Остробородое седеющее лицо Нашатыря стало напряженно-бледным, а серые и прозрачные теперь, как стекло, глаза могли напугать воткнутым в одну точку острым клинком взгляда.
Женщина вдруг перестала говорить и слегка подвинулась в глубь диванчика. Но твердая рука оставалась лежать на ее теле, чье-то другое неожиданно тяжело опустилось подле, -женщина вскрикнула и опрокинулась под дикими и сладостными тисками узловатого тела и укуса желтых немых зубов…
Она успела только увидеть вбежавшую на ее крик незнакомую, отпрянувшую тотчас же девушку.
На другой день Абрам Нашатырь познакомил Розочку, дочь свою, с бывшей полковничьей женой - Марфой Васильевной…
Она вскоре переехала в "Якорь", бросила службу, и вся прислуга в гостинице с любопытством присматривалась и прислушивалась к каждому шагу и слову неожиданно появившейся хозяйки, так разнившейся внешне от простецкого обличья Абрама Нашатыря.
После прислуги заговорили соседи, после них - извозчики, а потом почти и весь Булынчуг, когда в первом этаже гостиницы через месяц-другой вместо полуразрушенных раньше трех магазинчиков улыбнулось вдруг уютно всей Херсонской улице веселое кафе-столовая "Марфа".
В "Марфе" были расставлены аккуратненькие столики под белой скатертью, на каждом из них стояли горшочки и вазочки с цветами, на отдельном круглом столике, в стороне, лежали продетые в палки газеты и журналы, а в некоторых местах на стенах были приколоты афиши и короткие плакаты, извещавшие посетителей о последних программах в кино и театре и о внутреннем распорядке "Марфы": булынчужане должны были приучиться плевать только в плевательницы, бросать окурки только в пепельницы и не заходить сюда для попрошайничества.
В глубине кафе - там, где за маленькой дверью в перегородке построена была кухня, -находилась - тоже под белой скатертью - буфетная стойка с закусками и напитками, отпускать которые было обязанностью дочери Абрама Нашатыря.
Это приветливо всем улыбавшееся кафе было делом рук (таких розовых и проворных…) бывшей полковничьей дочери и жены - Марфы Васильевны.
Она была неутомима теперь в своих планах практичной и расчетливой хозяйки. Она покупала сама для своего детища каждую мелочь, она сама находила для нее место, возилась в кухне, у стойки, старалась угодить каждому новому посетителю.
Кожа на ее лице и руках слегка огрубела от загара, жирноватые маслины-глаза становились точно суше и тверже, когда, распоряжаясь, покрикивала на нерасторопную прислугу гостиницы.
Абрам Нашатырь, жестоко любивший по ночам эту женщину, был в то же время молчалив и труслив в своих ласках, все еще внутренне принижаясь перед барским прошлым Марфы Васильевны. Иногда оно так давило прежнего базарного торговца курами и гусями (Марфа Васильевна всегда молча встречала его любовь), что хотелось в исступлении ударить ее, уйти и позвать на ее место женщин с улицы -таких разгаданных и понятных ему.
Но проходила ночь, - и Абрам Нашатырь был уже доволен: эта бывшая дворянка сама умела так хорошо забывать свое прошлое, умела быть такой деловитой и проворной хозяйкой гостиницы и кафе, умела покрикивать, торговаться и обманывать инспекторов и ревизоров булынчугской власти, словно делала это всю свою жизнь…
- Абрам Натанович, - говорила она ему, - мы с тобой такое дело устроим, какому во всей губернии не будет равного, не то что в Булынчуге!…
Абрам Нашатырь был доволен. Абрам Нашатырь верил в нее и не возражал теперь против того, что каждую неделю, подсчитывая прибыль, Марфа Васильевна оставляла себе часть денег и говорила:
- Я привыкла к самостоятельности. Разве я плохой управляющий делами у тебя?…
- Абрум Нашатырь… - встретил его на улице уважаемый всеми евреями в Булынчуге раввин. - Абрум Нашатырь! Разве в городе мало еврейских женщин, могущих делить с тобой супружескую жизнь? Почему ты не женился, а взял к себе в дом чужую женщину, умеющую только ненавидеть нас, евреев?…
- Во-первых, - усмехнулся Абрам Нашатырь, - я женился: каждый год она может от меня зачать, если мне это нужно будет. Это - первое… И, во-вторых, реббе Ицхок, разве у нас в городе мало еврейских парней, что ваша младшая дочь уехала в Ростов с армянским студентом?!
- В каждой семье может быть несчастье. Она мне больше не дочь…
- О! - рассмеялся и приподнял свой картуз Абрам Нашатырь. - О! Какой же я вам после этого "сын"? До свидания, реббе Ицхок, живите долго!
- Ты грубиян, Абрум Нашатырь, - сказал с горечью реббе Ицхок.
- Я грубиян, реббе Ицхок, - пусть будет по-вашему.
- У тебя нет Бога!
- У меня нет Бога, реббе Ицхок… До свиданья, живите долго…
И разошлись.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Днем в "Марфе" народу было немного - и всё люди почти одних и тех же занятий. Они приходили в одиночку или маленькими группами в кафе Абрама Нашатыря, пыхтели от расклеивавшей их тело жары, обмахивали свои потные лица панамами и картузами и благословляли спущенные на окнах шторы, скрывавшие их от погони оскалившегося неумолимого солнца.
Они заказывали лимонад и ситро, ели мороженое и пили чай (Розочка заметила, что толстяки боролись с жаждой больше всего при помощи чая, а худощавые любили лимонад), спрашивали друг друга о сегодняшних ценах на махорку, на участкового фининспектора, на крестьянский заем, на московскую мануфактуру и украинский сахар.
Каждого из них в отдельности называли в городе по фамилии, а всех вместе - "черная биржа" или "продавцы воздуха". И никто из них на это не обижался, потому что у каждого за спиной была избегавшая труда семья и крепкие пинки революции.
Они утоляли свою жажду лимонадом, обменивались чужими векселями и веселили себя остроумными анекдотами, которые не всегда рисковали рассказывать у себя дома.
Они хорошо друг друга знали, и когда кто-нибудь из них долго не появлялся в "Марфе", о нем говорили, что он "экзаменуется у прокурора"…
Нередко к ним спускался сверху Абрам Нашатырь, присаживался и, медленно покуривая, выслушивал последние анекдоты и булынчугские новости и слухи, откладывавшиеся в "Марфе" как монеты в копилке.
Иногда и он сам втягивался в дела этих людей: покупал иностранную валюту или давал взаймы деньги под залог какой-нибудь золотой вещи, толк в которых научила его понимать та же Марфа. Васильевна.
Когда проходил условленный срок возврата денег и должник приносил их на день-два позже, Абрам Нашатырь уже не принимал и спокойно говорил неаккуратному булынчужанину:
- Если бы у меня был банк, то я на эти деньги начислил бы проценты, а вы б меня тогда наверно не уважали… Но у нас с вами было честное слово, - так почему вы хотите, чтобы я вас не уважал?! Э, не будем спорить, давайте, я вас лучше угощу бутылкой хорошего лимонада!… Вы не отказывайтесь, потому что нехорошо обижать хозяина. Розочка, дай нам для охлаждения бутылочку "Клико".
И опешивший должник угрюмо пил вместе со своим кредитором сладенький бесплатный лимонад и - бессильный изменить решение Абрама Натановича - так же угрюмо и с горечью шутил:
- Ну, ничего приятного я не чувствую сегодня в вашем напитке: я его пью с… "нашатырем"!
И Абрам Нашатырь ухмылялся:
- О, так тогда мой лимонад вам только на пользу: он врачебный, как из аптеки.
- Ну, это - та аптека, которой отравиться можно!… - не унимался обиженный булынчужанин.
Так было днем: приходили в "Марфу" "продавцы воздуха", и Розочка вынуждена была сидеть скучая за буфетной стойкой.
Но рано утром, когда в кафе не было еще посетителей и прислуга мыла пол и вытирала на окнах и столиках пыль, Розочка приходила сюда с папкой нот, в сопровождении Елены Ивановны; обе присаживались к стоящему неподалеку от буфетной стойки пианино, и дочь Абрама Нашатыря сначала играла скучные гаммы и долго разучиваемую "Музыкальную табакерку" Ланге, а потом, вместе с Еленой Ивановной - в сотый раз - в четыре руки вальс из "Фауста" или бойкую бравурную пьеску, имитирующую отход со станции курьерского поезда.
Пьеска требовала от Розочкиных пальцев быстроты и четкости, а пальцы эти - короткие и тяжелые - часто путали костяшки клавиатуры, прыгали по ним невпопад и неуклюже срывались с черных "диэзов" и "бемолей" как неопытный воробей с ветки.
- О, я устала… - смущалась Розочка. - Фу ты, проклятый "поезд"!…
- Ну, давайте сначала, - улыбалась Елена Ивановна. -Вот после моей паузы… после "третьего звонка"… давайте его.
И Розочка вновь пристраивала свои упрямые пальцы на клавиатуре, широко открытыми напряженными глазами глотала неподатливую строчку нот, - разместившихся разнотыком на пяти линиях, как галки на телеграфных проводах, -три раза звонила на дискантах, и "курьерский поезд" шумно и торопливо выкатывался, унося за собой напряженную, боявшуюся упасть мысль неуверенной в себе Нашатыревой дочки.
- Хорошо… Поехали… - одобрительно бросала Елена Ивановна.
И когда - по пьеске - поезд снова замедлял ход, и с трудом сдерживаемые теперь пальцы Розочки давали опять мелкий и отрывистый колокольчик "прибытия", - радовалась дочка Абрама Нашатыря своей сегодняшней удаче и целовала - благодарная - бледную щеку Елены Ивановны.
Ах, может быть, так же быстро и весело уйдет когда-нибудь и настоящий поезд, умчит и ее, Розочку, в далекие края неизведанной самостоятельной жизни!…
Дочь Абрама Нашатыря никогда не знала ее желанного грядущего лица: оно было расплывчато и смутно в мечтах девушки, потому что мыслям не дано было упереться в край цели, как ненаправляемым, брошенным по течению веслам - в упругие, налегающие толчки речного потока.
Все могло быть новым и привлекательно таинственным для восемнадцатилетней Розочки, все, даже уходящий далеко от Булынчуга, в другие города, поезд - "настоящий поезд": всего один раз в жизни - еще в раннем детстве - ездила она в товарном вагоне, когда Абрам Нашатырь убегал с семьей от памятного в Булынчуге еврейского погрома.
Дочь Абрама Нашатыря была простодушна и добра, и она говорила Елене Ивановне:
- Если бы я была богатая-богатая, мы с вами уехали б и где-нибудь жили б!…
Она любила Елену Ивановну и печалилась искренно о ее судьбе.
Эта девушка попала в кафе Нашатыря тогда же, когда он, по предложению Марфы Васильевны, решил нанять на вечерние часы музыкантов и купил продававшееся на торгах пианино.
И помнят булынчужане, что в один и тот же вечер появились в "Марфе" серый с красноватыми перышками попугай Карл и трио музыкантов, среди которых была и высокая, с остренькими торчащими ключицами и бескровным, бледным, как ком извести, лицом, девушка - Елена Ивановна.
Когда решен был вопрос о приглашении в "Марфу" музыкантов, Абрам Нашатырь вдруг призадумался, словно что-то вспоминая, ухватился за седенькое жесткое долотце своей бородки и, не отнимая от нее руки, глухо сказал Марфе Васильевне:
- Скрипку и виолончелю ты нанимай сама, а для пианино у меня на примете хорошая музыкантша: надо мне помочь знакомому человеку…
- Ты ее хорошо знаешь?
- Я ее хорошо знаю… - ответил Абрам Нашатырь.
И одним весенним утром он подошел к низенькому и сутулому, обложенному неровно глиной, как нищенка отрепьями, дому с заросшим травою крыльцом, приоткрыл дверь и спросил у выглянувшей из кухни женщины:
- Барышня Терешкевич дома будет?
Женщина стирала белье, на ее заголенных по локоть мясистых красных руках текли прозрачные пузыри мыльной пены, - она мокрой рукой убрала со лба нависшие растрепанные волосы, неприязненно взглянула на вошедшего и ничего не ответила.
- Барышня Терешкевич дома будет? - спросил опять Нашатырь у продолжавшей стирать с ожесточением женщины. - Мне ее нужно.
- По надобности пошла ваша "барышня"!… - вдруг огрызнулась та. - Ждите, как нужно. "Барышня, барышня!…", - так же неожиданно разразилась она, перекривляя Абрама Нашатыря. - Сдыхаться б когда от вашей барышни: безработная, голодная, ни на одно женское дело не годящая да еще с болезнью…
Женщина, как будто вспомнив о чем-то, расхохоталась:
- Как на биржу безработных идет, - так с животом своим справиться не может! "Я, - говорит, - волнуюсь очень за неспособность свою к теперешнему времени, и вдруг пошлют не по интеллигентному занятию… А как волнуюсь, - говорит, - сразу животом очень болею…" Вы что, по делам к ней или перекупщик, может? - прервала она себя и перестала стирать, взглянув опять с любопытством на ожидающего Нашатыря. - Если перекупщик, то напрасно очень: барышне вашей одни панталоны продать только можно, - остальное сама у нее за квартиру взяла… Еще должок за ней будет.
- Я по делам, - сказал Абрам Нашатырь.
- Ну, как узнает ваша барышня, - так опять и заволнуется… Ха-ха-ха!
- На здоровье! - сказал Абрам Нашатырь. - Я не биржа, но я ей дам-таки работу.
Он хотел присесть и закурить, но в дверях со двора показалась девушка, - и он пошел ей навстречу.
- Мне можно с вами в вашу комнату? - приподнял он картуз. - На биржу можете не ходить, потому что я выгодней вашей биржи…
Девушка удивленно и нерешительно посмотрела на незнакомого человека и повела его в свою, комнату.
Через полчаса Абрам Нашатырь ушел, а девушка вынесла трехрублевый долг своей хозяйке - удивленной и заинтересованной - и заявила, что через два дня переезжает на другую квартиру: в гостиницу "Якорь", что на Херсонской улице.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И помнят булынчужане, что в один и тот же вечер появились в "Марфе" серый с красноватыми перышками попугай Карл, рыжий виолончелист Исаак Моисеевич, скрипач Турба -со смешным, срывающимся визгливо голосом, как у гермафродита, и высоко приподнятым вплотную к уху левым плечом, - и тоненькая некрасивая девушка с торчащими, как отставшая от ящика планка, остренькими ключицами.
И попугай и музыканты почти в равной мере привлекали веселящихся и отдыхающих булынчужан в кафе Абрама Нашатыря.
Марфа Васильевна могла гордиться: никогда еще и нигде попугаи не украшали собой общественных и увеселительных мест в Булынчуге… Говорящие попугаи!…
У буфетчика на вокзале, правда, скучно чирикали пережившие революцию две канарейки; старые булынчугские холостяки рассказывали Абраму Нашатырю, что лет десять тому назад в местном публичном доме, в общем зале, ворковали в белой клетке египетские голуби и плясал на жердочке любимец проституток - завистливый чиж, но умной и гордой птицы, осилившей человеческую речь, никто еще в Булынчуге не догадывался показывать бесплатно падким до забавы людям! Карла Марфа Васильевна купила случайно: умер известный в городе одинокий старик - настройщик роялей, давно обрусевший француз, и булынчугские власти с торгов продавали его имущество.
У старика нашли много разных книг, мелко исписанные тетради-дневники, антикварные мелочи и - клетку с попугаем, на которой приколота была вырезанная лобзиком дощечка с надписью: "Домик Карла".
Карл понравился Марфе Васильевне, и она уплатила за него требуемые казной деньги. Сначала он тосковал и сидел молчаливо, подвернув голову под крыло, в своем "домике" и посетители кафе мало обращали на него внимания.
Но память у птицы - короче кошачьего зевка, и попугай скоро забыл старого настройщика роялей, научившего его человеческой речи, и дерзко и неожиданно всегда вбрасывал ее картавыми и горбатыми камешками в зыбь и гул разговоров посетителей кафе.
Иногда попугаевы слова были непонятны собравшимся здесь людям, потому что Карл, неизвестно что вспомнив из учения прежнего хозяина, выкрикивал вдруг какую-нибудь фразу на чуждом булынчужанам языке, и если присутствовала случайно при том бывшая полковничья дочь и жена -Марфа Васильевна, она с улыбкой поясняла:
- У!… Наш Карл заговорил по-французски…
Но сама Марфа Васильевна так же не понимала этого языка, как и неискушенные в знаниях булынчужане.
Она решила научить Карла чему-нибудь, что могло бы еще более оправдывать его пребывание в кафе, и вскоре попутай, получая кусочек сахара, орал два раза подряд на весь зал:
- Привет дорогим гостям "Марфы"…
Но успех попугая делили также и музыканты: булынчужане, кроме махорки и лесных складов, любили еще и музыку.
И как только зажигали в "Марфе" электричество, скрипач Турба вынимал из футляра свою скрипку и канифоль, натирал ею смычок с маленькой перламутровой запонкой у ручки, наклонял к скрипке - оттопыренным ухом вперед - узенькое и маленькое, как детская игрушка-колотушка, лицо и водил по ней, проверяя, налаженным смычком - заботливым хозяином четырех послушных струн.
Это означало, что пианистка и Исаак Моисеевич "должны приготовиться": вместо неразговорчивого Турбы - говорил его смычок.
Исаак Моисеевич тоже вынимал из чехла свою виолончель, садился, расставив широко ноги, справа от пианино, тоже крякал своим смычком, а Елена Ивановна открывала крышку пианино и проверяла, все ли ноты принесла с собой.
Скрипач Турба - "старший" в этом маленьком оркестре: он устанавливает очередь в репертуаре, он играет вещи в зависимости от того, кто их будет слушать. Если за столиком много военных или парней с расстегнутым воротом и эмалевым значком на ситцевой рубахе, Турба, чтобы не сорвался голос, тихонько кивнет, подбросив на лоб черненькие скобки своих коротеньких игрушечных бровей:
- Красного генерала… Ну!
И зашагает по "Марфе" буденовская песня, и начнут присутствующие сначала тихонько, а потом все громче подпевать музыкантам, - выхлюпнется на Херсонскую - через раскрытые окна - легко подхваченная ею песенная удаль: остановятся у окон прохожие, чувствуют себя бодрей разгуливающие по улице проститутки и кокетливые булынчугские барышни, и веселей станет скучающему на посту молодому милиционеру…
Но чаще всего играют в "Марфе" грустные песенки и танцы: и модный шимми, просочившийся в Булынчуг, и русские "Кирпичики" или "Шарабан" одинаково волнующе-печально исполняются маленьким оркестром скрипача Турбы.
Только рыжий виолончелист Исаак Моисеевич идет иногда на разлад с интимно-унылым голосом скрипки и подыгрывающим ей пианино: в моменты так любимого Турбой мягкого "пиано" Исаак Моисеевич вдруг не выдерживал его до конца и бравурным и упругим мазком своего смычка, точно протестуя, подавал свой гневный голос.
Тогда шарахнутся в сторону непослушного виолончелиста черные кукольные глаза с тихим презрением и досадой, и, когда перестают уже музыканты играть, скажет Турба, волнуясь: - Вы не понимаете музыки, Исаак Моисеевич! Ей-богу!…
- Вы ее понимаете, да? - обижается рыжий виолончелист.
- Я ее понимаю, чтоб вы-таки знали. Тут ведь тоска: "лет пятнадцати горемычная…" - вы понимаете?… Си бемоль… си бемоль!… Такая тонкая, я вам говорю, тонкая, нежная ниточка, -вы ее держите на смычке, - так держите же до конца, Исаак Моисеевич! Так нет! Вы лезете на какой-то канат… Вы не понимаете музыки, Исаак Моисеевич… я это вижу…
- Ай-ай-ай, какой учитель мне нашелся!…
- Вам это неприятно, но нашелся! - хочет уже закончить разговор Турба.