Справедливости ради скажу, что в конце топливника, где огонь и дым переходили в грубку, папа вмонтировал духовку, а сверху, над ней оборудовал удобное нагревательное место - чугунный полок. Я не знаю, как оно правильно называлось, мы его называли лежанкой, хоть это и не то. Настоящая лежанка у нас располагалась за стенкой, к которой примыкала печка, в нашей детской комнате. Как и полагается, эта лежанка была длинной и широкой, чтобы на ней можно было спать, ведь она и делалась как теплое спальное место.
Папа имел очаровательную способность не замечать мелочей быта, он вообще не любил домашнюю работу, быстро от нее уставал и в итоге сильно раздражался. Например, в первые послевоенные годы еще кое–как подстригал живую изгородь вокруг усадьбы, обрызгивал фруктовые деревья, вскапывал огород - поддерживал усадьбу в том состоянии, в каком она была при дедушке. Помню, даже сделал на заводе специальные ножницы для подстригания кустарников и для обрезки сухих веток с деревьев. Ни у кого в селе не было насоса для опрыскивания сада, а у него был. Папу наперебой приглашали к себе люди для оказания помощи по уходу за фруктовыми насаждениями, и он ходил, помогал.
А потом все это забросил. Как жаль, что я только теперь, готовясь к написанию этих воспоминаний и окидывая взглядом прошлую жизнь, поняла, насколько надо было беречь отца после его страшного ранения! Он недомогал, это сказывалось только в его быстрой усталости, нежелании физических усилий и в глаза не бросалось. Возможно, папа и сам не понимал, что ему мешает чувствовать постоянную бодрость.
Мама, конечно, по–своему оберегала его и долгие годы сама изводила наши посадки на межах, чтобы усадьба не превращалась в заросли, коль уж у папы не доходят до нее руки. Как сейчас вижу: приходит она с работы, заскакивает в веранду, бросает на кушетку свою сумку, берет специально купленный для этого маленький топорик и идет вырубать пустившиеся от корней ростки желтой акации. Так она делала каждые два–три дня, обходя всю усадьбу. И не один год. Где только мама брала силы бороться с этой упорной, живучей порослью, впрочем, не разрастающейся вширь, а растущей точно там, где ее посадили! Да что говорить, карагана - прекрасный кустарник, но в данном случае ему не повезло - после смерти дедушки он оказался не на первом месте в заботах нового хозяина. Да и сам пропавший от военного запустения сад папа постепенно вырубил, не смог поддерживать. Отчасти этому способствовали хрущевские налоги на фруктовые деревья, а отчасти то, что папа не мог доставать качественные саженцы для замены старых деревьев - как неспециалист, он не разбирался в них, не умел сам делать прищепы и не находился в нужной для этого среде. Мне так жаль тех редких сортов яблок, чудесных пепенок, антоновок, которые он не спас от гусеницы, а потом выкорчевал! Но сетовать на него я не могу, не по силам ему, некрестьянскому сыну, было такое хозяйство.
Отчего папа убегал в поля, в степь, к реке, к простым людям, любившим и радушно принимавшим его? Не оттого ли, что жизнь его пошла не так, как он хотел, не на то место его поставила, которого он заслуживал, и он интуитивно искал простора для души? Душа его была шире того, чем приходилось заниматься. Он часами мог сидеть на берегу и просто смотреть на волны или лежать, заложив руки под голову, и наблюдать за облаками и птицами в поднебесье. Это была воля, отнятая у него заводом, даже семьей, где столько было работы, что он не успевал с нею справляться и руки его опускались.
И все же мама не теряла присутствия духа - ловила малейшую возможность видеть папу и делать приятное нам, детям. Например, она радовалась тому, что теперь печка топится углем и в доме можно согреться по–настоящему, радовалась этому чугунному полку над духовкой, где высыхала промокшая детская обувь и выстиранные портянки. Кстати, чугунный полок обрел и другое предназначение, важное и приятное, - на нем постоянно стоял огромный, наверное, ведра на два, казан, куда мы наталкивали снег и превращали его в мягкую воду для вечерних умываний и субботних купаний. И это тоже служило для мамы признаком новой, возрождающейся жизни, ведь теперь даже зимой можно было хорошо нагреть дом и выкупать детей в глубокой оцинкованной ванне с закругленными углами и вертикальными бортами. Это была ванна маминого детства, оставшаяся от родителей, задолго до войны изготовленная в районе по специальному заказу.
В тот субботний вечер мама опять осталась одна. На улице крепчал мороз, было снежно. Она натопила печку, занесла в дом ванну, чтобы согреть ее, а сама еще несколько раз выходила на улицу за снегом, пока талой воды не набралось достаточно для купания троих человек.
Наконец мы с сестрой были вымыты, переодеты в недавно сшитые ночные сорочки из белого ситца и уложены в постели. Мама купалась после нас.
Закончив дела, она закрыла поддувало (зольник) для уменьшения горения угля, потому что в доме было уже жарко, и, немного поколебавшись, прикрыла задвижку дымохода в грубке. Да, видно, перестаралась. В ней взяла верх исконная привычка беречь тепло в доме, усвоенная от времен, когда пользовались быстро сгораемым топливом, от которого оставался лишь пепел. Теперь же после сгорания угля оставалась долго остывающая и проваливающаяся с колосников в поддувало зола. А мама еще не умела топить печку углем и не представляла, что погаснувшая зола еще долго–долго тлеет, потребляя кислород и выделяя углекислый газ, и ей нужен приток свежего воздуха.
Конечно, мы втроем угорели.
Но мне помнится не все, я ведь была совсем маленькой, двух–трех лет - меня еще носили на руках.
Очнулась я во дворе, за сараем, под осокорем, как раз на том месте, куда осенью сгружали традиционный воз соломы, и удивилась, что лежу на снегу. Холода я не помню, но знаю, что подняться не смогла и оглянулась вокруг - ночь, зима, безлюдье. Затем я увидела сестру - в одной сорочке, босую. Она, забегая то с одной стороны, то с другой, тормошила лежащую на снегу маму, тоже раздетую.
- Вставай, вставай! - повторяла сестра и то тянула маму за руку, то упиралась в нее обеими руками и толкала вперед, как толкают что–то тяжелое. Мама вяло шевелилась, пытаясь подняться.
Только потом я поняла, что мама находилась в беспомощном состоянии и сестра волокла ее от порога к месту, где находилась я. Значит, первой она вынесла меня, а потом вытянула на улицу маму. Кое–как, запыхавшись от напряжения, сестра дотащила маму до меня и оставила лежать. Надышавшись свежим воздухом, не сразу, будто нехотя, мама поднялась, огляделась и медленно встала на ноги. На ней под ветром затрепетала белая сорочка и облепила тоненькую стройную фигурку - невысокую, почти девичью. Мама недоуменно оглянулась. Кажется, только теперь она начала различать предметы, увидела сестру и меня, сидящую на снегу. Вскрикнув от осознания случившегося, мама рывком подняла меня, усадила на правую руку, а левой взяла сестру за ладошку.
- Что же нам делать? Куда идти? - крутилась она, собираясь с мыслями.
Ночь была лунная, наполненная множеством загадочных теней с неясными очертаниями - тихо шевелящимися, словно подкрадывающимися к нам. Тишина стояла нереальная, завораживающая, скованная морозом, даже страшно было, что ее что–то нарушит, казалось, что это "что–то" обязательно окажется недобрым. Не хватало только появиться над головами бабе яге, летящей в ступе или на метле, со страшным лицом, расписанным гримасой беззвучного ликования.
- А что с нами случилось? - спросила сестра.
- С нами? - мама не знала, что сказать. - А где папа?
- Еще не приехал.
Мама встряхнула меня, удобнее усаживая на руке, крепче сжала ладошку сестры и медленно двинулась со двора.
- Пошли к людям. В дом возвращаться нельзя.
На улице она остановилась и оглянулась, но ни в одном жилище не нашла света. Было самое глухое время суток, часа два или три ночи. Куда идти? Положение у нас складывалось не радостное.
За огородом соседей не было - там простиралось дикое поле. Выше по улице с нами соседствовала странная вдова, полячка. Лет ей было, как я сейчас прикидываю, сорок или сорок пять, и она нигде не работала, что само по себе вызывало подозрения. Мы ее и днем боялись, не то что ночью. Позже выяснилось, что опасения были не напрасны, женщина оказалась больна агрессивной формой шизофрении.
Напротив через улицу простирался проулок, ниже его когда–то жила мамина одноклассница, но недавно там появились новые жильцы, которых мама не знала и обратиться к ним за помощью не решилась. Оставалось одно - идти к соседям по нижней меже. Это были далеко не чужие люди, связанные с нами дружбой нескольких поколений. К кому же еще было маме бежать?
Она решилась, и мы устремились вниз по улице.
- Стучи в комнату тети Нины и дяди Коли, чтобы не будить стариков, - сказала мама сестре, когда мы вошли во двор и приблизились к окнам.
- А где их окно?
- Вот, - мама показала нужное окно и тоже подошла туда, встала напротив, чтобы ее могли увидеть.
На наш стук сразу отреагировали. С встревоженными лицами к окну приникли тетя Нина и дядя Коля, кто–то из них держал свечку - электричества у нас тогда еще не было.
- Что случилось? - спросила тетя Нина.
- Мы угорели, - объяснила мама. - Помогите нам, впустите в дом. Мы раздеты и можем простудиться.
На минуту за темным окном воцарилось молчание - супруги совещались, повернувшись друг к другу. Мы только видели их растерянные лица с заговорщицким выражением.
- Вы там скандалите по ночам, а потом бежите сюда, людям спать не даете, - наконец проговорила тетя Нина.
- Мы угорели, - повторила мама, не сразу поняв, что нам открывать не собираются.
- Угорели они… Оставьте нас в покое! - поддержал жену дядя Коля. - Уходите со двора!
Мама от неожиданности вскрикнула, она не подозревала, что их с папой разбирательства были слышны соседям и это произвело на них не лучшее впечатление, настроило враждебно. В селе, где люди жили относительно открытой жизнью, не таили своих трудностей, то тут, то там иногда случались громкие скандалы, даже в самых неожиданных семьях. Но слышавшие, видевшие их не позволяли себе становиться в позу судей и не отказывали в прибежище тем, кто в таких случаях его искал. А тут, при явном несчастье - не помочь? Какая дикость!
Это был позор, и явился он воочию в условиях, когда мама нуждалась в помощи. Худшее положение вещей трудно было представить. Мама стыдилась семейного неблагополучия, потому что выросла в доме, где супруги нежно и преданно любили друг друга. "Не хочу иной старости - только бы не разлучаться с Яшей, умереть в один день с ним" - бывало, говорила мамина мама, и Бог услышал ее слова, они погибли в один день. Но ведь была война, страшные годы, смерть, кровь - это многих надломило. Мама представляла себе, какие картины видел папа на фронте и что хотел изгладить из памяти, чтобы она прекратила возвращать их в воображение. Интуитивно понимала, что папа напитывается видами мирных красот, чтобы вытолкнуть из себя другие, мучившие его, он лечит свои рефлексии, душу, мысли, и вовсе не от семьи бежит - от ужасов войны.
- Ну да, ему же воевать не пришлось, вот он и не открыл дверь, - сказала мама фразу, скорее, понятную только самой себе.
В ту минуту раздумывать дальше ей было некогда. За вскриком из нее вырвались глухие рыдания отчаяния и обиды - незаслуженной, жестокой, почти добивающей насмерть вслед за случаем, только что произошедшим, когда мы угорели. Нас сестра Александра вырвала из смерти, и это было чудом. Наверное, будь в эту минуту мама одна, так не выжила бы, сердце ее разорвалось бы от огорчения, острого чувства сиротства. Но здоровый инстинкт призывал ее спасать детей, и она тут же подавила в себе безысходность и отчаяние.
Мама была еще слишком молодой и не понимала, почему жизнь так неласкова, что лишила ее родителей, отдалила мужа и теперь отталкивала старых приятелей, способных помочь. Ее воспитали в духе благопристойной старины - безропотной и смиренной, с пониманием того, что женщине не приличествует активничать, что всегда кто–то другой должен устраивать ее жизнь: старшие родственники или суженый, надо просто терпеливо ждать. В соответствии с этим мама в личной жизни оставалась инертной - не умела постоять за себя, защититься в случае обид, а тем более чего–то потребовать от других. Она всегда только ждала милостей.
Но родителей не стало, и ей было странно чувствовать себя совсем беззащитной - это было одиночество в толпе. Мама еще не изжила детское ощущение собственной значимости для кого–то сильного и стеснялась сама бороться за выживание. Она по–прежнему считала, что свет, тепло и радость ей полагаются от тех, кто от ее родителей принял на себя заботу о ней. И она ждала этого от них, от тех, кто у нее остался, в частности от мужа. Но вот она поняла, что родителей никто не заменит - и теперь никто ничего ей не даст, она осталась одна и на свое окружение полагаться больше не может, о себе надо заботиться самой. А муж что? Лишь в большей или меньшей степени она может использовать его для этого, он сам еще болен войной.
- Надо жить самой, - шептала мама, прижимая меня к себе: - Все давно изменилось, надо жить самой.
Холод не позволял задерживаться на одном месте. Дрожа хрупким тельцем, мама развернулась и побежала на улицу, плохо представляя, что делать дальше. Даже мне, маленькой, стало стыдно за соседей, будто у меня на глазах они совершили подлость. Впрочем, так оно и было. Разве не подлость отказать в помощи молодой женщине, угодившей в смертельную опасность с двумя детками - раздетым и босым людям, мечущимся глухой морозной ночью в поисках крова?
Я понимаю, что этот рассказ звучит так, словно я жалуюсь, выливаю старую обиду. Только где же тут моя обида? - на руках у мамы мне было хорошо. Тут я - пассивный участник. А невольные эмоции сочувствия направлены исключительно на маму и Александру, которым с трудом и болью досталось спасение, а от людей за это - плевок.
Пройдет совсем немного времени, и у этих наших соседей родится больной ребенок. Приглядный и умный мальчишка принесет им чашу своего горя. Об этом будет рассказ в конце главы. В течение всей его жизни, наблюдая его и его родителей, никто из нас не вспомнит о той ночи. Подлость этих людей забудется на долгие–долгие годы забудется нами, пока не приступит пора подводить итоги.
А еще через полстолетия я приеду к умирающему отцу, чтобы прожить вместе его последние дни. И зайду навестить тетю Нину, перехоронившую дорогих ей людей, влачащую жалкую старость в пустом покосившемся доме, и найду ее умирающей от воспаления легких. И не смогу примириться с этим. Ненадолго я буду оставлять отца без пригляда, каждый вечер приходить к ней и делать уколы антибиотиков. Я спасу ее, и она переживет даже мою девяностолетнюю маму. Теперь рядом с тетей Ниной живет Александра, моя сестра, и тоже по мере сил присматривает за ней - единственной живой наперсницей молодости наших родителей. Но за что тогда на нас была послана такая ее бессердечность?
- Сюда, сюда! - оглянулась мама на сестру, задержавшуюся во дворе в надежде, что соседи образумятся и откроют дверь. Александра с упорством глупого котенка продолжала цепляться за окно, подтягиваться и заглядывать внутрь дома.
- Кого они испугались? - спросила она, подбегая к маме.
- Пошли, - мама без объяснений взяла ее за руку и повела дальше.
Выйдя на середину улицы, она остановилась и оглянулась - вокруг господствовала ночь, лишь белели снега, которым добавляла холоду и жути безжизненно сияющая луна. Казалось, вот–вот из ее туманного марева вынырнет заиндевелая фигурка несчастной падчерицы - на погибель оставленной без попечения, в безлюдье и опасности. А следом за ней покажется крадущийся злобный колдун, пытающийся поймать ее и поместить в свои мрачные терема. Персонажи страшных сказок, рассказываемых мне на ночь, смешались и ожили, кружась где–то тут, незримо и беззвучно, вихря воздух, обдавая студёным дыханием да целясь в нас ледяными стрелами.
Внезапно из переулка подул сильный ветер, как часто случается в предвестии рассвета, когда далеко над неведомыми краями солнце лизнет горячим лучом небесный свод. Мама уловила этот порыв и развернулась к ветру лицом, нервно реагируя на перемены, ища в них подсказки. И вдруг озарилась - посмотрела в переулок и побежала туда, направляясь к родительскому дому Якова Алексеевича, ее отца. Это было что называется родовое гнездо - мама часто живала там в детстве. Теперь в этом доме жила ее свояченица тетя Шура. Несмотря на вдовство и недостатки, тетя Шура не утратила веселого нрава, смешливости, любви к жизни. В любое тяжелое время она неизменно помогала нам, поддерживала маму приветливым и добрым словом, служила источником оптимизма, иногда делилась куском хлеба.
Мама и сестра бежали по пустынному переулку, по нехоженым заносам, проваливались в глубокие слежавшиеся снега, сопровождавшие их шаги недовольным скрипом. С каждым шагом за бегущими оставались все более различимые кровавые следы - это замороженные снежинки обдирали оголенную кожу их ног. Но они спешили и на травмы не обращали внимания, иначе все окончилось бы намного плачевнее.