1917
Англию окутала очень холодная зимняя ночь - безлунная и такая тихая, что воздух казался замерзшим, превратившимся в неподвижное стекло. Застыли пруды и канавы, лужи на дорогах глядели глянцевыми глазами, мостовые были покрыты скользкими буграми. Тьма давила в окна, города слились с полями и лесами. Не видно было ни огонька, только луч прожектора шарил по небу, иногда останавливаясь, будто нащупал шершавое место.
- Если там река, - рассудила Элинор, остановившись на темной улице у вокзала, - то здесь должен быть Вестминстер.
Омнибус, на котором она приехала, уже исчез, вместе со своими молчаливыми пассажирами, в синем свете похожими на мертвецов. Элинор свернула за угол дома.
Она собиралась поужинать с Ренни и Мэгги, которые жили на одной из мрачных улочек под сенью Аббатства. Она пошла дальше. Противоположная сторона улицы была почти невидима. Фонари были выкрашены синей краской. На углу Элинор направила свой фонарик на табличку с названием улицы. Потом - на стену дома. Луч высвечивал то кирпичную кладку, то плеть плюща. Наконец блеснул номер тридцать - тот, который был ей нужен. Она одновременно постучала и позвонила, потому что тьма, казалось, мешала не только видеть, но и слышать. Тишина навалилась на нее, пока она ждала. Затем дверь открылась, и мужской голос сказал:
- Прошу!
Мужчина быстро затворил за собой дверь, чтобы скорее скрыть свет. После улицы внутри все казалось странным: детская коляска в передней, зонтики на подставке, ковер, картины; все словно имело подчеркнутый смысл.
- Прошу! - повторил Ренни и повел Элинор в залитую светом гостиную. Посреди комнаты стоял еще один мужчина, и это было для Элинор неожиданностью: она полагала, что будет единственной гостьей. Она его не знала.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга, затем Ренни сказал:
- Вы знакомы с Николаем… - но фамилию он произнес нечленораздельно, к тому же она была очень длинная, и Элинор ничего не разобрала. Что-то иностранное, подумала она. Он иностранец. Явно не англичанин. Он пожал руку с поклоном, как иностранец, и продолжил говорить, как человек, застигнутый посередине фразы и желающий закончить ее.
- Мы говорили о Наполеоне, - объяснил он, повернувшись к Элинор.
- Ясно, - сказала она. Но она совершенно не понимала, что он говорил. По-видимому, они были в разгаре какого-то спора. Однако спор закончился, а она так и не поняла ни слова, кроме того, что речь шла о Наполеоне. Элинор сняла и положила пальто. Разговор прекратился.
- Пойду скажу Мэгги, - произнес Ренни и быстро вышел.
- Вы говорили о Наполеоне? - спросила Элинор. Она смотрела на человека, чью фамилию не расслышала. Он был брюнет, с круглой головой и темными глазами. Нравился он ей или нет? Она не могла понять.
Я прервала их разговор, подумала она, а сказать мне нечего. Она окоченела от холода, поэтому протянула руки к огню. Он был настоящий, дрова полыхали, пламя бежало по блестящим потекам смолы. А дома Элинор приходилось довольствоваться лишь чахлым газовым огоньком.
- Наполеон… - сказала она, грея руки. Она произнесла это слово, не вкладывая в него никакого смысла.
- Мы рассматривали психологию великих личностей, - откликнулся мужчина, - в свете современной науки, - добавил он с легким смешком.
Элинор хотелось бы, чтобы тема была более доступна ее пониманию.
- Это очень интересно, - робко сказала она.
- Да - если бы мы что-нибудь об этом знали.
- Если бы мы что-нибудь об этом знали… - повторила Элинор. Последовала пауза. Она чувствовала онемение не только в руках, но и в голове. - Психология великих личностей… - проговорила она, боясь, что мужчина посчитает ее дурой. - Вы ведь это обсуждали?
- Мы говорили, что… - Он сделал паузу. Вероятно, ему было трудно вкратце передать суть спора, ведь они беседовали довольно долго, судя по разбросанным вокруг газетам и сигаретным окуркам на столе. - Я говорил… - продолжил он. - Я говорил, что мы, обычные люди, не знаем себя; а если мы не знаем себя, как мы можем создавать религии, законы, которые годятся… - он жестикулировал, как человек, не слишком хорошо владеющий языком, - годятся…
- В дело, - подсказала она ему слово, которое было наверняка короче, чем то, что он знал из словаря.
- В дело, в дело, - повторил он, благодарный за помощь.
- В дело… - еще раз сказала Элинор. Она понятия не имела, о чем шла речь. Затем, когда она наклонилась, чтобы еще приблизить к огню руки, слова вдруг сложились в ее голове в осмысленное предложение. Она рассудила, что он хочет сказать: "Мы не можем создать годные в дело религии и законы, потому что сами не знаем себя". - Удивительно, что вы это говорите! - сказала она, улыбаясь ему. - Я часто думаю то же самое.
- Что же тут удивительного? Мы все думаем одно и то же, только не высказываем это.
- Когда я ехала сюда в омнибусе, - начала Элинор, - то думала об этой войне - сама я так не считаю, в отличие от многих… - Она остановилась. Мужчина выглядел озадаченно. Возможно, она неправильно его поняла, и сама выразилась неясно. - Я хочу сказать, - продолжила она, - что думала, когда ехала в омнибусе…
Но тут вошел Ренни.
У него в руках был поднос с бутылками и бокалами.
- Как хорошо, - сказал Николай, - быть сыном виноторговца.
Фраза была словно взята из учебника французской грамматики.
Сын виноторговца, повторила про себя Элинор, глядя на румяные щеки, темные глаза и большой нос Ренни. А этот, другой, наверное, русский, подумала она. Русский, еврей, поляк? Она понятия не имела, кто он и что он.
Она выпила; вино как будто ласкою погладило ее по спине. Вошла Мэгги.
- Добрый вечер, - поздоровалась она, не обращая внимания на поклон иностранца, точно знала его слишком близко, чтобы приветствовать отдельно. - Газеты! - недовольно сказала она, увидев, что они разбросаны по полу. - Газеты, газеты… - Они лежали повсюду. - Мы ужинаем внизу, - сообщила Мэгги, повернувшись к Элинор. - Потому что у нас нет слуг. - И она повела гостей вниз по узкой и крутой лестнице.
- Но, Магдалена, - сказала Николай, когда они оказались в тесной комнате с низким потолком, где было накрыто к ужину, - Сара сказала: "Мы увидимся завтра вечером у Мэгги…" А ее тут нет.
Он еще стоял, остальные сидели.
- Придет со временем, - сказала Мэгги.
- Я позвоню ей, - сказал Николай и вышел из комнаты.
- По-моему, гораздо лучше, - сказала Элинор, беря тарелку, - не иметь слуг.
- У нас есть одна женщина, которая моет посуду, - сказала Мэгги.
- Поэтому мы по уши в грязи, - сказал Ренни.
Он взял вилку и стал разглядывать ее между зубцов.
- Нет, эта вилка, как ни странно, чистая, - заключил он и положил вилку обратно.
Вернулся Николай. Он был встревожен.
- Ее нет дома, - сообщил он Мэгги. - Я позвонил, но никто не ответил.
- Наверное, она в дороге, - сказала Мэгги. - Или могла забыть…
Она передала ему тарелку с супом. Но он сел и стал смотреть в тарелку, не двигаясь. На лбу его собрались морщины. Он даже не пытался скрыть беспокойство, не ощущая никакой неловкости.
- Ага! - вдруг вскрикнул он, перебив разговор. - Это она! - Он положил свою ложку и стал ждать. Кто-то медленно спускался по крутой лестнице.
Открылась дверь, и вошла Сара. Вид у нее был совсем замерзший. Щеки местами побелели, местами разрумянились, и она моргала, привыкая к свету после синего сумрака улицы. Она протянула руку Николаю, и он поцеловал ее. Однако помолвочного кольца на руке не было, заметила Элинор.
- Да, грязи нам хватает, - сказала Мэгги, глядя на нее. Сара была в своей будничной одежде. - И лохмотьев, - добавила Мэгги: когда она наливала суп, было видно золотистую нитку, торчавшую у нее самой из рукава.
- А я как раз подумала, какое красивое… - сказала Элинор, любовавшаяся серебристым платьем с золотыми нитями. - Где ты его купила?
- В Константинополе, у турка, - ответила Мэгги.
- У турка в тюрбане, нездешнего вида, - пробормотала Сара, погладив рукав и беря тарелку. Она еще не отогрелась.
- И эти тарелки, - сказала Элинор, глядя на розовых птиц, украшавших ее тарелку. - Кажется, я их помню.
- Дома они стояли в буфете в гостиной, - напомнила Мэгги. - Но мне показалось глупо держать их в буфете.
- Мы разбиваем по одной в неделю, - сказал Ренни.
- Войну переживут, - сказала Мэгги.
Элинор заметила, что на лице Ренни при слове "война" появилось странное выражение, похожее на маску. Она полагала, что он, как все французы, страстно любит свою родину. Но, глядя на него, она почувствовала нечто обратное. Он молчал. Его молчание угнетало ее. Что-то в этом молчании было зловещее.
- Почему же ты так опоздала? - спросил Николай, повернувшись к Саре. Он ласково укорял ее, как будто она была ребенком. Он налил ей вина.
Осторожней, хотела сказать ей Элинор, вино ударяет в голову. Сама она не пила вина несколько месяцев и уже чувствовала себя немного в тумане, слегка навеселе. Тому виной было не только вино, но и свет после темноты, и разговор после тишины; и, вероятно, война, разрушающая барьеры.
Но Сара выпила. И вдруг выпалила:
- Из-за этого дурака!
- Из-за дурака? - переспросила Мэгги. - Кто такой?
- Племянник Элинор, - сказала Сара. - Норт. Племянник Элинор Норт. - Она качнула бокалом в сторону Элинор, как будто обращалась к ней. - Норт… - Она улыбнулась. - Сижу я одна. Тут звонок. "Это белье", - говорю я. Шаги по лестнице. Входит Норт. Норт! - Она подняла руку к виску, отдавая честь. - Заявляется вот так… "Какого черта?" - спрашиваю я. "Вечером уезжаю на фронт, - говорит он, щелкнув каблуками. - Я лейтенант какого-то там Королевского полка крысоловов или чего-то в этом роде". Фуражку он повесил на бюст нашего дедушки. Я налила ему чаю. Спрашиваю: "Сколько кусков сахара лейтенанту Королевских крысоловов?" - "Один. Два. Три. Четыре…"
Она бросала на стол хлебные катышки. Каждый, падая, точно усиливал ее обиду. В ее облике все больше проступали возраст, усталость. Она смеялась, но ей было обидно.
- Кто такой Норт? - спросил Николай. Он сказал "Норд", как будто это было направление на компасе.
- Мой племянник. Сын моего брата Морриса, - объяснила Элинор.
- И вот, сидит он, - продолжила Сара, - в своем мундире цвета грязи, с хлыстом между колен, уши торчат по бокам от его розового, глупого лица, и, что бы я ни сказала: "Хорошо, - говорит. - Хорошо. Хорошо", - пока я не взяла кочергу и щипцы, - она взяла вилку и нож, - и не сыграла "Боже, храни короля, в счастье и славе пусть нами правит…" - Она выставила вилку и нож, точно оружие.
Жаль, что он уехал, подумала Элинор. Перед ее глазами встала картина: милый живой мальчик курит сигару на террасе. Как жаль… Затем картина сменилась другой. Она сидит на той же террасе, но солнце уже заходит; появляется прислуга и говорит: "Солдаты стоят в оцеплении с примкнутыми штыками!" Так она узнала о войне - три года назад. Она поставила кофейную чашку на столик и подумала: "Я ничего не могу поделать!" Ее вдруг охватило нелепое, но неистовое желание защитить эти холмы за лугом, на которые она смотрела до этого. Теперь она смотрела на иностранца напротив нее.
- Как ты нечестна. - Николай обращался к Саре. - Ты полна предубеждений, мыслишь узко, рассуждаешь несправедливо. - Он постукивал пальцем по ее руке.
Он говорил то самое, что чувствовала Элинор.
- Да. Разве это не естественно… - начала она. - Разве можно ничего не делать и позволить немцам вторгнуться в Англию? - Она повернулась к Ренни. И тут же пожалела, что заговорила: слова были не те, она не то имела в виду. На его лице было выражение страдания - или гнева?
- А что я? - сказал Ренни. - Я помогаю делать снаряды.
За ним стояла Мэгги. Она принесла мясо.
- Режь, - сказала она.
Он неподвижно смотрел на мясо, которое она поставила перед ним. Затем взял нож и принялся резать с меланхолическим видом.
- Теперь няне, - напомнила ему Мэгги.
Он отрезал еще одну порцию.
- Да, - с чувством неловкости проговорила Элинор, когда Мэгги унесла тарелку. Она не знала, что сказать, и говорила, не думая. - Давайте же поскорее закончим ее и потом… - она посмотрела на Ренни. Он молчал, отвернувшись, и слушал, что говорят другие, избавляя себя этим от необходимости говорить самому.
- Белиберда, белиберда, не надо нести такую жуткую белиберду, то, что вы говорите, - белиберда, - твердил Николай. У него были большие чистые руки, с очень коротко остриженными ногтями, заметила Элинор. Возможно, врач, подумала она.
- Что такое "бели-берда"? - спросила она у Ренни, потому что не знала это слово.
- Это по-американски, - сказал Ренни. - Он американец. - Он кивнул на Николая.
- Нет, - возразил Николай, обернувшись. - Я поляк.
- Его мать была княжна, - сказала Мэгги, словно пытаясь поддразнить его. Вот откуда печатка на цепочке, подумала Элинор. Он носил на часовой цепочке большую старинную печатку.
- Верно, - весьма серьезно сказал Николай. - Одна из знатнейших семей в Польше. Однако мой отец был простым человеком - из народа… Тебе надо быть сдержаннее, - добавил он, опять повернувшись к Саре.
- Надо, - вздохнула она. - "Поводья дернул он, сказав: "Прощай же навсегда, прощай же навсегда!"" - Она протянула руку и налила себе еще один бокал вина.
- Тебе не следует больше пить, - сказал Николай, отодвигая бутылку. - Она представила себя, - объяснил он, обернувшись к Элинор, - на башне, машущей белым платком рыцарю в доспехах.
- И луна всходила над темной пустошью, - тихо проговорила Сара, дотронувшись до перечницы.
Перечница - это темная пустошь, подумала Элинор. Края предметов слегка размылись. Это из-за вина. И еще из-за войны. Предметы как будто сбросили кожу, лишились твердой поверхности; даже кресло с позолоченными ножками-лапами, на которое она смотрела, казалось пористым и точно излучало тепло, точно было окружено сияющим ореолом.
- Я помню это кресло, - сказала она Мэгги. - И вашу маму… - добавила она. Однако Эжени всегда вспоминалась ей не сидящей, но в движении.
- …танцующей, - закончила Элинор.
- Танцующей… - повторила Сара. Она начала постукивать вилкой по столу.
- "Когда была я молода, любила танцевать, - напевала она. - И каждый парень лишь мечтал меня поцеловать. Везде цветы цвели тогда - когда была я молода". Помнишь, Мэгги? - Она посмотрела на сестру.
Мэгги кивнула.
- В спальне. Вальс, - сказала она.
- Вальс… - повторила Элинор. Сара выстукивала на столе ритм вальса. Элинор начала напевать в такт:
- Трам-пам-пам, трам-пам-пам…
Раздался протяжный глухой вой.
- Не надо! - возмутилась Элинор, как будто кто-то сфальшивил. Но вой прозвучал опять.
- Противотуманная сирена? - спросила она. - На реке?
Но она знала, что это было.
Сирена завыла опять.
- Немцы! - сказал Ренни. - Проклятые немцы! - Он бросил нож и вилку, нарочито показывая, как ему все это надоело.
- Опять налет, - сказала Мэгги, вставая. Она вышла из комнаты, Ренни последовал за ней.
- Немцы… - произнесла Элинор, когда дверь закрылась. У нее было такое чувство, будто какой-то зануда прервал интересную беседу. Цвета начали блекнуть. Она смотрела на красное кресло. Оно потеряло свое сияние, точно погас свет.
Послышался шум колес на улице. Все и вся куда-то торопилось. Ноги топали по мостовой. Элинор встала и чуть раздвинула занавески. Полуподвал находился ниже уровня мостовой, поэтому она увидела лишь ноги и юбки, двигающиеся за тротуарной оградой. Очень быстро мимо прошли двое мужчин, затем пожилая женщина, чья юбка раскачивалась из стороны в сторону.
- Может быть, надо пригласить людей в дом? - спросила Элинор, обернувшись. Но когда она опять посмотрела в окно, пожилая женщина уже исчезла. Мужчины тоже. Улица была пуста. В домах напротив окна были наглухо зашторены. Элинор тоже тщательно задернула занавеску. Она обернулась и увидела стол с лампой и пестрым фарфором, четко выхваченный из полутьмы кругом яркого света.
Она опять села.
- Вы боитесь налетов? - спросил Николай, испытующе глядя на нее. - Люди так в этом различаются.
- Совсем нет, - ответила Элинор. Она могла бы скатать хлебный шарик, чтобы показать ему, как она спокойна, но она действительно не боялась, и посчитала это ненужным. - Вероятность, что попадет именно в тебя, так мала, - сказала она. - О чем мы говорили?
Ей показалось, что они беседовали о чем-то крайне интересном, но о чем именно - она не могла вспомнить. Некоторое время все молчали. Затем с лестницы послышалось шарканье.
- Дети… - сказала Сара. В отдалении грохнул орудийный выстрел.
Вошел Ренни.
- Берите тарелки, - сказал он.
- Сюда. - Он провел их в погреб.
Помещение было просторное. Сводчатый потолок и влажные каменные стены придавали ему монастырский вид. Здесь хранили уголь и вино. В центре свет мерцал на кучах угля, на каменных полках лежали в соломе винные бутылки. Пахло вином, соломой и заплесневелой сыростью. Здесь было заметно холоднее, чем в столовой. Сара принесла сверху одеяла и халаты. Элинор было приятно закутаться в синий халат, она села, поставив тарелку на колени. Было холодно.
- И что теперь? - спросила Сара, поставив торчком свою ложку.
У всех был такой вид, как будто они чего-то ждали. Вошла Мэгги с изюмным пудингом.
- Ужин все-таки надо доесть, - сказала она. Но было видно, что ее спокойствие напускное, а на самом деле она волнуется за детей, предположила Элинор. Они остались в кухне. Она видела их, проходя мимо.
- Они спят? - спросила Элинор.
- Да. Но если стрельба… - начала Мэгги, раздавая пудинг. Опять бухнул выстрел. На этот раз - явно громче.
- Они прорвали оборону, - сказал Николай.
Все приступили к пудингу.
Еще выстрел. Теперь в нем был какой-то лающий звук.
- Хэмпстед, - сказал Николай. Он вынул часы. Воцарилась полная тишина. Ничего не произошло.
Элинор посмотрела на каменные блоки, составлявшие свод над их головами. Очередной выстрел вызвал дуновение ветра. В этот раз грохнуло прямо над ними.
- Набережная, - сказал Николай.
Мэгги поставила блюдо и вышла в кухню.
И опять полная тишина. Никаких событий. Николай смотрел на часы, как будто засекал время выстрелов. Что-то в нем есть особенное, подумала Элинор, то ли что-то от врача, то ли от священника. На часовой цепочке он носил печатку. На ящике напротив был номер 1397. Элинор замечала все. Немцы, наверное, сейчас над нами. Она почувствовала странную тяжесть над головой. Раз, два, три, четыре, считала она, глядя на зеленовато-серые камни. Затем раздался оглушительный треск, как будто от молнии в небе. Задрожала паутина.
- Над нами, - сказал Николай, посмотрев наверх.