- А чего же выкаешь, коли родственница? - строго спросила старуха. - Я тебе родная бабка теперь, вот, какая есть. Так что давай уж поцелуемся.
Они торжественно поцеловались, а Ларик, радостно завопив: "Бабуин, ты - гений!" - кинулся в столовую. Пока Даша снимала курточку, пока причесывалась, пока бабка провела ее на кухню, он чем-то звенел и гремел. А потом притащил бутылку шампанского и три бокала.
- Без спросу?
- А! - Ларик махнул рукой. - Ты, бабуля, точно сказала, что родная нам, вот и чокнемся по такому случаю. У Дашк… то есть у Дашеньки, тоже фактически никого близкого в этом городе, как и у меня, и получается, что ты для нас - единственная родственница во всем мире.
Он говорил действуя: искал в холодильнике еду, вытаскивал ее, доставал из стенных шкафчиков посуду. Старуха слушала не перебивая, но губы ее стали сами собой поджиматься в строгую ниточку.
- Это как же так - единственная? У тебя мать есть. И отец. Родители, значит, вот как это называется испокон веку.
- Испокон это, конечно, называется, а теперь, бабуля-барабуля, все по-другому, - без тени огорчения сказал Ларик. - Садитесь к столу, дорогие мои дамы.
- И теперь они тебе - тоже родители, - непримиримо проворчала старуха, садясь.
- А вот это, бабуленька, ошибочное утверждение: теперь они мне - Штирлицы, а никакие не родители. Думают одно, говорят другое, а делают третье - вот какая интересная произошла с ними метаморфоза. Живут в собственной стране как шпионы: врут всем да каждому, со всех сторон в дом волокут, что выпросят, сопрут или на "я - тебе, ты - мне" выменяют, обещания да клятвы раздают направо и налево, а сами только о себе и думают. И способны думать только о себе, о куске потолще, о квартире побольше, о солнце посолнечней, а над остальными - да хоть всемирный потоп!
Начав в тоне озорном, почти легкомысленно шутливом, Ларик незаметно увлекся собственными обличениями, ожесточился и закончил горестно и серьезно. И вздохнул:
- Слиняли мои предки, баобаб, с красного на розовенькое в полосочку да еще с оборочками и кружавчиками, чтоб красивенько выглядело. Красное на прекрасное сменять - вот в чем вопрос современности.
Женщины молчали; старуха пыталась понять, а Даша пока просто наблюдала. Негромко хлопнула пробка, Ларик разлил шампанское и улыбнулся:
- Тебе слово, бабуля-барабуля. Ты для нас с Дашк… с Дашенькой не просто старшая - ты земля наша, то, на что еще опереться можно, чтоб не поплыть на брюхе, куда течением сносит.
Старухе очень редко приходилось пить, а шампанского вообще не доводилось еще пробовать. Но дело заключалось не в вине, а в ритуале, в обычае, в благословении, которое внук с молоденькой женой не желали получать от собственных родителей, но хотели получить от нее. Она сознавала все значение того, что ей предстояло сказать, но готовиться и размышлять не умела, всю жизнь полагаясь на собственное сердце.
- Благословляю вас на мир и дружбу, дорогие дети мои, - тихо и просто сказала она, и Даша тут же встала, а затем вскочил Ларик, и они крепко взялись за руки. - Любовь - свет, а дружба - тепло: без света жить хотя и скучно, а можно, но без тепла застынет ваша семья и сами вы застынете, льдом покроетесь и в себя самих уйдете, для себя самих жить станете. А дед твой, Ларик… нет, ваш дед, внуки мои дорогие, говорил всегда, что одно есть на свете счастье - доброе дело для людей делать. Вот и вы доброе делайте, и будет в душе у вас свет, то самое, значит, что люди счастьем зовут. Вот за это я и пригублю рюмочку.
- Нет уж, бабуля, за такой тост шампанское до дна пьют.
- И в горле щиплет, и в нос шибает, - удивилась старуха, допив тем не менее бокал до дна. - Чудно вино пью.
- Ларик мне рассказывал, что ваш муж… ну, то есть дедушка, - Даша смутилась, но выправилась. - Дедушка собрал молодых, которым надоела неправда, и увел их из села на новое место.
- Красные Жемчуга! - с гордостью уточнила старуха.
- Красные Жемчуга! - повторила Даша и вздохнула. - Вы - счастливая, бабушка, вы удивительно счастливая: у вас были свои Красные Жемчуга. Вот и мы хотим, чтобы и у нас оказались свои Красные Жемчуга. А что для этого нужно? Для этого нужно смело и решительно отказаться от всего, что неправедно и жадно нажили нам наши заботливые родители, и стать свободными, как вы.
- Свободными от их барахла, - нахмурившись, пояснил Ларик. - От квартир, которые они выпросили, от стекляшек, над которыми всю жизнь, как припадочные, тряслись, от свиней, на которые машины покупались.
- Сильно же вы родителей своих не любите, - неодобрительно вздохнула старуха. - Нехорошо это, дети. Родители ведь для вас стараются, не для себя только.
- Для нас надо страну благоустраивать, а не собственную хату, бабуин.
- Значит, плохие у вас родители, так получается?
- Почему же - плохие родители? - негромко переспросила Даша. - Консервы, например, бывают хорошими, а все равно они - консервы. Вот и мои, например, родители - консервы, бабушка, понимаете? Закатали в них определенное содержание на вечное хранение, и вся жизнь для них как бы и существовать перестала. И нам они вместо теплых мыслей консервы в собственном соку впредь на всю жизнь предлагают. А мы не хотим их законсервированным духом дышать, мы лучше все с нуля начнем, понимаете? Вы же с нуля начинали, почему же нам ваш путь не повторить?
- Да уж начали мы, если честно, - негромко и непривычно серьезно сказал Ларик. - Даша из института в медучилище перешла, чтобы скорее закончить и получить специальность, а я тоже институт бросил, бабуля. Добровольно отказался от высшего образования, оплаченного папочкой с мамочкой да твоей каторгой со свиньями, и учусь сейчас на курсах шоферов-механиков. Закончим мы почти одновременно, летом, и поедем туда, где от нас реальная польза будет. Не халтура, не галочка, не вышибание планов во что бы то ни стало, а нормальная, нужная людям работа. Вот, бабуин, что мы решили с Дашк… с Дашенькой и сделаем так, как решили.
- Господи, где же вы живете-то сейчас? - ахнула старуха, вдруг сообразив. - Где кормитесь-то?
- В столовой, - сказала Даша. - Рядом с нами очень приличная столовая, и сравнительно недорогая.
- А чего же сама не готовишь? Или не научили?
- Научусь, когда к плите пустят. А пока, бабушка, меня к ней не подпускают: хозяйка нам комнату сдала с условием, чтобы мы дома не готовили.
- О хозяйке ты напомнила исключительно своевременно, - сказал Ларик, вставая. - Вы поболтайте, а я книги свои пошурую, нечего им мертвым капиталом на полках пылиться.
С этими словами он прошел в комнаты, и женщины - старая и совсем еще юная - остались одни. Шампанское было уже выпито, и только у старухи вторично налитая ей рюмка искрилась нетронутой: бабка не имела привычки к напиткам вообще, а это шипучее вино показалось ей невкусным. Молодая нравилась ей ("Добрая, видать, и заботливая, да еще неумеха"), и старуха разглядывала ее в упор, без стеснения, как разглядывают дети.
- Груди чтой-то у тебя - с кулачок. Не вызрели вовсе.
- Почему? - Даша чуть покраснела. - Все нормально.
- А детей чем кормить будешь? Этим, чего в магазинах продают, или, может, вообще их не родите, как теперь водится?
- Дети у нас обязательно будут, - сказала Даша; разговор этот смущал ее, и чтобы скрыть смущение, она начала убирать со стола тарелки и ставить чашки.
- Грудь свою кормить надо, холить, в удобстве содержать, - ворчливо сказала старуха. - Это девки так считают, будто груди им для красоты дадены, - сама девкой была, помню, как напоказ-то топорщилась. А ты - баба теперь, ты понимать должна, что не твоя это красота, а деток твоих здоровье. Мать-то кто у тебя будет?
- Они с отцом разошлись, когда я еще маленькая была, - как-то невпопад ответила Даша. - Сначала я с нею жила, а потом она меня назад к отцу отправила. Мешала я ей, что ли.
- И больше не виделись?
- Она замуж вышла и в другой город переехала.
- А отец, поди, женился, - догадливо вздохнула старуха. - Мужики без баб недолго живут. Вот и осталась ты сиротинушкой при живых-то родителях, так получается?
- Не в том дело, бабушка, сейчас каждый второй, если не двое из трех, - сироты при живых родителях: когда они видят-то их? И главное, какими? Если не пьяными, то раздраженными, если не раздраженными, то обиженными, если не обиженными, то либо обманутыми, либо обманувшими. И непременно всегда, во всем - лгущими. Лгущими и врущими и в большом и в малом без всякого смущения! - Дашенька раскраснелась от волнения, похорошела, и старуха сейчас любовалась ею. - У меня мама… ну, то есть мачеха, хотя она потребовала, чтобы я ее мамой называла, - хороший хирург, золотые, говорят, руки, к ней с горем да бедой не только город - вся область едет. Нет-нет, никаких денег она не берет, что вы, что вы, у нас ведь бесплатное медицинское обслуживание! Но если вы в ее квартире одно несчастье свое оставили, а не хрустальную вазу или антиквариат, ею любимый, то операцию она делать не станет. Она сразу же по горло занятой окажется, прямо невероятно занятой, и резать будут ее ассистенты. А вот если вы догадливы, щедры и при этом рассеянны - от горя, разумеется, от беды, что на вас свалилась! - тогда времени у нее хватит. Как только за вами дверь захлопнется, она тут же при мне и при отце к оставленному вами ринется. "Ну-с, любопытно, что же это нам сегодня забыли?.." Вот как она приговаривает и руки потирает при этом, представляете? И все будет сделано в полном соответствии со стоимостью забытого. Все! И больной будет спасен, потому что руки у нее действительно золотые, и такие забытые подарки она отрабатывает на совесть, если о ее совести вообще можно упоминать. Я еще в десятом первый скандал закатила, а она мне знаешь, бабушка, что сказала? Ты, говорит, доченька, у меня там, на Западе, имела бы виллу, яхту, голубой "Мерседес" и ходила бы в мехах и бриллиантах, потому что я - людей с того света вытаскиваю. Вот какая у нее философия, и я бы ушла сразу, если бы могла, но тогда я не смогла. Я только ревела да бунтовала, пока Ларика не встретила, а когда узнала, что и у него родители - консервы, "Штирлицы в собственной стране", как он их называет, тогда ушла. Как стояла, так и ушла, потому что мы с Лариком твердо решили, что так, как живут наши родители, жить не будем. Ни за что не будем, ни за какие коврижки!
- Стало быть, это ты научила Ларика рюмки об пол грохнуть? А зачем так научила?
- А чтобы проверить, болтун он или человек. - Даша рассмеялась. - Пошутила я тогда, если честно, а он - грохнул.
- Проверила, значит? - хитро заулыбалась старуха. - Ну и как?
- Все сомнения мои в том хрустальном грохоте развеялись, вот, бабушка, что из шутки получилось. То получилось, что, когда он мне предложение сделал, я ни секунды не колебалась. И вы бы тоже не колебались, правда?
Старуха ничего не успела ответить - ни согласиться, ни пожурить за шуточку, ни удивиться, как вошел Ларик, неся огромную стопку книг в ярких глянцевых суперобложках. Положить их на стол он не смог - нижнюю держал двумя руками, а верхнюю прижимал подбородком, и Даша стала помогать. Она снимала книги по одной и клала на стол; старуха суетливо раздвигала чашки, очищая место, и получилось так, что как раз перед нею легла толстая и, видно, очень дорогая книжка, с обложки которой тепло полыхнуло золотом нимбов и венцов.
- Никак икона?
- Владимирская божья матерь, - пояснил Ларик. - Эта книжка хоть и про древнерусское искусство, а издана в Италии, и репродукции в ней - первый класс. Мать откуда-то приволокла - может, взятку сунули по обмену "ты - мне, я - тебе" - и мне подарила великодушно на прошлый день рождения.
С помощью Даши он переложил все книги на стол и теперь взял ту, с божьей матерью, и веером пролистал перед бабкой. И старуха обмерла, когда замелькали перед нею иконы. Большие, маленькие, средние. Божьи матери, спасы, угодники и мученики. Скромные и многоцветные, житийные и простые, в лик, в рост, поясные… Столько икон она видела только однажды: когда их жгли, а бабы боялись плакать, водили вокруг того костра хоровод и надрывно, заглушая внутренний вопль, орали: "Сеялка-веялка, молотилка-трактор! Сеялка-веялка, молотилка-трактор!.."
- Святых-то у тебя, Ларик, святых-то, - благоговейно вздохнула она и, помолчав, призналась в том, что тревожило: - А мы своих сожгли.
- Слыхал, старуха учительница рассказывала. Я ей: как же вы, культурный человек, допустили такое варварство? А она как завопит! - Он весело рассмеялся. - Оказалась до сей поры воинствующей безбожницей, абсолютные консервы в собственном соку.
- Сожгли мы свои иконы, - не слушая, горько повторила старуха, но обратилась уже не к внуку, а к Дашеньке.
- Я же говорю: варвары. Это ведь, бабуин, не принадлежность религии, это народное искусство. Причем уникальное, а учительнице, чтоб поняла, напомнил, что искусство - это еще и стоимость. Мол, стоимость вы тогда жгли, если попросту - деньги. И при жуткой бедности своей сожгли целую кучу денег. Нет, ты только представь, Дашенька, ту нищету и ту темноту…
Ларик болтал, а старуха вспоминала тот костер, в который сама добровольно положила тайно унесенную из дома иконку, еще бабушкино благословение, бабушки-покойницы. Загодя, за неделю завернула в свои рубашки да юбки и вынесла к тетке Степаниде, потому что хотя и жила с молодым мужем отдельно от родителей, а иконки той у нее не было, поскольку муж запретил. И хранилась та ее иконка, бабушкино благословение, в материнском сундуке да в отцовском доме, пока не утащила она ее оттуда, чтобы самой же положить в общее пламя.
- Может, не столько в темноте тогдашней дело, сколько в решимости? - предположила Даша, бережно разглядывая другие книги. - Когда люди решаются порвать с прошлым, они забывают о его стоимости, им тогда ничего не жалко. Вот нам с тобой, например… - Она вдруг вздохнула. - Нам жалко, что такие книжки продавать приходится.
- А что делать? - Он нахмурился и тоже вздохнул. - Больше у нас с тобой ценностей нет, а долги отдавать надо, пока нас на улицу не выбросили.
Старуха и слышала, и не слышала, о чем они говорят, не в силах оторвать взгляда от икон. И почему так видятся, почему так светятся? Вроде и не портреты, а живее живых; вроде листок бумажный, картинка, а от глаз никуда не денешься; вроде старики с бородами, а взор грозен и суров, но нет страха перед взором, а есть трепет и признание за ними силы и правоты. И ведь хоть в книге, хоть вроде как фотография, что ли, а все равно истина. Истина перед тобою, сама истина в очи тебе глядит, сама истина твоего ответа требует. Да, пред этим станешь на колени, этому поклонишься, а главное - не солжешь, как Дашенька-то говорила. Это живому можно солгать, мертвому - так вообще лгать принято: мол, какой был и как же мы теперь без тебя, а вот этим ликам, этим глазам, что насквозь все видят - и что перед тобою, видят, и что за тобой, тоже видят, - им не солжешь никак. Им всю правду…
- Внучек, Ларик, дай ты мне, Христа ради, иконку какую ни есть плохонькую из книжки этой, а?
Ларик что-то говорил Дашеньке, а тут будто словом поперхнулся. Помолчал, почти весело оглядев свою бабку, сказал:
- Ну, баобаб, ты и выступила!
- Дай, а? - В ее просьбе был детский страх, что непременно откажут, безмерное отчаяние от мысли, что отказ неминуем, и боязнь замолчать, оборвать просьбу: все казалось, что мало у нее слов. - Одна я, Ларик, помру ведь скоро, а одной помирать ой как страшно. Так ты дай мне иконку-то, дай, чтоб не одна я была, чтоб хоть кто-то еще в пустом дому. А ты с душой, внучек, ты вона иконы в книжках собрал, о вечном думаешь, стало быть, поймешь и меня, что нельзя, невозможно без святого жить, без глаз таких вот… А у тебя их вона сколько, целая книжка, так неужто родимой своей бабке в одном-единственном листочке откажешь?
- Да погоди, погоди! - Ларик замахал руками, беспомощно глядя на молчаливую жену. - Даш, это что она, а? Это ведь никакие не иконы, это репродукции, бабуля. Научный труд по искусству. Отпечатано на бумаге, видишь, и ничего святого нет в них и быть не может. Репродукции, бабуин, одно слово: репродукции! Да еще итальянского производства, а ты говоришь - листочек тебе. Для нас это - единственный капитал.
И опять старуха не слушала его, а что слышала - не понимала. Ясно было одно: отказал Ларик, наотрез отказал, и не будет у нее теперь иконки.
- Дед твой всю жизнь с капиталом воевал, а ты… Эх, Ларик, Ларик, деда бы хоть постеснялся.
- Был бы дед жив, я, может, и по-другому бы жил. Как знать, что бы было, если бы чего-то не было.
- Ты памяти его светлой посовестись…
- Он же шутит, бабушка! - вдруг громко сказала Даша, шагнула к старухе, обняла ее за плечи. - Он просто очень глупо шутит, вот и все. А книжку с иконами он давно вам подарил. Он специально ее сюда принес и перед вами положил. Правда ведь, Ларик?
- Ой, Дашка, я же до сих пор подонка по каплям из себя выдавливаю, - со вздохом признался Ларик. - Скотина я, да?
- Есть немножко, - улыбнулась жена. - Проси прощения, пока не поздно.
Ларик взял со стола книгу, подошел к бабке, стал на колени и протянул ей:
- От нас с Дашенькой, бабуля. Ты уж прости меня за глупые шуточки. Это так, знаешь, от игривости. Отец родной во мне заговорил вместо деда, но я ему больше слова не дам. Никогда!
- Ларик, Дашенька, внучонки вы мои родные, деточки вы мои…
Старуха отчаянно всхлипнула, но Ларик сразу же начал весело болтать, смеяться, и она заулыбалась всем своим счастливым, залитым слезами лицом. А тут и Даша пригласила к чаю; они чинно сели за стол и чинно, как того требовала бабкина неспешная душа, пили настоящий, душистый, крепкий чай, от которого старуха уже отвыкла. И сразу вспомнила о просьбе Тихоновны.
- Мы к поезду принесем, - сказала Даша. - Не беспокойтесь, бабушка, будет у вас настоящий индийский чай.