Но она так никогда в жизни и не привыкла к новому дому, к железной печи, так непохожей на старую, глинобитную, к удобной мебели, к тонким стеклянным стаканам, которые, чуть их тронешь, - лопаются. Она бродила по комнатам как чужая, садилась на краешек кресел, с недоверием глядела на радио и чувствовала себя счастливой, только когда отдыхала на веранде, сидя на длинной деревянной скамье, которую принесла из старого дома. Дочка приехала на несколько дней к родителям и была в полном восхищении. А Раймунда не смогла привыкнуть даже к кровати с этим мягким матрацем, который мешал ей уснуть. Целые ночи она не смыкала глаз, а наутро, идя на плантацию, чувствовала себя разбитой, с каждым днём всё больше старела, и лицо её становилось всё угрюмее и угрюмее. Только теперь на её некрасивом лице появилось выражение какой-то скрытой грусти, словно её мучили дурные предчувствия. Даже дочка ей сказала перед отъездом домой, к мужу:
- Мама, вы с таким лицом только беду накличете…
- Дай-то бог, чтоб она нас миновала… - отозвалась Раймунда.
5
Уже начинали замолкать разговоры о Сержио и Жульете (к их скандальной связи все привыкли), как вдруг Ильеус был потрясен вестью о борьбе между полковником Орасио да Сильвейра и его сыном, доктором Сильвейриньей. Об этом сразу заговорил весь город. Орасио да Сильвейра, которого мало кто из молодого поколения видел собственными глазами, был легендарной фигурой. О нём говорили как о ком-то далёком, кто, однако, имеет большое влияние на все происходящее в Ильеусе, а также в соседнем городе Итабуне, в Пиранжи и в Гуараси, в Палестине и Феррадас, во всей зоне какао. Хозяин огромных земель, владелец избирательных голосов, префектур, полицейских инспекций… Его имя произносили с почтением, а иногда и со страхом.
Сильвейринью хорошо знали на улицах Ильеуса. Он ходил в зелёной рубахе, всегда нахмуренный, неприветливый, молчаливый. Каждый вечер его можно было видеть в баре вместе с Гумерсиндо Бесса, они спорили о политике и играли в кости. Потом его встречали в обществе Шварца, с которым полковник Орасио порвал, так как считал его одним из главных (если не самым главным) виновником поведения сына. Об этой ссоре между отцом и сыном говорили в течение долгих месяцев, и за судебным процессом со страстным любопытством следило население двух городов, люди держали пари, спорили на улицах. Адвокаты загребали кучи денег. Рассказывали о ловких подлогах, следовавших на протяжении процесса один за другим. После ссоры с сыном Орасио стал ненавидеть интегралистов. И так как в то время он был в дружбе с правительством и префект Итабуны был для него свой человек, он использовал удобный момент, чтобы избить нескольких зеленорубашечников. Это навлекло на него неудовольствие местного судьи, симпатизирующего фашистам, который очень повредил Орасио в деле с описью имущества его покойной жены Эстер.
Задев Орасио, экспортеры, в лице Шварца, финансировавшего дело Сильвейриньи, задели самого богатого и могущественного помещика, являвшегося символом всей мощи феодальных сеньоров земли какао. Но почти никто, исключая Сержио Моура, не раз обсуждавшего это дело с Жоакимом, не отдавал себе отчета в настоящем значении этой борьбы. Для большинства это был бурный судебный процесс, напоминающий старинные процессы времен завоевания земли. А когда все поняли, в чём дело, было уже слишком поздно, потому что жизнь зоны какао снова изменилась, и на сей раз причиной перемены явилось падение цен.
Все началось с того, что доктор Сильвейринья стал главой организации интегралистов Ильеуса, сменив прежнего главу, капитана торгового корабля Баийской компании. Никого не удивило восторженное (хотя и не единодушное) избрание молодого адвоката, все считали, что здесь сыграло роль богатство его отца. Какао поднялось в цене неслыханно, как никогда раньше не поднималось; кто же лучше подходит на роль местного главы фашистской партии, чем сын самого богатого помещика? Кое-кто утверждал, что матерые фашисты тайно смеялись над Сильвейриньей. Но так или иначе, а он был избран, и ему дали личную охрану - четырёх здоровенных интегралистов, которые не выходили из кабаре и карманы которых были набиты деньгами. Когда "зелёные" начали финансовую кампанию, Сильвейринья открыл список, подписавшись на пятьдесят конто. Но этих денег у него на руках не было. Опись имущества Эстер (половина всех богатств Орасио) никогда не была произведена, полковник сам управлял всем имуществом. Сына ему удалось легко убедить:
- Все равно все тебе достанется, зачем платить адвокатам и делать опись?
Сильвейринья, собственно, никогда и не чувствовал нужды в описи, в деньгах и в землях. Он мог иметь всё, что хотел; правда, иногда Орасио ворчал на сына за то, что тот "швыряется деньгами", но всегда в конце концов подписывал чек. Иногда Сильвейринья ездил в Баню, там у него была любовница в одном из кабаре.
Сильвейринья подписался на пятьдесят конто и пошёл к Орасио просить денег. Это было в первый год повышения цен, какао шло по двадцать восемь тысяч рейс. Сильвейринья сел в поезд в Итабуне в дурном настроении: он предчувствовал, что полковник не захочет дать денег.
Отец и сын редко разговаривали друг с другом. Сильвейринья всегда боялся полковника, особенно с того дня, когда, будучи еще новичком в Баийском юридическом институте, он поссорился с одним студентом, тоже уроженцем Ильеуса, который в пылу спора крикнул, что Сильвейринья не сын Орасио, что у его матери был любовник, адвокат Виржилио… С этого дня Сильвейринья сделался ещё застенчивее и угрюмее, стал держаться ещё более замкнуто, чувствуя, как глухая ненависть растёт в его душе. Он никогда так и не узнал правды и ни с кем не хотел говорить о матери. Он так и не узнал, что в действительности он сын Орасио, что он родился раньше, чем Эстер познакомилась с Виржилио. Он был уверен, что родился от незаконной связи, и считал, что в нём нет ни одной черты отца, несмотря на то что внешне был похож на Орасио в молодости, когда тот был ещё погонщиком мулов и гнал их по недавно проложенным дорогам зоны какао. Но Сильвейринья не обладал ни храбростью, нк решительностью отца, он был не способен на смелые поступки. Он и раньше боялся Орасио, обращавшегося с ним грубо, а после разговора оо студентом стал бояться ещё больше. Он с ужасом представлял себе, как в один прекрасный день Орасио скажет ему, что кормит его из милости, что он - плод незаконной связи его матери с другим. И как, в один из своих припадков гнева, Орасио выгонит его из дома.
Сильвейринья много думал о матери, и отношение его к её памяти было сложным и противоречивым. Он не считал её виноватой и находил, что она хорошо сделала, изменив такому человеку, как Орасио; эту измену матери Сильвейринья воспринимал как месть отцу за все те обиды, которые он впоследствии нанес сыну. Мать отомстила за него. Думая об этом, он чувствовал какую-то симпатию к Эстер (которую он не помнил и совсем не представлял себе), прощал её и был почти уверен, что отец приказал её убить, что болезнь, от которой она якобы умерла, - просто выдумка. Но когда он думал о матери не в связи с Орасио, он её ненавидел. Она казалась ему какой-то авантюристкой, и он считал её виновной во всех своих бедах и недостатках: в своей робости, трусости, в непонимании, существовавшем между ним и Орасио. Он ненавидел Орасио и вместе с тем восхищался им, хотя никому бы в этом не признался. Он хотел бы быть таким, как Орасио, и считал, что так непохож на него потому, что Эстер, изменив супружескому долгу, нашла другого отца для своего сына.
И так с детских лет сердце его наполнилось ненавистью. Он рос заброшенным ребёнком в фазенде отца, и единственным существом, которое он любил, была негритянка Фелисия, одна только обращавшаяся с ним ласково. Отец его не замечал. Иногда приезжал полковник Манека Дантас и сажал его к себе на колени, но как-то холодно, между прочим. Может быть, если бы доктор Жессе не умер, у Сильвейриньи был бы друг, потому что врач находил время приласкать его и был нежен с ним, когда Сильвейринья заболевал. Но Жессе умер много лет назад, и мальчик с тех пор не видел никакой ласки. В закрытом колледже он ни с кем не подружился. В институте, после того как студентам стала известна история его матери, он отдалился от всех. В его душе жила только ненависть, ненависть скрытая, неудовлетворенная, толкающая его на мелкие пакости. Но это была ненависть боязливая, Сильвейринья унаследовал ту вечную боязнь, что жила в сердце его матери Эстер, заброшенной в пугающую чащу дикого леса. Рассказывали, что Сильвейринья однажды ударил старика, раненного когда-то в ногу во время одного из набегов Орасио. Старик уже не мог работать и со времени борьбы за Секейро Гранде жил в фазенде. Сильвейринья дал ему какое-то распоряжение, а так как старик отказался выполнить, ударил его так, что тот упал. Орасио как раз подходил к дому и видел всю сцену. Он приблизился быстрым шагом, несмотря на свои семьдесят лет, и на лице сына (которому тогда было девятнадцать) остались следы пальцев полковника.
К фашистам Сильвейринью привлекли не столько политические убеждения или особая приверженность к идеям, проповедуемым этой партией, сколько тот кровавый разгул, который они обещали устроить после захвата власти. Поэт Сержио Моура говорил, что у Сильвейриньи есть свой список людей, которых он пошлёт на расстрел после победы фашизма, и что, будучи избран главой интегралистов зоны какао, он расширил этот список за счет имен членов его же партии, интегралистов, которые были ему неприятны. Может быть, всё это было и неправдой, выдумкой злоязычного поэта, но это было так похоже на Сильвейринью, что люди легко этому поверили и всюду повторяли.
Сильвейринья приехал в фазенду во время завтрака. Орасио не ждал его. Он ворчливо поздоровался с сыном и продолжал есть. Сильвейринья сел, Фелисия пошла за тарелкой для "маленького доктора". Она его любила, он родился при ней; когда Эстер умерла, это она взяла на себя попеченье о ребёнке и вырастила его. Ей казалось, что у Сильвейриньи нет ни одного недостатка, и она готова была сражаться за него даже с самим полковником. Сильвейринья тоже по-своему любил её, но как-то снисходительно, как любят собаку.
Завтрак прошел в молчании. Орасио спросил только о ценах на какао и о Манеке Дантасе. После завтрака Орасио пошел на веранду погреться на солнце. День был погожий, и с веранды были видны баркасы, на которых сушилось какао и работники танцевали свой фантастический танец, разминая раскалённые бобы. Отдельные слова песни, которую они пели, долетали до отца и сына, сидящих на одной скамье, но в разных концах её, далеко друг от друга. Орасио ничего не говорил и только чертил по полу сухой веткой гуявы, стараясь угадать по звуку движения сына. Сильвейринья не находил слов для начала разговора. Так они сидели некоторое время на солнце, молча, как два врага, готовые броситься друв на друга. Наконец Сильвейринья сказал:
- Вы знаете, отец, что лидер нашей партии приезжает в Ильеус?
В то время Орасио еще сохранял смутную симпатию к интегралистам, которая побудила его содействовать недавнему избранию сына. Поэтому он ответил, несколько заинтересованный:
- Когда он приезжает? Он, рассказывают, хорошо говорит…
- Может быть, в этом месяце. Он приезжает из-за финансовой кампании…
Орасио причина приезда не понравилась. Интегралисты у него уже много денег повытягивали в разное время и под разными предлогами.
- Этим людям никогда денег не хватает, а? Куда они девают столько денег…
- Это для кампании.
- Гм, кампания!.. Кум Браз говорит, что эти деньги идут на содержание банды бродяг… Может статься… - проворчал Орасио.
Сильвейринья встал, Орасио понял это по звуку.
- Этот Браз - коммунист!..
Голос сына звучал раздраженно, Орасио чувствовал, что сын стоит рядом с ним, тень его падала на Орасио. Полковник смотрел в землю, ему казалось, что он различает смутную тень Сильвейриньи, грозящего пальцем. "Что это, уж не грозит ли мне этот щенок?" - подумал он. Он взглянул туда, где должен был находиться сын, и поднял голову.
- Кум Браз - мой друг. Ты говоришь, что он коммунист, я в это не верю! Говорят, коммунисты хотят отнять у людей земли, а разве кум Браз отдаст свои земли? Ты - идиот, ты всегда был идиотом…
Он думал, что сын грозит ему пальцем, и потому говорил с ним так резко. Он сердито сплюнул в сторону, словно этим старческим плевком хотел подкрепить свои слова. Сильвейринья не мог сдержаться:
- Этот Браз - убийца…
Тень снова легла на Орасио, и теперь он был уверен, что сын грозит ему пальцем. Он встал.
- Может, он и убийца. Но если он убивал людей, так вместе со мной, и если у тебя сегодня есть деньги, ты этим обязан тому, что мы с кумом Бразом убивали людей. Он - убийца, и я тоже, если хочешь знать… Но вот эти-то убийцы и добыли для тебя деньги…
Он сел, держась за больную поясницу.
- Запомни, что в моём доме никто не смеет говорить дурно о куме Бразе, - и вдруг добавил в бешенстве: - И убери свой палец, не грози мне, слышишь! Не то я научу тебя уважать отца…
Сильвейринья сел. Дело принимало дурной оборот.
- Я и не думал грозить…
- Твое счастье.
Он рассердил старика, это плохо, теперь заговорить о деньгах труднее… А между тем Сильвейринья торопился, так как хотел вернуться в Итабуну сегодня же (он страшно не любил ночевать в фазенде), и не сумел переждать, пока пройдет гнев Орасио.
- Мне нужны деньги…
- Уже все истратил?
- Нет, не то. Я тут подписался… для финансовой кампании нашей партии. Я ведь глава областной организации, я открыл список.
- Сколько?
Сын ответил не сразу:
- Пятьдесят конто…
Орасио был потрясён. Он уже дал много денег интегралистам. Время от времени они вырывали у него кое-какие суммы. Но все не больше пятисот тысяч, самая большая сумма, которую он как-то дал, была два конто, да и то он сердился. Он переспросил:
- Сколько?
- Пятьдесят конто. Я ведь глава областной организации.
Орасио снова встал, стараясь разглядеть Сильвейринью; поясница болела, спина тоже. Он заговорил, словно выплёвывая слова:
- Ты думаешь, что я печатаю деньги? Или ты думаешь, что я такой же идиот, как ты? Что я настолько глуп, чтобы дать пятьдесят конто для этой шайки разбойников? Ты мне скажи одну вещь: ты рехнулся или просто пьян?
Сильвейринья не ответил, в эту минуту он готов был убить отца. Но он дрожал от страха перед этим восьмидесятилетним стариком, который всматривался в его лицо, угрожающе размахивая рукой, выплевывая гневные слова:
- Если это привело тебя сюда, можешь седлать коня и убираться… Пятьдесят конто!
Он повторял с иронией, как повторяют вопиющую нелепость:
- Пятьдесят конто… Только такой идиот, как ты, мог…
Опираясь на палку, он вошёл в комнату и лег на свою старую постель, на которой спал с Эстер тридцать лет назад. Сильвейринья смотрел, как старик шёл, волоча ноги, нащупывая палкой дорогу. Он пробормотал сквозь зубы, с ненавистью:
- Рогач…
Ему стало легче после того, как он произнес этобранное слово, и он повторил его ещё два или три раза, почти успокоившись:
- Рогач… Рогач… Рогач…
Но чувство облегчения быстро прошло: он подумал об интегралистах. Что они скажут? Сильвейринья не строил себе иллюзий и знал, что был избран только из-за денег, знал, что в его партии многие смеются над ним, считают его бездарным оратором, знал, что когда его выбрали, Нестор сказал:
- Эта дойная корова даст много молока…
Но он знал также, что благодаря фашизму он сможет в один прекрасный день дать выход той ненависти, которая наполняла его сердце, ненависти, которая была основной пружиной его существования. Что скажут теперь? О, чего бы он не дал, чтобы быть таким, как Орасио! Убивать без колебания, уметь вовремя убрать с дороги тех, кто мешает… И он подумал об Эстер. Она одна во всем виновата, его мать, которая была любовницей адвоката, это из-за нее (так думал Сильвейринья) он не стал сыном Орасио. Если бы он был сыном Орасио, он сумел бы сейчас поладить со стариком, заставить его дать денег. Он долго сидел на веранде, погружённый в раздумье, задыхаясь от ненависти. Он прогнал старого негра, который вышел поговорить о ним, прогнал Фелисию, когда она пришла узнать, не нужно ли ему чего-нибудь. Потом он вошел в комнату. Орасио спал, вытянувшись на кровати, у Сильвейриньи не хватило смелости разбудить его. Он уехал в Итабуну.
6
Карбанкс дал денег, но просил, чтобы его имя не фигурировало в списке. Он вёл дела со всякими людьми, и хотя хвалил патриотизм интегралистских молодчиков ("У них трезвые идеи", - сказал он Гумерсиндо Бесса), но не пристало ему фигурировать в качестве человека, поддерживающего финансовую кампанию Союза интегралистов на юге Баии. Такую позицию заняли почти все экспортеры какао. Все дали деньги, но только Антонио Рибейро, примкнувший к интегралистам, носивший зелёную рубаху и вовлекший в фашистское движение всех своих служащих, поставил свое имя перед суммой в пять конто, на которую подписался. Перед цифрой он поставил "оплачено" и пошел взять деньги из несгораемого шкафа. Все остальные, исключая Рейхера, который был евреем и отказался помочь интегралистам, дали денег, но не подписались. Гумерсиндо Бесса, который показал себя настоящим дипломатом и стал полезнейшим человеком в фашистской партии, говорил экспортерам, что понимает их, что их действия вполне обоснованны. Он даже беззаботно рассмеялся, когда Карлос Зуде, вручив ему чек, стал восхвалять либерал-демократию:
- Что бы ни говорили, сеньор Гумерсиндо, нет другого такого режима, как либерал-демократия… Взгляните на Англию, какая великая империя!
И он засмеялся своим снисходительным смехом. Гумерсиндо тоже засмеялся:
- Вы уж извините меня, сеньор Карлос, но это было бы правдой, если б не было такого разложения нравов. Но либерал-демократия приведет мир к коммунизму…
Карлос развел руками:
- Может быть… Что касается меня, мне нравится либеральный климат. Я был в нём воспитан, я слышал замечательные речи Сеабра, сеньор Гумерсиндо… О, какой оратор! Но вы тоже отчасти правы… Мы были слишком либеральны.
Полковники не были так сговорчивы, как экспортеры. Правда, подъём цен, приведший к тому, что многим некуда было девать деньги, облегчил задачу уполномоченных финансовой кампании. Но иногда им всё же приходилось прибегать к угрозам… Гумерсиндо подавлял полковников цифрами, круглыми цифрами, показывающими рост Союза интегралистов, его скорый и неизбежный приход к власти.
- У нас есть почётные списки, но есть и чёрные списки…