Она на меня так спокойно посмотрела, словно я пришел сад им полоть, только в глазах что-то такое мелькнуло.
- В Берчтоне таких нету, - говорит. - Насколько я, - говорит, - знаю. А вы, простите, ищете белого джентльмена?
Поддела-таки меня.
- Легче, легче, - говорю. - Я хотя сам из Питтсбурга, но копченых мне не надо.
- Далеко вы, однако, заехали, - говорит она.
- Пустяки, - говорю, - что мне лишняя тысяча миль.
- Давно уж были бы дома, если б тогда не проснулись в Шелбивилле, - говорит она и красная становится, как роза на ихнем садовом кусту. А я вспомнил, что на вокзале в Шелбивилле задремал, пока она своего поезда дожидалась, и только-только успел проснуться.
Ну, я ей объясняю, зачем приехал, с полным уважением и со всей серьезностью. И кто я такой, чем занимаюсь, и как мне необходимо надо с ней познакомиться, чтоб она ко мне пригляделась.
Она и улыбается и краснеет, а глаза ясные. Говорит и смотрит.
- Со мной еще никто так не разговаривал, мистер Пискад, - говорит она. - Как вы сказали вас зовут - Джон?
- Джон А, - говорю.
- А вы, кстати, опять чуть-чуть не упустили поезд - на разъезде в Паухэтене, - говорит она и смеется, словно возмещает мне дорожные расходы.
- Почем вы знаете? - говорю.
- Ой, мужчины такие неуклюжие, - говорит она. - Я вас в каждом поезде видела. Я все боялась, что вы со мной заговорите - очень рада, что не заговорили.
Мы еще потолковали; а потом она стала такая гордая, серьезная - поворачивается и показывает на большой дом.
- Аллены, - говорит, - живут в Элмкрофте сто с лишним лет. Мы аристократы. Смотрите, какая усадьба. Пятьдесят комнат. Портики, балконы, колонны - смотрите. А потолки в гостиных и зале высотой двадцать восемь футов. Отец мой - прямой потомок препоясанных лордов.
- Я одному в "Дюкень-отеле", в Питтсбурге, тоже, помнится, препоясал, - говорю, - и ничего, обошлось. Он, правда, был не лорд, но вроде того: набрался мононгахельского виски и хотел по нахалке жениться на богатой.
- Конечно, - говорит она, - отец мой никогда не позволит коммивояжеру ступить на землю Элмкрофта. Знал бы он, что я с таким через забор разговариваю - запер бы меня в моей комнате.
- А вы-то мне позволите ступить? - спрашиваю. - Я, положим, приду - вы со мной будете разговаривать? Потому что, - говорю, - если вы скажете, чтоб я, пожалуйста, приходил, то что мне лорды, препоясанные, преподтяженные или хоть на английских булавках.
- Я не должна говорить с вами, - говорит она, - потому что мы друг другу не представлены. Это не принято. Так что всего хорошего, мистер…
- Смелее, - говорю. - Небось не забыли, как меня зовут.
- Пискад, - говорит она, закусив губу.
- А сначала как? - говорю, не теряя того же спокойствия.
- Джон, - говорит она.
- Джон - дальше что? - говорю.
- Джон А, - говорит она, вздернув головку. - Еще что-нибудь хотите спросить?
- Завтра приду повидаться с вашим препоясанным лордом, - говорю.
- Он вас собакам скормит, - говорит она и смеется.
- Ну и пусть, наедятся - резвей бегать будут, - говорю. - Я и сам охотник не хуже любого другого.
- Мне пора идти, - говорит она. - Мне совершенно не нужно было вступать с вами в беседу. Надеюсь, вы благополучно доедете обратно в свой Миннеаполис - или, простите, Питтсбург? Всего доброго!
- Доброй ночи, - говорю, - нет, не в Миннеаполис. А как, простите, лично вас зовут, помимо фамилии?
Она не сразу ответила. Потом сорвала листик с куста и сказала:
- Меня, - говорит, - зовут Джесси.
- Доброй ночи, мисс Аллен, - говорю я.
Наутро, ровно в одиннадцать, я звоню в звонок этого главного павильона всемирной ярмарки. Не проходит и часа, как старик негр под восемьдесят спрашивает меня, чего мне угодно. Я ему мою карточку и говорю, что мне угодно полковника. Он меня проводит внутрь.
Бывало с вами, что вы разгрызли грецкий орех, а он гнилой? Вот такой оказался дом. Мебели в нем не хватило бы на восьмидолларовую квартирку. Кресла с конским волосом и портреты предков по стенам - вот и все, и больше ничего. Но когда вошел полковник Аллен, тут словно свечи зажгли. Представляете, будто оркестр заиграл и старинные люди в париках и белых чулках пустились танцевать кадриль. Вот он какой был - хотя и в том же самом поношенном костюме, в каком я его видел на станции.
Девять секунд, не меньше, он меня разглядывал, и я чуть было не струхнул и не стал предлагать ему зеркальное стекло. Но быстро с собой совладал. Он мне предложил сесть, и я ему рассказал все. Я ему рассказал, как ехал за его дочкой от Цинциннати, чего ради ехал, какое у меня жалованье и виды на будущее, и объяснил ему, как понимаю жизнь: дома соблюдать без всяких, а в дороге не больше четырех кружек пива в день и не выше двадцати пяти центов фишка. Вижу, сейчас он меня из окна вышвырнет, но говорить - говорю. Скоро дошло дело до анекдота про соломенную вдову и конгрессмена с Запада, который потерял бумажник, - ну, помните. И он рассмеялся, а смеха, это я ручаюсь, ни кресла, ни предки давным-давно не слыхали.
Часа два у нас шел разговор. Я ему выложил все анекдоты, какие знал; потом он стал задавать вопросы, и я выложил все остальные. Я его только попросил дать мне возможность; не выйдет с дочкой - все: я сматываюсь и меня нет. Наконец, он говорит:
- При дворе Карла Первого был некий сэр Кортни Пискад, если я не ошибаюсь.
- Может, и был, - говорю, - но он не из наших. Наши как жили, так и живут в Питтсбурге. Есть у меня, правда, дядя на стороне, торгует недвижимостью, и еще один дядя - тот на чем-то попался в Канзасе. А насчет остальных - езжайте к нам в Дымный, поспрошайте - вам все скажут, как есть. А кстати, знаете историю, как капитан-китобой учил матроса молиться?
- К сожалению, у меня не было случая с ней ознакомиться, - говорит полковник.
Ну, я ему рассказал. Смеху было! Я даже пожалел, что он не клиент. Стекла бы ему сбыл - вагон! А он говорит:
- На мой взгляд, мистер Пискад, обмен анекдотами и забавными случаями из жизни - один из лучших способов времяпрепровождения и дружеского общения. Если позволите, я расскажу вам историю из области охоты на лисиц, к которой я лично был причастен и которая, надеюсь, доставит вам некоторое удовольствие.
И рассказывает. По часам - сорок минут. Рассмешил? А как вы думаете! Когда я просмеялся, он позвал того Пита, престарелого негритоса, и послал его в гостиницу за моим чемоданом. И пока я оттуда не уехал, адрес мой был Элмкрофт.
На третий день мне выпало перекинуться словом наедине с мисс Джесси - на веранде, пока полковник припоминал следующий анекдот.
- Отличный выдался вечер, - говорю.
- Вот он идет, - говорит она. - Он вам сейчас расскажет про старого негра и зеленые арбузы. Это по порядку за анекдотом про янки и петуха-задиру. И еще один раз, - говорит, - вы чуть не отстали - в Пуласки-Сити.
- Да, - говорю, - помню. Поезд тронулся, я вскочил на подножку, нога соскользнула, едва не упал.
- Я видела, - говорит она. - И… и я… и я испугалась, что вы упадете, Джон А. Я очень испугалась.
И шасть к себе в дом через стеклянную дверь.
IV
- Коктаун, - загудел, проходя, проводник. Поезд замедлил ход.
Пискад надел шляпу и собрал пожитки - с небрежной ловкостью опытного путешественника.
- Мы поженились год назад, - сказал он. - Я же говорю - построил домик по Восточной дороге. И препоясанный - в смысле полковник - тоже с нами. Возвращаюсь, а он караулит у калитки, не привез ли я какого новенького анекдота.
Я поглядел в окно. Коктауном назывался неровный склон горы с двумя десятками мрачных халуп, подпертых грудами ишака и битого кирпича. Дождь так и хлестал, и ручьи в черной пене растекались у железнодорожного полотна.
- Зеркальным стеклом вы здесь не расторгуетесь, Джон, - сказал я. - Чего вам надо в этой богом забытой дыре?
- Понимаете, - сказал Пискад, - я тут на днях возил Джесси слегка проветриться в Филадельфию, и на обратном пути она вроде бы где-то здесь в окошке заметила горшок с петуниями - такими же, как у нее были когда-то в Виргинии. Ну, я и думаю - задержусь-ка здесь на ночь, погляжу, может, раздобуду для нее какие-нибудь там ростки-черенки. О, приехали. Доброй вам ночи. Адрес у вас есть. Как-нибудь выберетесь - повидаемся.
Поезд тронулся. Бурая дама в мушках потребовала открыть окна, благо и дождь хлынул вовсю. Прошел проводник со своим загадочным жезлом и принялся зажигать свет.
Я поглядел под ноги и увидел книгу. Я ее подобрал и снова положил на пол - так, чтобы ее не заливало дождем. И вдруг улыбнулся при мысли, что география жизни не помеха.
- Удачи тебе, Тревельян, - сказал я. - Петуний тебе для твоей принцессы!
Лукавый горожанин
Перевод Г. Конюшкова.
Разбивая всех людей по сортам с точки зрения денег, я обнаружил, что не выношу трех сортов, а именно: имеющих больше, чем они могут тратить, имеющих больше, чем они тратят, и тратящих больше, чем они имеют. Из этих же трех разновидностей мне меньше всего нравится первая. Но все же, как человек, мне очень нравился Спенсер Гренвилл Норт, хотя у него и было сколько-то миллионов, не то два, не то десять, не то тридцать - точно не помню.
В этом году я не выезжал на лето из города. Обычно я проводил лето в деревушке на южном берегу Лонг-Айленда. Это замечательное местечко было со всех сторон окружено утиными фермами, и утки, собаки, лесные птицы и неугомонные ветряные мельницы поднимали такой шум, что я мог там спать так же спокойно, как и у себя в Нью-Йорке, на шестом этаже, у самой линии эстакадной дороги. Но в этом году я не выезжал на лето из города. Запомните: не выезжал! Когда один из моих друзей спросил почему, я ответил: "Потому, старина, что Нью-Йорк самый приятный летний курорт в мире". Вы когда-нибудь слышали это раньше? Так, именно так я ему и ответил.
В это время я был агентом по объявлениям фирмы "Бинкли и Бинг - антрепренеры и режиссеры". Вы, конечно, знаете, что такое агент по объявлениям. Так вот он совсем не то. Это - профессиональная тайна. Бинкли путешествовал по Франции в своем новом автомобиле фирмы "С. Н. Уильямсон", а Бинг отправился в Шотландию познакомиться с устройством шотландских катков, которые почему-то в его мозгу ассоциировались не с гладкой ледяной поверхностью, а с сооружением шоссейных дорог. Они вручили мне перед отъездом жалованье за июнь и июль, предоставленные мне в виде отпуска, что, впрочем, вполне соответствовало их широкому размаху. А я остался в Нью-Йорке, который считал лучшим летним курортом в…
Но об этом я уже говорил.
Десятого июля в город из своего летнего становища под Адирондаксом приехал Норт. Попробуйте представить себе это становище из шестнадцати комнат, с водопроводом, с одеялами на гагачьем пуху, с мажордомом, с гаражом, с тяжелым столовым серебром и с междугородным телефоном. Конечно, оно было расположено в лесу если мистер Пингот желает сохранить леса, пусть он раздаст каждому гражданину по два, или по десять, или по тридцать миллионов долларов, тогда все деревья придвинутся к таким становищам, подобно тому, как Бирнамский лес придвинулся к Дунсинану и леса будут наверняка сохранены.
Норт застал меня в моей квартире из трех комнат с ванной и особой платой за электричество, в случае если оно расходуется неумеренно или горит всю ночь. Он хлопнул меня по спине (чаще меня хлопают по колену) и приветствовал с необычайной шумливостью и возмутительно хорошим настроением. Он выглядел до наглости здоровым, загорелым и хорошо одетым.
- Только что приехал на несколько дней, - сказал он, - нужно подписать кое-какие бумаги и прочую ерунду. Мой поверенный вызвал меня по телеграфу; а вы-то, старый лентяй, что делаете в городе? Я вам как-то позвонил, и мне сказали, что вы в городе. Что-нибудь стряслось с этой вашей "Утопией" на Лонг-Айленде, куда вы таскали каждое лето пишущую машинку и паршивое настроение? Или что-нибудь случилось с этими… как их… с лебедями, что ли, которые поют на фермах по вечерам?
- Вы хотите сказать: с утками, - ответил я. - Песни лебедей ласкают слух более счастливых. Лебеди обычно плавают в искусственных озерах, во владениях богатых; там они грациозно изгибают свои длинные шеи, чтобы услаждать взоры любимцев Фортуны.
- Но они точно так же плавают и в Центральном парке, - заметил Норт, - и услаждают взоры иммигрантов и всяких шалопаев. Я на них там насмотрелся достаточно. Но вы-то почему в городе в такое время?
- Нью-Йорк, - начал я свою тираду, - самый приятный лет…
- Бросьте, бросьте, - горячо перебил Норт. - Меня на это не поймать! Да вы и сами отлично знаете. Но вот что, дружище, вы обязательно должны побывать у нас этим летом. У нас сейчас Престолы, и Том Волни, и все Монроу, и Люлю Стенфорд, и мисс Кэнди со своей тетушкой, которая вам так нравилась.
- Да кто вам сказал, что мне нравилась тетушка мисс Кэнди? - перебил я.
- Да я этого вовсе не говорю, - ответил Норт. - В этом году мы проводим время как никогда. Щуки и форели так клюют, что готовы, кажется, лезть на крючок, если на него нацепить даже проспекты Монтанских медных копей. У нас там пара моторных лодок. Постойте-ка, я расскажу, как мы проводим почти все вечера: к моторной лодке прицепляем на буксир весельную, а в нее ставим граммофон и сажаем мальчика, чтобы менял пластинки, - и на воде, да еще ярдов за двенадцать, это выходит совсем не так плохо. Кроме того, через лес проходят довольно приличные дороги, и мы гоняем на автомобиле. Я захватил с собой парочку. А от нас до отеля "Пайнклифф" всего каких-нибудь три мили. А что там за люди в этом сезоне! Два раза в неделю мы там танцуем. Ну как, старина, могли бы вы катнуть со мной на недельку?
Я рассмеялся.
- Норти, - ответил я, - простите, что я так фамильярничаю с миллионером, но, по правде говоря, я не люблю имен Спенсер и Гренвилл. Ваше приглашение очень мило, но летом город для меня приятнее. Когда вся буржуазия выезжает, а город пылает девяноста градусами в тени, я могу жить здесь совсем как Нерон, - только, благодарение небу, могу не играть на лире. Тропики и умеренные зоны, как горничные, являются на мой вызов. Я сижу под флоридскими пальмами и ем гранаты, а стоит мне только нажать кнопку, как сам Борей навевает на меня арктическую прохладу. Что же касается форелей, так вы же сами прекрасно знаете, что приготовить их так, как Жан у Мориса, не может никто в целом мире.
- Нет, послушайте, - сказал Норт. - Мой повар всем даст двадцать очков вперед. Он шпигует форель свиным салом, заворачивает в кукурузные листья, засыпает горячей золой, а поверх кладет горячие уголья. Мы разводим на берегу костры и ужинаем необыкновенной рыбой.
- Ну, знаю, знаю, - заметил я, - лакеи привозят вам столы, стулья, вышитые скатерти, и вы едите серебряными вилками. Знаю я эти становища миллионеров. Ведерки с шампанским обезображиваются полевыми цветами, и уж, конечно, после форелей мадам Гетрацини поет вам в лодке под балдахином.
- Нет, нет, - обиженно возразил Норт, - и совсем не так уж скверно. Правда, мы приглашали раза три-четыре артистов, но никаких звезд не было, - все в разъезде. По правде говоря, я люблю некоторый комфорт, даже когда отказываюсь от обычных удобств. Вы-то не рассказывайте, будто вам нравится сидеть в городе все лето! Все равно, не поверю. Ну а если и нравится, то почему же вы четыре года подряд ускользали из города ночным поездом и скрывали даже от близких друзей, где находится ваша аркадская деревня?
- Потому, - ответил я, - что друзья могли бы устремиться за мной и открыть ее местоположение. Недавно я узнал, что в городе появились Амариллис. Самое приятное, самое свежее, самое яркое, самое редкое можно найти только в городе. Если вы свободны вечером, я вам это докажу.
- Я свободен, - ответил Норт, - к тому же у меня автомобиль. Вероятно, с тех пор как вы перешли на городскую жизнь, ваше представление о деревенских развлечениях заключается в том, чтобы покрутиться в Центральном парке между полисменами на велосипедах, а потом тянуть липкое пиво в каком-нибудь душном подвальчике под вентилятором, у которого столько оборотов в неделю, сколько переворотов в Никарагуа каждый день.
- Но начнем все-таки с парка, - сказал я.
Тяжелый спертый воздух моей маленькой квартиры душил меня, и чтобы доказать моему другу, что Нью-Йорк самый приятный и т. д., мне было совершенно необходимо глотнуть хоть немного свежего воздуха.
- Ну, может ли где-нибудь воздух быть чище и свежее, чем здесь? - спросил я, как только мы углубились в парк.
- Воздух?! - презрительно сказал Норт. - И это, по-вашему, воздух? Этот удушливый туман, воняющий отбросами и бензиновым перегаром! Хотелось бы мне, дружище, чтобы вы сейчас вдохнули хоть один глоток настоящего адирондакского смолистого лесного воздуха.
- Да знаю я его! - ответил я. - Но за легкий морской бриз, дующий с залива, подгоняющий мою легкую лодочку вдоль Лонг-Айленда и щекочущий ноздри соленым ароматом моря, я не возьму и десяти шквалов вашего скипидарного воздуха.
- Так почему же, - с любопытством спросил Норт, - вы не поехали туда, а закупорились в этом пекле?
- Потому, - упрямо ответил я, - что Нью-Йорк самый приятный летний…
- Довольно, довольно! - перебил Норт. - Вы ведь еще не генеральный агент по рекламе нью-йоркского метрополитена, да вы и сами не верите тому, что говорите.
Доказать ему справедливость моей теории было довольно трудно. Бюро погоды и время года как будто составили заговор, и развиваемая аргументация требовала большого красноречия.
Казалось, город висит над самой доменной печью. Повсюду в изможденных жарой фигурах мужчин, прогуливающихся в соломенных шляпах и вечерних костюмах, и в уныло тянущихся наемных экипажах, двигающихся, как в процессии Четвертого июля, - повсюду чувствуется какое-то подогретое оживление. Отели сохраняли свой блестящий и гостеприимный вид, но стоило заглянуть в эти грандиозные пустые пещеры, как ярко начищенный вид ступенек бара явно говорил, что на них давно уже не ступала нога посетителя. В узких переулках ступеньки крылец старых, темных домов были усеяны пестрыми роями жителей подвалов и чердаков, вытащивших свои соломенные коврики, восседающих на них и оглашающих воздух громкими спорами.