку.
К ночи озноб прошел, и все тело "графа" пылало.
– Согрелись, граф? – обрадовался Антошка, заметивший, что "граф" сбрасывает с себя все, чем был накрыт.
– Согрелся, Антошка… Слишком даже согрелся! – промолвил, тяжело дыша, "граф" и улыбнулся. – А ты чего не спишь?.. Ложись спать, Антошка… Только принеси холодной воды… Пить хочется…
Антошка сбегал за водой и присел на табуретке около "графа".
"Граф" с трудом приподнялся и жадно отпил воды.
Только теперь, при слабом свете свечки, Антошка разглядел осунувшееся лицо "графа" и его страдальческое выражение.
– Граф! Где же у вас болит? – спросил он испуганным голосом. – Верно, очень болит?
– Порядочно… Грудь болит, и спина болит… А ты спи, Антошка. Завтра мне лучше будет… Меня, брат, не скоро проберешь… Мы, Опольевы, живучие… Спи, добрый мой мальчик… И я засну…
Антошка лег на свою кровать, но заснуть не мог, прислушиваясь к прерывистому дыханию "графа". Сухой резкий кашель заставлял его вскакивать с постели и подходить к больному.
"Граф", казалось, не узнавал Антошки, хотя и глядел на него блестящими глазами. Он по временам стонал, схватываясь за грудь, и просил пить.
Антошка подавал "графу" пить и испуганно глядел на него. Он никогда не видал близко больных, и ему казалось, что "граф" непременно помрет… И слезы текли по его щекам…
– Ты что ж не спишь, Антошка? И чего плачешь, мой голубчик?.. Не беспокойся… Спи… спи… Еще как мы с тобой заживем… Отлично заживем… Уж я больше не буду ходить на работу! – возбужденно, в полубреду говорил "граф". – Не буду. Совершенно достаточно… Quelques sous, s'il vous plait… И так всю жизнь… И умирать не желаю с тех пор, как ты… со мной… А ты не плачь… Я тебя в приют не отдам… Княгиня останется с носом… Ох, как болит грудь… Ах, как жарко… Пить, пить…
Антошка не отходил весь остаток ночи от графа, и когда в окно заглянул серенький свет петербургского утра, "граф" увидал Антошку, спавшего на полу у его кровати.
Вошедшая вскоре Анисья Ивановна разбудила Антошку.
– Ночью ухаживал за мной! – проговорил растроганный "граф".
– Ему что – отоспится днем! – промолвила Анисья Ивановна. – Ну, а ваше здоровье как, Александр Иваныч?..
– Отлежусь, Анисья Ивановна!..
– Малинки не дать ли?
– Ничего не хочется… Вот деньги, – проговорил "граф", указывая на стол, – мальчика накормите…
– И так накормлю… Бог с вами, Александр Иваныч… Теперь вам самим понадобится, а после сочтемся…
– Ну, спасибо… Добрая вы…
"Граф" снова погрузился в дремоту. От него так и пышало жаром.
Анисья Ивановна вызвала Антошку и приказала ему идти к докторше.
Через четверть часа Антошка уже вбегал в третий этаж и вошел в отворенную дверь квартиры думского врача. В прихожей дожидалось несколько человек бедного люда. Это был час приема больных…
Прошло несколько минут. Из кабинета вышла какая-то баба, а вслед за нею на пороге показалась небольшого роста брюнетка с умным и выразительным, несколько возбужденным лицом еврейского типа и живыми блестящими черными глазами. Вся ее маленькая фигурка в белом балахоне, одетом поверх черного платья, дышала какою-то вызывающею энергией.
– Смотрите же… Не забудьте, что я вам сказала, – говорила она быстро и точно, решительным, несколько авторитетным голосом. – Три раза в день по чайной ложке и мазь… Чья очередь?.. Пожалуйте…
В эту минуту Антошка подбежал к ней и проговорил взволнованным голосом:
– Госпожа докторша, будьте добреньки, зайдите поскорей к графу… Он опасно заболел…
– К какому графу? – изумилась докторша, взглядывая на взволнованного Антошку. – Граф может позвать другого врача…
Антошка поспешил объяснить, что заболевший не граф, а только так прозывается. Он Александр Иванович Опольев, и бедный, совсем бедный… Вчера выходил в одном пальтеце и вернулся весь заколевши… А всю ночь горел… И сейчас горит… Грудь болит, и ломит спину.
– Помогите, госпожа докторша, а то неравно помрет! – прибавил Антошка упавшим голосом.
Докторша записала адрес и обещала прийти тотчас же, как окончит прием больных.
– В десять часов буду! – прибавила она.
– Спаси вас бог! – воскликнул полный благодарности Антошка и побежал домой.
В десять часов явилась докторша. Ее встретила Анисья Ивановна и сочла почему-то нужным сообщить ей, кто такой ее жилец, как он оставлен богатыми своими родственниками и принужден побираться. Не преминула Анисья Ивановна рассказать и о том, как Александр Иванович пригрел такого же нищенку-сиротку Антошку…
Только после этого предисловия Анисья Ивановна ввела докторшу в комнату жильца и, подойдя к его кровати, сказала:
– А я вам, Александр Иванович… докторшу привела…
"Граф" недовольно повел глазами на вошедшую. Его несколько смущало появление женщины-врача, и он надвинул на себя одеяло.
– Напрасно вы беспокоили, Анисья Ивановна, госпожу докторшу… У меня, собственно говоря, ничего серьезного…
"Граф" храбрился нарочно, несколько стесняясь осмотром женщины, а сам хорошо сознавал серьезность болезни и жаждал помощи.
– Я и не сомневаюсь в этом. А все-таки не позволите ли вас выслушать?
Докторша сказала это так просто, так участливо, и живые, умные ее глаза глядели с такою ласковою серьезностью, что "граф" проговорил:
– Что ж… Если вы находите нужным…
И он расстегнул ворот сорочки.
Докторша долго и внимательно выслушивала и выстукивала все еще богатырскую грудь "графа" и, предложив ему поставить термометр, проговорила:
– Болезнь ваша серьезнее, чем вы думаете… Конечно, опасности нет, но вам придется несколько времени пролежать в постели.
"Граф" пристально посмотрел на докторшу.
Его ввалившиеся большие черные глаза, горевшие лихорадочным блеском, глядели с выражением какой-то грустной насмешливости.
– Вы полагаете… опасности нет? – прошептал он и, заметив, что Антошка жадно и испуганно прислушивается, прибавил: – Вы говорите по-немецки?
– Говорю! – ответила докторша, несколько смущенная этим взглядом и ироническим тоном его слов.
И "граф" продолжал по-немецки:
– Не скрывайте от меня правды. Я знаю, что я опасен… Я бывал в руках докторов… Воспаление легких в мои годы и при такой обстановке… Finita la comedia? Не правда ли?.. Если так, то не лучше ли меня свезти в больницу, чтоб не стеснять эту добрую хозяйку… И кроме того, мне надо распорядиться насчет этого мальчика… Это – единственное существо на свете, ради которого я хотел бы еще жить…
Докторша заметила, что в настоящее время было бы опасно перевозить его в больницу, и снова повторила, что не отчаивается в его выздоровлении…
– Ну, спасибо вам… спасибо! – проронил по-русски усталым голосом "граф". – Я жить все-таки хочу! – прибавил он…
Докторша прописала рецепт, велела поставить мушки и оставила термометр, чтобы три раза в день измерять температуру.
– А вы будете записывать ее! Сумеете? – обратилась она к Антошке.
– Он сумеет! – не без горделивого чувства вставил "граф".
– Ну, до свидания… Вечером я опять зайду.
– Благодарю вас…
Она протянула ему руку и, ласково кивнув головой, вышла из комнаты больного и, сделав Анисье Ивановне соответствующие наставления, проговорила, вынимая из портмоне деньги:
– Вот возьмите десять рублей… Понадобятся… Купите больному вина… мадеры… давайте понемногу…
Но Анисья Ивановна горячо протестовала… У нее есть деньги… Она сама купит, что нужно… И, наконец, можно дать знать родственникам графа… Они помогут…
Взволнованная, вышла докторша из этой квартиры. Этот нищий больной, заботившийся о таком же нищем приемыше… Эта добрая женщина, отказывающаяся от денег… все это произвело на чуткую, отзывчивую докторшу сильное впечатление…
Она спускалась по лестнице, когда ее нагнал Антошка и спросил:
– Госпожа докторша… Как граф?.. Не помрет?..
– С чего вы взяли?.. Надеюсь, что он поправится…
– О, вылечите его… вылечите его, добренькая барыня!.. Если б вы знали только, какой он добрый… Мне вот справил полушубок, а сам…
И с этими словами Антошка бегом побежал в аптеку за лекарствами и в лавку за вином.
XXI
Сила живучести оказалась действительно большой у "графа". Несмотря на его расшатанный организм и долгие годы пьянства, он выдержал воспаление легких. Через несколько дней острый период болезни миновал, и докторша, навещавшая его ежедневно по два раза и привозившая ему сама лекарства, радостная и веселая, объявила ему, что теперь он вне опасности.
Растроганный "граф" благодарил Елизавету Марковну и называл ее своей спасительницей. Антошка, все эти дни ухаживавший за "графом", чуть не прыгал от радости и глядел на докторшу с каким-то особенным почтением.
Когда она ушла, "граф" в первый раз с аппетитом поел бульона и, присаживаясь на кровати, сказал:
– Ну, теперь, Антошка, надо и о делах подумать… Небось много мы задолжали Анисье Ивановне?.. Дайка мне сюда перо и бумаги… Напишу-ка племяннице… Она добрая, не откажет… А ты снесешь ей письмо… Только смотри, по черному ходу неси… А то на парадной швейцар – большая бестия и не пустит тебя. Постарайся самой барышне в руки отдать письмо…
– Будьте спокойны, граф! Все как следует обделаю! – не без гордости отвечал Антошка.
"Граф" принялся за письмо, как в комнату вошла Анисья Ивановна и смущенно проговорила:
– Александр Иванович… Околоточный зачем-то хочет вас видеть… Уж он два раза приходил… Тогда я упросила его подождать… Говорю: совсем вы больны… Ну а теперь… настоятельно требует…
– Околоточный?!. Что ему нужно?.. Попросите его сюда, Анисья Ивановна.
При имени "околоточного" Антошка струхнул.
Через минуту в комнату вошел молодой, довольно представительный и чистенький околоточный и, бросая взгляд на Антошку, вежливо поклонился "графу" и проговорил:
– Насчет вас бумага из участка… Не угодно ли прочесть…
– Удивляюсь, что нужно от меня полиции? – промолвил "граф", растягивая для важности слова и щуря глаза. – Дайте, пожалуйста, эту бумагу.
Околоточный вынул ее из портфеля и подал "графу".
Тот пробежал ее и изменился в лице.
В этом предписании частному приставу предлагалось объявить отставному гвардии штабс-ротмистру Александру Опольеву о том, чтобы он немедленно отправил проживающего у него незаконного крестьянского сына Антона Щигрова, четырнадцати лет, в приют общества "Помогай ближнему!". В случае же оказания названным Опольевым какого-либо препятствия отобрать от него Антона Щигрова, объявив Опольеву, что за уклонение от распоряжений начальства он будет подвергнут строжайшему взысканию.
– Но по какому же это праву?! – воскликнул "граф", бросая тоскливый взгляд на Антошку. – Если он не желает в приют…
Антошка понял, что околоточный пришел из-за него, и стал белее рубашки…
– Извините-с… Я ничего не знаю… Я подчиненный чин… Потрудитесь расписаться…
Но вместо того "граф" снова воскликнул:
– Эта дура княгиня… моя двоюродная сестра хочет насильно тащить в приют мальчика, о котором я просил… Это она затеяла всю эту подлую… историю… Но я… я не позволю… Слышишь, Антошка?.. Мы не позволим… Ты не будешь в приюте!.. Экие мерзавцы эти благотворители! – кипятился возмущенный "граф".
И, обращаясь к околоточному, проговорил:
– Послушайте… Прошу вас повременить день-другой… Даю вам слово, что мальчик не убежит, а я сейчас же напишу этой княгине и еще одной родственнице… попрошу их, чтобы они немедленно просили об отмене этого нелепого распоряжения… Если на то пошло, я усыновлю этого мальчика, и, надеюсь, тогда никто не посмеет взять его у меня… О, какие же они мерзавцы!.. Отвернулись все от меня и теперь хотят отнять единственное близкое мне создание… Послушайте, господин околоточный, вы молоды, у вас, вероятно, еще не заглохли чувства… Умоляю вас, повремените день-другой…
– Повремените! – просила и Анисья Ивановна.
– Что ж… я… пожалуй… доложу, что вы еще больны и находитесь в бессознательном состоянии.
– Благодарю вас… Вы – человек! – промолвил "граф", протягивая околоточному руку.
Через несколько минут Антошка бежал в дом Опольева с письмом к Нине, передав другое письмо к княгине Моравской посыльному.
Ах, какие красноречивые были эти письма горемычного "графа"!
XXII
Появившись в большой кухне Опольевых, Антошка на этот раз не интересовался наблюдениями. Он не обратил своего внимания ни на обстановку, ни на количество медной посуды, ни на низенькую, приземистую фигуру повара, стоявшего у плиты и мешавшего что-то в кастрюле большой ложкой, а поглощенный одною мыслью – передать как можно скорее письмо по назначению – обратился к молодому кухонному мужику, который недалеко от дверей перемывал в жестяной лохани тарелки.
Голос Антошки дрожал тревожным нетерпением, когда он спросил молодого парня:
– Скажите, пожалуйста, барышня дома?
– Барышня? А тебе зачем барышня?
– Письмо им есть… Передать бы.
– Обожди. Кто-нибудь из комнат придет и возьмет… И дома ли, нет ли барышня – скажет…
– Должно быть, дома: еще не завтракали, – заметил, отворачиваясь от плиты, повар, довольно благообразный старик с седыми кудреватыми волосами, выбивавшимися из-под белого колпака.
И, оглядевши Антошку своими добродушными и в то же время любопытными небольшими глазками, спросил:
– А ты от кого с письмом, мальчик?
– От одного бедного их сродственника… Оне знают…
– На бедность, значит, просит?
– Очень даже нуждаются…
Повар подумал и сказал:
– Верно, это тот самый сродственник, которого генерал приказал не пускать и писем от него не принимать…
– То-то от него письмо к барышне.
– А он как же доводится генералу… Ты не знаешь? – любопытно допрашивал старик.
– Родной брат…
– Родной брат? – воскликнул старик повар, необыкновенно изумленный. – Ты это верно знаешь?
– Очень даже верно…
– А мы полагали, что так, какой-нибудь дальний… Однако! Родной брат такого важного генерала, а швейцар говорил, что ходит вроде нищего в самом последнем костюме…