- Причина! В чем причина? - восклицал этот благородный и пылкий человек. Он уже не мог справиться со своим горем. - Ты от меня это скрываешь! Скажи, тебе ведь все известно! И я тоже знаю - мне кажется, что знаю, - но если я ошибусь, это будет так ужасно, будет страшно… Говори, мой мальчик, говори, ведь твои уста не знают лжи. Тут, несомненно, действуют причины нравственные. Только горе может вызвать такую странную болезнь, такую борьбу тела с душой, жизни со смертью. Моя жена несчастна, мою жену гложет ужасное горе! Ее душа, прямая и пылкая, как моя, как наша, Амедей, не может выдержать непрестанной борьбы против язвительности и не". справедливости. Моя жена нуждается в любви и в том, чтобы ее любили. Мою жену не признают, ее ненавидят…
Однако Амедей, несмотря на свое смущение, на потребность самому отвести душу, на влияние, которое имел на него дядя, отказался отвечать и, чувствуя, что неспособен солгать, замкнулся в непроницаемом молчании. Дютертру ничего не оставалось, как восхититься этой сдержанностью и отнестись к ней с уважением.
- Да, ты прав, я не мужчина, я не отец семейства; я просто несчастный человек, у которого нет мужества, нет терпения. Я искушаю твою добродетель, пытаюсь заставить тебя уклониться от твоего долга. Да, молчи! Я сам все увижу, я буду исследовать рану и вылечу ее… или переломаю нечестивые руки, которые ее нанесли!
Амедея испугала ярость Дютертра.
- Дядюшка! Дядюшка! Если вы подозреваете своих дочерей… Вспомните, что перед ними вы в большем долгу, чем перед самим собой!
- Чем перед самим собой - да, но не перед этим ангелом доброты и кротости!
- Простите меня, дядюшка, - убежденно продолжал Амедей, - но перед ними вы в большом долгу. В этой жизни нам надо больше заботиться о спасении души, чем тела. Олимпия в мире с богом. Совесть не позволит ей уклониться от своего долга. Если она умрет, жалеть надо будет нас, а не ее божественный дух, который вернется на небеса; но у нас останется наш долг, и мы обязаны будем выполнить его здесь, на земле. Если вы лишите дочерей своей любви, то они будут потеряны как для этого, так и для иного мира.
Дютертр судорожно сжал руку племянника:
- Ты прав, я слабый человек, и ты, еще ребенок, дал мне серьезный и страшный урок. Что ж! Я принимаю его. Господь владеет чистой душою детей и говорит их устами. Да, я принесу себя в жертву, мой долг преодолеть страсти, пусть даже самую чистую и святую страсть на земле. Если предмет моего поклонения убьют в моих объятиях, я похороню его в своем сердце, под обломками собственной жизни, но скрою преступление и не накажу его.
Охваченный волнением Дютертр отошел в сторону, немного побродил один в глубине парка и вернулся спокойный, полностью овладев собой.
А Тьерре лихорадочно продолжал свои опыты с Эвелиной. Как известно, в тот день ему необходимо было понять, достаточно ли она его очаровала, чтобы он смог коротать одинокие вечера в Мон-Ревеше с мыслью о ней. Он все еще, как и раньше, жил воображением. Конечно, он не мог отражать равнодушно направленный на него уже целую неделю огонь кокетства прелестной, переменчивой, смелой, остроумной и целомудренной девушки. Тьерре, правда, несколько шокировали ее замашки. Но он стремился полюбить, а сумасбродная Эвелина, еще не ощущая в этом нужды, пыталась лишь ослепить его. Он, несомненно, был ей благодарен за усилия, которые она на это затрачивала; человек достаточно опытный, но не обижался и не расстраивался из-за подчеркнутых дерзостей и резких переходов, то разжигавших, то охлаждавших его надежды. Бедняжка была очень наивной кокеткой по сравнению с теми, кого Тьерре встречал в столичном обществе, но именно беспомощность, с которой она старалась походить на развращенную женщину, и составляла, неведомо для нее самой, главную и самую естественную ее привлекательность в глазах того, кого она считала своей жертвой.
Все это было очень мило часок-другой, но для человека тонкого, пресыщенного и жаждущего лишь настоящей, надежной любви, становилось утомительным. Вероятно, он уже встречал истинную любовь, и не раз; однако ему не удавалось оценить ее по достоинству, или, вернее, серьезное и спокойное счастье в то время мало его интересовало. Воображение, честолюбие, беспокойство и любопытство юности воздавали иные потребности, может быть и ложные, но которые требовали удовлетворения; теперь же его прежнему трудному и замкнутому существованию приходил конец. Сердце Тьерре нетерпеливо протестовало против слишком длительного пренебрежения, которое проявлял его ум. Ум - это величина постоянная, он всегда один и тот же. Сердце же одновременно обещало и требовало чего-то нового и утешительного.
В результате всего этого Эвелина вдруг ему наскучила, и, желая избавиться от ее беспрестанных поддразниваний, он несколько раз отвечал ей довольно язвительно и едва ли не грубо.
Дютертр услыхал это, хотя обычно, то ли слишком поглощенный собственной любовью, то ли слишком снисходительный к своим дочерям, он не имел обыкновения строго следить за их поведением. Но в тот день он был расположен все замечать, все взвешивать, обо всем судить уже не глядя сквозь розовые очки сладостных родительских иллюзий, а ясно и отчетливо понимая свой не слишком радостный отцовский долг.
Он слушал, хотя казалось, что он не слушает, он смотрел, хотя казалось, что он не смотрит. Он услыхал, как Эвелина принялась с удвоенной дерзостью за свою безрассудную атаку, увидел, как она следит за Тьерре, и подстерегает его, словно добычу, сопротивляющуюся изо всех сил. Он был удручен и унижен этим, и когда Эвелина собралась идти к себе, чтобы, по своему обыкновению, надеть новый ослепительный туалет к обеду, взял ее под руку и пошел вместе с ней, впервые решившись объясниться серьезно.
XIII
Бывают такие роковые положения, когда человек, долго простоявший, ничего не подозревая, на краю пропасти, ставит ногу на мелкий песок, который словно бы только и ждал этого момента, чтобы осыпаться и увлечь его за собой; бывают такие несчастные дни, когда, надеясь все поправить, все укрепить вокруг себя, человек обрушивает все себе на голову. На долю Дютертра выпал именно такой злосчастный день, он оказался именно на краю такой пропасти; при первой же попытке все спасти он увидел, что все вокруг него обрушилось.
Эвелина, удивленная торжественным видом отца и озабоченная холодными дерзостями Тьерре (последнее слово, как говорится, осталось не за ней), почувствовала недоверие и раздражение, как только Дютертр начал говорить.
- Что мне сказал господин Тьерре? О чем была речь? Да я уж и не помню, дорогой отец, и не понимаю, почему это вас так интересует.
- Извини, девочка, но ведь естественно, что я забочусь о твоем достоинстве, а мне показалось, что господин Тьерре недостаточно с ним считается!
- Возможно, что этот остряк слишком злоупотребляет своим остроумием. Но меня это не беспокоит, я умею ставить его на место.
- Эвелина, дитя мое, мне не очень приятно слушать такие речи.
- Да ну! - довольно дерзко воскликнула Эвелина, начиная распускать перед зеркалом великолепные белокурые волосы; несмотря на досаду, она не забыла, что остался всего лишь час на то, чтобы одеться с ее обычной изысканностью.
- Да, дочь моя, извольте выслушать меня, заколите волосы и сядьте рядом со мной, - строго сказал Дютертр. - С вами говорит ваш старший друг, ваш отец.
Эвелина была явно недовольна:
- О боже, так это нотация? Дорогой папочка будет распекать меня, как маленькую девочку! Что я сделала такого, чтобы настолько изменился его прелестный характер, и что происходит сегодня между нами?
И, перейдя со своей обычной подвижностью и гибкостью от нетерпения к ласке, она бросилась обнимать и целовать отца, желая не только обезоружить его, но и избежать неприятного объяснения.
Дютертр, как всегда добродушно, но без оживления принял эти кошачьи ласки:
- Милая Эвелина, поверь, делать замечания доставляет мне не больше удовольствия, чем тебе их выслушивать. До сих пор я ведь не очень тебе докучал такими разговорами.
Эвелина вообразила, что одержала верх над отцом:
- Вот я и не понимаю, чем они вызваны. Может быть, я слишком избалована, ведь меня никогда не бранили и совсем не следили за мной; вот я и решила, что я безупречна, а теперь вы разбиваете эти иллюзии. Право, папа, это жестоко. Я привыкла к вашим колкостям, потому что вы тоже насмешник, да, да! Но к ним я отношусь добродушно, а вот к вашим выговорам… Право, не знаю, за что вы меня осуждаете, и боюсь, что не пойму этого.
- Вот видишь, сколько слов сказано впустую, вместо того чтобы выслушать меня, А слушать - это единственный способ понять, я ведь говорю не о таких уж непостижимых вещах. Ты чересчур непосредственна, дитя мое, и часто говоришь не подумав; я не раз указывал тебе на это смеясь, а теперь утверждаю с грустью.
- Как, отец, вас печалит, что я весела? Уж не снится ли мне это? Какое же несчастье, по-вашему, должно меня постигнуть? Какая угроза нависла надо мной? Я думала, вы радуетесь моему счастью, я привыкла, что все мои прихоти вам нравятся, все мои ребяческие выходки доставляют вам удовольствие, а теперь вы хмуритесь и смотрите на меня почти сурово! Разве моя вина, что господин Тьерре фатоват, и могу ли я помешать ему говорить мне дерзости даже дурного гона?
- Дорогая моя, если бы Тьерре был дерзким и фатом дурного тона, я был бы виноват, введя его в свою семью, и я бы себе этого не простил, поверьте; но поскольку я знаю его как умного и интересного собеседника, воспитанного и приятного в обращении, я вынужден предполагать, что это вы заставляете его изменять свойственным ему характеру и привычкам своей вызывающей манерой, разумеется, вполне невинной в сути, но порой переходящей всякие границы.
Только что я слышал, того не желая и не задумываясь об этом ранее, обрывки вашего разговора, которые вогнали меня в краску, - не потому, что они были недостаточно пристойны по мыслям или выражениям, а потому, что они выдавали ваше сумасбродное желание завладеть сердцем этого молодого человека. С его же стороны видно было желание показать, что он сумеет устоять перед вами. Такое положение вещей унизительно для женщины; я считал вас более гордой.
- Значит, у меня не хватает гордости! - побагровев от стыда и злости, воскликнула Эвелина. - Я унижаюсь до ухаживания за человеком, которому я не нужна! Я пресмыкаюсь перед ним, я молю его, я веду себя с ним вызывающе. Вот что я делаю, или по крайней мере вот что думает мой отец о моем поведении!
Гордая и вспыльчивая девушка расплакалась, резко вырвала свою руку из рук отца и стала взволнованно расхаживать по комнате.
- Очень неприятно, что вы скорее рассержены, чем благодарны мне. Право же, мне самому больно обижать вас подобным образом, и мое видимое спокойствие куда мучительнее, чем ваше волнение!
- Отец! - воскликнула Эвелина, бросаясь к нему и целуя его. - Не надо так обращаться со мной! Если вы станете бранить меня, я сойду с ума, если вы начнете меня ненавидеть, я умру! Повторяю, я не привыкла к вашему гневу, к вашей холодности. Я избалованный ребенок, не умеющий страдать, не убивайте меня!
И странная девушка, по-настоящему огорченная, но не испытывающая никакого раскаяния, начала бурно рыдать, вообразив себя жертвой.
Дютертр, тронутый ее чувствительностью, но изумленный и испуганный тем, что нашел так мало совестливости в ее еще не сформировавшемся характере, попытался подойти к ней с наиболее простыми и, как говорят, бытовыми рассуждениями.
- Послушай, безрассудное дитя, я не хочу ни бранить, ни унижать тебя, напротив, я хочу объяснить все и предостеречь тебя от унижения, мысль о котором так тягостна нам обоим. Скажи откровенно: ты любишь этого молодого человека?
- Я? Слава богу, ничуть! - воскликнула Эвелина, разозленная на Тьерре, виновника этой сцены.
- Ну, что ж, тем хуже, ибо у него есть достоинства, есть имя в литературе, тонкость чувств и подлинная возвышенность мыслей и характера.
- Вы так думаете? - проронила Эвелина, которой вовсе не были неприятны эти похвалы отца. - Не знаю, я не настолько его изучила.
- Но я-то должен был его изучить, и я это сделал. Мне нужно было получить о нем точные и беспристрастные сведения; наконец, я обязан был, прежде чем ввести его в свой дом, убедиться, что он порядочный человек и что ни у кого не может быть оснований вогнать его в краску. Это первое и самое главное условие света. А подробности… я отнюдь не считаю себя непогрешимым в наблюдениях и не думаю, что у Тьерре совсем нет недостатков; но я никогда не предполагал, что на земле существует хотя бы один человек, свободный от противоречий и несовершенства, и решил: если вид нашей счастливой семьи заставит его помыслить о женитьбе и если одна из моих дочерей сумеет оценить его достоинства, то Тьерре может оказаться человеком, с которым можно рассчитывать на спокойное будущее для двоих.
- Стало быть, отец, вы привезли к нам претендента?
- Нет, дитя мое, скорее это ты сделала из него претендента, уделив ему столько внимания; я ничего об этом не знаю. Я не выбираю за вас, моих дочерей, и никогда не строил и не буду строить планов, которые могли бы противоречить вашим склонностям и лишить вас права решать свою судьбу. В нашем обществе, где очень трудно ужиться, так как оно одновременно очень требовательно и очень развращено, я попытался найти для вас самый легкий и самый надежный путь, предоставив всем троим большую свободу выбора в таком важном деле, как брак. Но, уважая ваши права в этом деликатном вопросе, доверяя вашим суждениям, я не должен был оставаться ни слепым, ни слишком смелым. Я не должен был необдуманно отпустить вас в мир, полный случайностей и опасностей, ибо в нем живут замаскированные пороки и обманчивые впечатления. Я должен был исполнить то, что задумал: держать вас в приятном уединении и допускать сюда только надежных людей, не способных ни обмануть вас, ни домогаться вас из-за богатства, и дать вам возможность свободно выбирать не в толпе искателей, а среди небольшого числа избранных, мною людей. Этим ограничивалась моя роль; учитывая мое отношение к вам, я просто не знаю, что еще я мог бы сделать, сочетая нежность с благоразумием, стремление видеть нас счастливыми - с отцовским долгом заставить людей уважать вас.
- Я все это понимаю, отец, - сказала Эвелина, которая слушала довольно внимательно, - и мне очень досадно, что вы только сейчас сочли меня достаточно разумной для этого разговора. Должна вам сознаться, что нам с Натали иногда бывало неприятно, что мы вынуждены сидеть в деревне и лишь изредка и недолго бывать в Париже, точно маленькие девочки из провинции, которые приезжают чтобы обнять папочку, купить новые платья и пойти в зоологический сад посмотреть на жирафа. Но мы были неправы, я это признаю, поскольку мы были не забытыми вдалеке от вас жертвами ваших деловых и политических занятий, а привилегированными жертвами вашей отеческой заботливости и предусмотрительности.
- И все же ты чувствуешь себя жертвой девочка, раз ты повторяешь это слово.
- Ну, хорошо, папа. Но ведь год долог, бывают дождливые дни, когда в деревне скучно, несмотря ни на что, и потому мирские опасности, которых не знаешь, не кажутся такими уж страшными, и трудно, сидя дома, в глуши, примириться с мыслью, что здесь безопаснее. Но вернемся к вашему господину Тьерре. Вы считаете, что я вправе уделять ему столько внимания, сколько вздумается. Но тогда я все меньше понимаю суровый урок, который вы мне преподали. Если мне дозволено любить его, мне должно быть дозволено хотеть, чтобы он меня полюбил, а каким образом я за это возьмусь - плохо ли, хорошо ли, смело или робко, умело или неловко, - касается только меня.
- И ты сочтешь меня твоего отца, нескромным и будешь считать неуместным, если я скажу тебе, что ты выбрала дурной путь и рискуешь своим будущим счастьем из-за неправильно выбранной и неприятной манеры себя вести?
Эвелина снова приняла насмешливый тон и заговорила шутливо:
- Позвольте, папа вы имеете всевозможные права, как прекрасный отец, и, более того, вы компетентны, как человек, имеющий успех в обществе, но…
- Что ты такое говоришь, Эвелина? - удивленно и недовольно спросил Дютертр. - Что означают подобные выражения, когда они обращены к твоему отцу? Что ты знаешь с моей жизни в обществе, и кто тебе говорил о смехотворном животном, которое ты называешь человеком, имеющим успех или "преуспевающим в жизни".
- Боже мой, папа, если вы так сердитесь из-за какого-то одного слова, то мне лучше совсем не отвечать вам. Неужели это дерзость, что я представляю себе своего отца таким, каков он есть, го есть мужчиной сорока двух лет, у которого нет ни одного седого волоса, ни одной морщины на лбу, у которого целы все зубы, здоровым и сильным, как юноша, идеально красивым, с восторженной душой, с изящными манерами, - одним словом, человеком настолько безупречным, настолько привлекательным, что он затмевает всех поклонников своих дочерей?
- Мне кажется, да простит мне бог, что ты кокетничаешь даже со своим отцом; ты мне грубо льстишь и насмехаешься надо мной, - грустно улыбаясь, промолвил Дютертр.
- Право, папа, ну не надо так относиться к этому. Когда моя добрая Ворчунья говорит о вас, она уверяет, будто еще во время вашего первого брака вы были самым любезным, самым очаровательным человеком из всех, кого она когда-либо встречала, и что теперь вы все еще самый красивый и самый приятный из всех, кого она знает. Ворчунья права: возьмите нашу молодую мать, может быть, красивейшую и самую очаровательную женщину во Франции, - она может удостоверить перед всеми, что вы более способны внушить любовь, чем все те хлыщи, которых вы нам разрешаете забрать себе. Вот почему я продолжаю утверждать: вы человек, преуспевающий в жизни.
- Ты опять за свое! - сказал Дютертр, пожимая плечами. Он чувствовал себя почти оскорбленным этой лицемерной лестью, из-за которой проглядывал какой-то критический, бунтарский дух.
- Да, - по-прежнему дерзко ответила Эвелина, - вам еще ведома любовь, вы испытываете это чувство и вызываете его, ибо вы молоды и хороши собой, вы производите впечатление человека, достаточно просвещенного в этой области, и можете преподать нам теорию искусства заставить любить себя. Но как бы вы ни были искушены в этом, позвольте сказать вам, что нет такого метода, который можно было бы приложить одинаково ко всем, и что каждый должен находить свой метод. Дайте мне возможность поискать мой собственный или испробовать его на Тьерре, in anima vili, но не все ли вам равно?
- In anima vili? Это Натали обучила тебя такой латыни? Как же ты, однако, презираешь беднягу Тьерре! А ведь он не заслужил, чтобы ты обращалась с ним как с рабом, на котором можно испытать действие того или иного яда! Если это так, дитя мое, то имей в виду: поскольку я не обязывался поставлять вам объекты для опытов, а Тьерре не очень-то привык выполнять подобную роль и может, забыв свою житейскую мудрость, невольно дать тебе такой жестокий урок, на который я не смогу смотреть безучастно, мне придется под каким-нибудь предлогом тихонько выпроводить его или, еще лучше, отправить тебя в небольшое путешествие для улучшения здоровья к одной из тетушек, пока твоя жертва не удалится по собственному желанию.
И Дютертр встал, боясь проявить слабость и желая оставить Эвелину слегка обеспокоенной.