- Мы сделали всё, чтоб раскрыть глаза полковникам. Но они нам не верят, они говорят, что мы хуже убийц, они сажают нас в тюрьму.
Он взглянул на город, там, внизу:
- Но мы всё-таки не перестанем бороться. Мы пойдём вперёд, пока не покончим с этой империалистической сворой… Борьба будет трудная, сеньор Сержио, но это ничего. Для этого и живём…
Он улыбнулся своей застенчивой улыбкой:
- Теперь начнутся другие времена, товарищ. Было время завоевателей земли, настало время экспортеров, придет и наше время… Оно уже начинается…
Они стояли на склоне холма. Там, вдали, лежал город Ильеус, словно "буйвол, огнём объятый", с бриллиантовыми глазами из плодов какао. Кругом стояла полуночная тишина. Два друга медленно двинулись в путь, прислушиваясь к шорохам ночи, доносимым ветром. Неожиданно до их ушей долетели нестройные звуки музыки и обрывки какой-то песни. Жоаким остановился:
- Что это?
Сержио пояснил:
- Это терно богачей… Во главе Карбанкс, как всегда…
- Они хотят напоить буйвола допьяна, чтоб легче было вырвать ему глаза…
Песня и музыка затерялись в извивах улиц, где живут проститутки. Огни города сияли сквозь тьму ночи. Два друга медленно поднимались по склону холма Конкиста.
ЗЕМЛЯ МЕНЯЕТ ХОЗЯИНА
ПОНИЖЕНИЕ ЦЕН
1
В последний раз процессия терно Иписилоне вышла на улицы Ильеуса ночью первого января того года, который должен был быть четвёртым годом повышения цен, но на деле оказался первым годом их падения. К тому времени вместо терно Иписилоне существовало целых три ему подобных, собиравшихся в "Трианоне", "Батаклане" и "Эльдорадо". Но в эту ночь, первого января, все три терно объединились в одну процессию и шли по тихим улицам Ильеуса в тихие часы рассвета. Шли пьяные мужчины и женщины, а впереди всех Карбанкс с импровизированным флагом терно - женскими трусиками.
Посреди улицы кто-то предложил нести на плечах Карбанкса - главного благодетеля Ильеуса. Нашёлся среди участников один, считавший, что это недостаточно почётно для человека, которому Ильеус обязан своим процветаньем, и что американца должны нести на плечах женщины. Так и сделали. Женщины собрались вместе и, неся на плечах огромную тушу Карбанкса, направились, сопровождаемые мужчинами, в улицу Сан-Себастьяна, где жили самые дорогие проститутки.
Больше никогда праздничная процессия богачей не появлялась на улицах Ильеуса.
2
Второго января "Жорналь да Тарде" поместила телеграмму из Нью-Йорка, в которой сообщалось о большом понижении цен на какао. С сорока семи тысяч рейс (такую огромную сумму давали за арробу какао еще 31 декабря) цена упала до тридцати. В тот день это известие не особенно взволновало полковников и мелких землевладельцев. Их головы были ещё полны новогодним праздником, и многих из них еще ломало с похмелья… На следующий день цена упала до двадцати девяти тысяч рейс. Тут уж владельцы фазенд перепугались. Они давно уже продавали какао не дешевле чем по сорок две тысячи рейс за арробу. Но кто-то придумал, что цена упала потому, что урожай уже снят и нет какао для продажи. Многие согласились с этим объяснением, но некоторые, однако, ворчали: а почему же в прошлые годы цены не падали, а, наоборот, повышались после снятия урожая, когда на рынок выбрасывалось меньше какао? Этот спор, вспыхивающий то на перекрестках торговых улиц, то в переполненных барах, ещё более оживился и принял острый, возбужденный характер, когда четвертого числа того же месяца две городские газеты опубликовали одну и ту же телеграмму:
"Нью-Йорк, 3 января. Цена на какао стоит сегодня двадцать пять тысяч рейс за высший сорт, двадцать три за good и двадцать один за средний сорт. Покупателей не было".
"Диарио де Ильеус" поместила эту телеграмму в две колонки на первой странице. Заголовок, напечатанный крупными буквами, гласил: "Не начало ли это понижения цен?". Никаких комментариев к телеграмме в газете не было. "Жорналь да Тарде" поместила заметку от редакции, в которой сообщались данные об урожае Золотого Берега и республики Эквадор и цены на какао за последние три года. Заметка кончалась ничего не говорящими рассуждениями общего характера. Эта заметка не была ни оптимистической, ни пессимистической, но характерно, что все восприняли её как предзнаменование падения цен. Потому что все чувствовали, что период падения надвигается с трагической неизбежностью. Словно завеса, опущенная на окно, только что открытое солнцу, мрачная тень упала на лица плантаторов какао, крупных и мелких.
В последующие дни цены на какао продолжали падать все ниже и ниже. Если повышение цен происходило быстро - с девятнадцати до пятидесяти тысяч рейс за два года, - то падение произошло ещё быстрее - с пятидесяти до восьми тысяч рейс в пять месяцев. В марте владельцам фазенд ещё удавалось продать ранний урожай по пятнадцать тысяч рейс за арробу. Большинство не стало продавать, ожидая, что цены снова поднимутся. Но когда в мае начался сбор настоящего урожая, какао стоило уже одиннадцать тысяч, и плантаторы потеряли всякую надежду, что цены когда-нибудь начнут расти. В июне какао шло уже совсем за бесценок - восемь тысяч рейс за арробу. Тогда помещики начали понимать, что повышение цен было всего лишь ловким трюком экспортеров. Некоторые вспомнили о коммунистических листовках, даже припомнили митинг в Ильеусе, разогнанный полицией при бурном их одобрении. Несколько позже им пришлось также вспомнить об идее кооператива владельцев какаовых плантаций, но к тому времени было уже поздно приводить её в исполнение. Потому что экспортеры всё более настойчиво требовали, чтобы помещики и мелкие землевладельцы расплатились по своим счетам.
Ни с чем нельзя сравнить то, что происходило в том году в Ильеусе, Итабуне, Бельмонте, Итапире, во всей зоне какао. Только забытая фраза полковника Манеки Дантаса о разложении семьи, сказанная им в ночь после праздника в доме Зуде, в начале периода повышения цен, могла бы дать представление о панике, царившей в городе:
- Это конец света…
Теперь полковники поняли, что их втянули в борьбу не на жизнь, а на смерть. Эта борьба началась три года назад, когда Карлос Зуде, после переговоров в Баии с Карбанксом, сошёл с самолета в Ильеусе и сказал Мартинсу, что надо повременить с установлением цены на какао. Это была борьба не на жизнь, а на смерть, и она уже поглотила Орасио: его фазенды принадлежали теперь экспортёрам, фирме "Шварц и Сильвейра". А между тем это был единственный помещик, который, будь он жив, мог бы противостоять силе экспортёров. Один только Орасио, обладатель огромного капитала и бесконечных плантаций, которые давали ежегодно пятьдесят тысяч арроб, а могли бы давать и все восемьдесят, мог бы руководить большим кооперативом землевладельцев, способным собирать всё какао крупных и мелких плантаторов, покупать и распределять по складам в ожидании, что цены изменятся в связи с нехваткой товара. Один только Орасио не играл на бирже, не строил особняков, не содержал любовниц, не пропадал долгие часы за рулеткой и баккара, не сорил деньгами. Один только он. Но он умер, и день его похорон ознаменовал конец владычества полковников, или, как сказал Жоаким, "конец феодализма". Экспортеры всё это понимали и потому закрывали глаза на те жестокие методы, которые Шварц применял в борьбе против Орасио: им необходимо было убрать Орасио с пути. Карлос Зуде украл у него политический престиж, Шварц захватил его земли. Они привлекли Сильвейринью на свою сторону, чтоб использовать его в борьбе против старого полковника.
Его похоронили в Итабуне, над ним произносили надгробные речи и мрачные остроты. Манека Дантас набросился на Сильвейринью, который явился весь в чёрном и принимал соболезнования. Присутствовали все важные люди Ильеуса и Итабуны, мелкие землевладельцы из Феррадас и Палестины, люди, приехавшие из Секейро Гранде. Епископ поднял руки к небу в заупокойной молитве… Последнему процессу, затеянному Сильвейриньей против Орасио, никто не придал большого значения. Все находили поведение молодого адвоката возмутительным, но не особенно интересовались этим делом, так как были всецело поглощены скандальной историей Пеле Эспинола. На похоронах некоторые стали догадываться о настоящих причинах, вызвавших смерть Орасио, но большинство поняло это, только когда началось падение цен. Когда гроб опускали в могилу, раздался смех, - кто-то вспомнил старую шутку о том, что грешники уже много лет подготовляют для Орасио костер в аду. Но поэт Сержио Моура, приехавший на специальном поезде из Ильеуса, вспомнил трагический жест Жоакима и слова, сказанные им как-то вечером, три года назад, во время начала дождей. И теперь на кладбище поэт снова видел перед собой многоголового дракона с огромными когтями и гигантской пастью, поднявшегося к небу в тот магический вечер. Этот дракон сидел теперь на крышке гроба Орасио - огромный дракон с ненасытным чревом, пожиратель трупов. Никто так никогда и не понял смысла поэмы, которую Сержио Моура посвятил событиям, связанным со смертью Орасио (поэма называлась "Дракон").
Теперь, когда цена на какао упала до восьми тысяч рейс ("Невозможно поверить!" - ужасался капитан Жоан Магальяэс), снова заговорили о полковнике. О, если бы он был жив… Но он умер, не выдержал этой борьбы. Манека Дантас считал, что он умер вовремя.
- Хорошо хоть, что кум не видит такого бедствия.
"Бедствие" - так говорили о понижении цен. "Какое бедствие!" - вскричал полковник Фредерико Пинто, когда экспортеры предъявили ему счёт. "Вот беда-то!" - сказал потрясённый Антонио Витор Раймунде, которая нисколько не удивилась.
Почти все полковники уехали к себе в фазенды, где редко появлялись в годы повышения цен, когда шумные кабаре зазывали пронзительными звуками оркестров, возбуждали страстями за игорным столом, завлекали объятиями красивых женщин, когда по ночам в Ильеусе кипело такое оживление, какого не видала даже столица, когда сигары зажигали билетами в сто и двести тысяч рейс. Куда ушло всё это? Куда девались кабаре, красивые женщины, сутенеры, cabaretiers, биржевые агенты, бутылки шампанского, джазовые оркестры, приезжавшие на каждом корабле, мода на кокаин, терно Иписилоне? Пустота и уныние царили теперь в Ильеусе, городе Сан Жоржи.
Почти все полковники уехали в свои фазенды, особняки были заколочены, автомобили стояли без движения в гаражах, любовницы были забыты. После трёх лет кипучей жизни, волнений и страстей полковники вернулись в свои поместья, к своим плантациям, к своим женам, снова занялись разведением домашней птицы, зажигали большие печи, чистили большие кастрюли и старательно сажали маис к празднику Сан Жоана.
Но, увы, немногим помещикам довелось на сей раз попробовать сладкой маисовой каши из больших кастрюль в праздник Сан Жоана! Когда полковники поспешно вернулись в свои фазенды, Сержио Моура сказал Жульете и Жоакиму:
- Это их последнее паломничество к святым местам…
Потому что экспортеры все настойчивее требовали, чтобы полковники и мелкие землевладельцы уплатили по своим счетам. Их извещения давно уже потеряли любезный тон, в них даже не было условной вежливости коммерческих бумаг. Тон их был сухой, а через некоторое время стал угрожающим. "Хозяева земли" испугались, у них не хватало духу покинуть хоть на мгновенье свою фазенду, словно её могли украсть за время их отсутствия. Те, кого Карлос Зуде назвал "робкими детьми", казались теперь запутанными мальчиками, ухватившимися за юбку матери в страхе перед стариком-юродивым, проходящим по улице. Они боялись расстаться с фазендами, с виденьем какаовых деревьев в цвету, с золотыми плодами, освещающими тенистую чащу… Никогда ещё никакое золото не ценилось так дешево. Извещения приходили, полковники вскрывали конверты под испуганными взглядами жён. Работников увольняли толпами. Теперь, когда какао стоило восемь тысяч рейс, выгоднее было отпустить их, несмотря на долги, чем кормить. В последних извещениях говорилось: "Предоставляем вам срок в сорок восемь часов, чтобы оформить ваш счёт. В случае вашей неявки обратимся в суд".
Когда-то полковники хозяйничали в суде как им вздумается, выносили обвинительные приговоры и оправдывали. Ещё недавно они приговорили к тюремному заключению Пепе Эспинола, сутенёра, который из самозащиты выстрелил в одного из них. Но теперь они сомневались в своем влиянии на правосудие. Денег не было. Не было больше неограниченного кредита в экспортных фирмах. Разведение какао стало самым невыгодным делом в стране… Люди, никогда не считавшие денег, жалели теперь пятьсот рейс на необходимые расходы.
Один за другим начали они съезжаться в город, чтобы проверить свои счета у экспортёров. Все переменилось в Ильеусе. Он казался городом, оставленным жителями в страхе перед надвигающимися неприятельскими войсками. Женщины из баров разбежались. Корабли уходили полными и приходили пустыми. Редко можно было встретить коммивояжера на безлюдных улицах. Магазины пустовали, кабаре закрывались, только "Батаклан" ещё существовал, да и то в его джазе осталось всего три человека. Автобусы ходили почти пустые, пассажиров не было. Мариньо Сантос провожал их грустным взглядом. Некоторые полковники просили его разрешения проехать без билета, у них не было денег. Вообще деньги куда-то исчезли. Мариньо Сантос смотрел на весь этот разброд с печальным испугом. Он не знал, что теперь с ним будет. Формально он был главой транспортной компании, но на деле экспортёры могли выгнать его в любой момент и взять на себя контроль над движением автобусов и грузовиков. Правильно говорил Жоаким… А он-то уволил Жоакима по требованию Карлоса Зуде…
Мелкие землевладельцы, первыми направившиеся в город для сведения счетов, первыми понявшие всю глубину разыгравшейся трагедии, возвращались в Итабуну на поезде, в вагоне второго класса, автобус был теперь для них слишком дорогим удовольствием. Старые работники плантаций, семидесятилетние старики, потерявшие способность работать, которые раньше кормились у полковников, теперь просили милостыню в поселках и в городах, в Ильеусском порту. Эти странные нищие, похожие на перепуганных крестьян, с трудом тащились по незнакомым улицам, нерешительно протягивая руку за подаянием, не осмеливаясь взглянуть в глаза прохожим. На берегу снова строились бараки - в них селились выгнанные из фазенд батраки в надежде, что префектура поможет им вернуться в родные края.
Нигде нельзя было занять денег. Манека Дантас пытался продать свой особняк, но покупателя найти не мог. С трудом ему удалось сдать особняк старшему Раушнингу за один конто рейс в месяц - мизерная цена за дом, постройка которого обошлась в пятьсот конто. Руи перестал помещать свое объявление в "Диарио де Ильеус", денег едва хватало на кокаин, ставший теперь редкостью. С трясущимися, как у старика, руками, он просиживал целые дни в барах, повторяя свою любимую фразу:
- Мы - погибшее поколение…
Не было ни одного человека, которого не коснулось бы падение цен. Снова произошёл крутой поворот в судьбах всех обитателей зоны какао. Трудными стали в этом году дороги какао. Раньше это были широкие дороги и золотые плоды сияли, как солнце, на деревьях, выросших на земле, политой кровью. Падение цен коснулось всех, неумолимое и угрожающее.
Только Роза, изменчивая, но всё не меняющаяся, по-прежнему была далека от всего. Жоаким утверждал, что она люмпен-пролетариат, но Сержио Моура, который был поэтом и переворачивал по-своему слова и понятия, говорил, что Роза - Свобода, брошенная на улице ("Анархическая, сеньор Сержио, анархическая…" - возражал Жоаким), единственное по-настоящему свободное существо в землях какао. Заглядывая в бараки иммигрантов, улыбаясь торговцам, потерявшим покупателей, она бродила по берегу, спала под настилами мостов, шла куда глаза глядят. Потому что падение цен не коснулось её, только её, Розы, о которой никто не знал, кто она такая и откуда пришла.
Но все другие, мужчины и женщины, полковники и батраки плантаций, мелкие землевладельцы и портовые грузчики, рабочие и коммерческие служащие, владельцы лавок и проститутки, - все страдали от последствий этого небывалого понижения цен на какао. "Какое бедствие!" - говорили люди друг другу, не находя утешенья. Словно микроб какой-то таинственной болезни с необычайной быстротой распространился по всему городу, охватив и соседние муниципальные округа. Даже в барах, куда ещё заходили редкие посетители и где вместо дорогих вин подавался теперь кофе в маленьких чашечках, ничего нельзя было услышать, кроме слов уныния, ничего нельзя было увидеть, кроме жестов отчаяния. Лица у всех были нахмуренные, мрачные.
Так началась эпоха "нищих миллионеров" в Илье-усе, городе Сан Жоржи.
3
Пришли выборы, а полковники так и не успели восстановить свой авторитет среди избирателей. Коммунисты снова развили активную деятельность, стараясь объединить помещиков и мелких землевладельцев вокруг кандидатуры Манеки Дантаса. Но уже не было времени для серьезной подготовительной работы, и полковники, которым угрожала потеря их земель, мало думали о политике. С другой стороны, интегралисты сняли кандидатуру Сильвейриньи и поддерживали теперь кандидатуру Карлоса Зуде, который включил в свой избирательный бюллетень двух интегралистов как кандидатов в депутаты муниципального совета. Одним из них был Гумерсиндо Бесса. В других муниципалитетах интегралисты проделали тот же манёвр.
Провал помещиков на выборах произошёл не только в Ильеусе. В Итабуне только один помещик был избран депутатом муниципального совета, тогда как от интегралистов было избрано три, а официальная партия получила на выборах абсолютное большинство. В Итапире от помещиков не был избран ни один человек. Коммунисты голосовали за Манеку Дантаса, и это были единственные избиратели, на которых он мог положиться, так как многие из тех, кто был на стороне Манеки Дантаса и полковников, возглавлявших оппозицию, побоялись голосовать за него из страха перед экспортёрами.
Выборы прошли вяло: совсем не так, как проходили выборы в старые времена, - с митингами, выстрелами, беспорядками, поножовщиной. Тогда избирателей угощали водкой; работникам фазенд, приехавшим в город голосовать, раздавали новые сапоги. Такое царило оживление! А теперь? Всего только один митинг состоялся в Ильеусе; его устроила оппозиционная партия, он проходил скучно и окончился весьма печально. Когда Руи Дантас произносил речь, у него внезапно начался один из тех припадков безумия, которые теперь мучили его всё чаще и чаще, и он запел старое, забытое танго:
В эту ночь я напьюсь допьяна,
напьюсь допьяна,
чтоб всё забыть…
Зато интегралисты устраивали манифестации, митинги и собрания. Карлос Зуде, кандидатуру которого они поддерживали, только качал головой. Методы, к которым прибегали его теперешние союзники, не нравились ему, и если он использовал их симпатии, то только потому, что у него не было другого выхода. Но эти союзники были ему неприятны.
В день выборов, когда над городом уже опустились сумерки и голосование закончилось, неожиданное известие окончательно отвлекло людей от избирательной борьбы, которая и так-то не возбуждала почти никакого интереса: полковник Мигель Лима, потерявший в игре на бирже больше тысячи конто, застрелился. Карлос Зуде был избран на пост префекта Ильеуса подавляющим большинством голосов.