- На то, что меня мало наказывали; что у меня был отец, слишком веривший в мои добрые побуждения, мачеха, которая была чересчур кротка со мной, потакала всем моим капризам и, чрезмерно боясь моих приступов гнева, если и возражала мне, то слишком сдержанно или слишком деликатно. Она очень молода, и она мне не мать - вот в чем все ее преступление; а так как ни она, ни я ничего не можем с этим поделать, было бы нелепо создавать неприятности вследствие такого положения вещей, принимать его близко к сердцу и, главное, упрекать в этих неприятностях друг друга. У меня масса недостатков, исправить которые могла бы, возможно, строгая мать или - монастырь. Вы взяли меня из монастыря, который был мне ненавистен, и дали мне мать слишком слабую, может быть, следовало бы сказать - слишком добрую. Да, Олимпия добра, безупречна, мягка до крайности, - добавила Эвелина, решительно глядя на Натали, - и я оказала бы себе дурную услугу, выставляя себя правой по отношению к ней, когда я неправа. Как она могла сдерживать и направлять меня? Тут требовалась железная воля, которая, по всей вероятности, сломилась бы, встретившись с моей, потому что я склонна была не признавать ничьего авторитета. Кто знает, признала ли бы я авторитет даже собственной матери? Не далее как сегодня я оказала сопротивление воле лучшего из отцов, впервые заставившего меня признать ее. Значит, я совершенная дурочка и, наверно, кое в чем виновата. Простите меня, отец, забудьте все глупости, которые я говорила, сохраните это в тайне от мамочки; надеюсь, она ни о чем не подозревает. Избавьте меня от необходимости склониться перед ней, показывая свое раскаяние; я не смогу этого сделать; но верьте, что в глубине души я люблю ее и не сержусь на нее за то, что она прелестна, нравится вам и делает вас счастливым. Вот и все.
И Эвелина, с ласковой грацией встав перед отцом на колени, обезоружила его, целуя ему руки. Он поднял ее и прижал к сердцу. Взволнованный больше, чем хотел выказать, он попытался предостеречь ее, чтобы в будущем она не повторяла своих несправедливых обвинений. Она обещала, стремясь покончить с этим поскорее, так как не была особенно уверена в своем решении, а к самым лучшим движениям ее души всегда примешивался какой-то каприз. Но, решившись хотя бы лечь спать в мире с отцом и собственной совестью, она поклялась ему, что постарается исправиться, при условии, что ей предоставят возможность самой исследовать свои поступки и обвинять себя. Затем, сославшись на головную боль и не желая иметь дело с сегодняшней Натали, она попросила разрешения пойти спать, оставив отца с сестрой наедине.
Дютертр сразу же опять принял спокойный, нежный, но твердый вид.
- Теперь твой черед, дочь моя. Я жду твоих жалоб или твоих требований.
- Я никогда не жалуюсь, - ответила Натали; хотя она и приготовила свою обвинительную речь, но ей не хватало подлинного мужества. - А когда требования тщетны, я умею молчать.
- Дочь моя, заклинаю вас именем вашей матери, которую я любил, сделал счастливой и оплакивал двенадцать лет, говорите со мной доверительно и откровенно, - продолжал несчастный Дютертр, сдерживая боль и негодование. - Не жалуйтесь, если вы считаете, что это унижение - открыться отцу, который так горячо вас любит; но предъявите ему свои права, если он нечаянно затронул их. Говорите.
- Вы ни в чем не погрешили против меня, отец - ответила Натали, разыгрывая скорее роль судьи, чем жалобщика, - и до сих пор вы признавали все мои права. Я страдаю, потому что страдаю, и не в вашей воле сделать меня счастливой.
- Тогда откройтесь мне, возьмите меня в поверенные, и я попытаюсь справиться с вашими горестями.
- Вы не сможете, отец, вы связаны на всю жизнь с особой, которая мне несимпатична; жизнь рядом с ней для меня горька и тягостна. Я смертельно скучаю; я обречена жить здесь вдали от вас, в семье, не разделяющей мои вкусы, и в прямой зависимости от женщины, к которой я испытываю только отчужденность - не спрашивайте, что она мне сделала плохого. Умышленно - ничего, но меня тяготит уже одно то, что ее общество для меня неизбежно, что она играет невыносимую для меня роль - женской главы семьи, занимая место, предназначенное мне. Если бы у вас не было жены, вы поняли бы, что возраст и характер разрешают мне повсюду следовать за вами, надзирая при этом за своими сестрами и отвечая за их благопристойное поведение в обществе. Если бы я была спутницей вашей жизни, представительницей вашей власти, Эвелина не была бы сумасбродкой, а Каролина - дурочкой; мы не были бы неуклюжими провинциалками и не дожидались бы мужей, которых вы нам заранее выбираете, причем они могут нам совсем не подойти, как бы мы ни хотели угодить вам, И, наконец, если бы вами не владела мысль о том, что рядом с этой прекрасной Олимпией все должны быть счастливы, вы сами обратили бы внимание, без моих горестных указаний, на хандру, которая давно грызет меня и уже начинает овладевать Эвелиной - недаром она помешалась на охоте и верховой езде. Вы сами видите, отец, что жаловаться бесполезно, я должна терпеливо переносить свою участь, не надеясь, что удастся изменить ее каким-либо другим путем, кроме замужества от отчаяния, а это весьма печальный способ спастись.
Дютертр оледенел от холодности своей дочери.
- Я не стану спрашивать вас, почему мачеха вызывает у вас антипатию - это создало бы почву для споров, которые мне нежелательны, - поскольку вы сами заявляете, что она ни в чем перед вами не виновата. Вы, видимо, решили отравить нашу семейную жизнь недовольством и горечью, а я-то полагал ее тихой и радостной. Соблаговолите резюмировать ваши пожелания, дочь моя, и сказать мне, в чем вы нуждаетесь, чтобы чувствовать себя свободной и счастливой сообразно вашим вкусам!
- Я хотела бы повелевать там, где я уступаю или сдерживаюсь и отмалчиваюсь, чтобы избежать отвратительной необходимости подчиняться.
- Вы никому не подчиняетесь и ни в чем не уступаете; насколько мне известно, вам не приходится и особенно сдерживаться. Если я ошибаюсь, докажите мне, что вы находитесь в рабском положении здесь, где я делаю все, чтобы вы были свободны.
- Я свободна при условии, что я буду подчиняться домашнему укладу, который был установлен не мной. Есть люди, чувствующие себя рабами, когда они не повелевают.
- Вы выказываете непомерное честолюбие и гордость, Натали, так стремясь повелевать. Разве моя естественная и священная власть не ограничила бы подобные деспотические устремления, если бы я жил вместе с вами, даже не будучи женатым? Или мне тоже пришлось бы повиноваться вам, чтобы не видеть вас несчастной, подобно королеве, лишенной трона?
- Вы насмехаетесь, отец, а не рассуждаете. В душе я подчинялась бы вам, но могла бы влиять на вас силой убеждения. Может же влиять на вас жена, ведь вы советуетесь с ней по малейшему поводу, и без ее согласия мы не можем ни уйти, ни прийти, ни есть, ни спать, когда хотим. Разве я менее способна, чем она, управлять домом и выбирать себе общество? Вы же видите, что я здесь ничто, а ведь я приближаюсь к совершеннолетию, у меня уже нет ребяческих недостатков, я взрослая и чувствую, что создана унаследовать власть той, которая родила меня.
- А согласиться разделить эту власть вы не можете? Разве вам это не предлагали тысячу раз и, несмотря на ваши отказы, не настаивали на том, чтобы советоваться с вами по всем домашним делам, которые вы так подчеркнуто презираете?
- Я требую не руководства кастрюлями. Меня оно не интересует. Но я хочу сама выбирать своих гостей, свое окружение.
- Стало быть, мои гости не всегда вас устраивают?
- Да, не всегда.
- И вы закрыли бы перед ними дверь, чтобы впустить других?
- Возможно.
- И так как ваша мачеха вам антипатична, вы в первую очередь попросили бы уйти ее? А я буду ждать, что вы сделаете мне такое же предложение, поскольку мое общество тоже может стать для вас докучливым?.. Так вот, моя дорогая Натали, ты сошла с ума, ты в тысячу раз безумнее своей безрассудной сестры Эвелины. Я хочу верить, что твоя блистательная логика находится в полном несогласии с гобой самой, иначе мне пришлось бы с ужасом убедиться, что ты никого не любишь и хотела бы заменить равных тебе от природы членов твоей семьи посторонними, но - рабами. Прости, но я не желаю больше тебя слушать. Я намерен сохранить по отношению к тебе положение отца, остаться главой семьи и слушаться только кротости и благоразумия.
- Да! - Олимпии! - едко пробормотала Натали.
- Довольно, дочь моя, довольно! - сказал Дютертр; в его взволнованном голосе непроизвольно зазвучала раздирающая душу мягкость. - Ты раздражена и несправедлива, но ты умна и горда. Ты придешь в себя и будешь этой ночью осуждать свое поведение, как это сделала сегодня вечером Эвелина; если только ты не предпочтешь искренне раскаяться тут же, сейчас, чтобы я поскорее обрадовался, простил тебя и раскрыл объятия.
Натали заколебалась.
- Дорогой отец, вы очень добры, очень великодушны, в высшей степени достойны повелевать нами. Пока вы будете подле нас, все, по-моему, пойдет к лучшему. Не спрашивайте меня больше ни о чем, умоляю вас, до того дня, когда вы соберетесь нас покинуть. Тогда вы позволите мне вернуться к этому разговору и прийти к заключению, которое - я настаиваю - необходимо и для вас, и для меня.
- Постарайтесь, чтобы оно было более приемлемым, чем сегодняшнее, - сказал Дютертр, целуя ее, - а до тех пор обещайте мне не раздражаться по мелким поводам молча, не сказав мне откровенно, в чем дело. Обещаешь, дочурка?
Натали взяла свечу, собираясь удалиться.
- Будьте спокойны, отец, что бы ни случилось, я не стану вести борьбу с вашей женой, ибо я знаю, что все равно буду побеждена, и она может спать на подушке моей матери, не опасаясь, что я воткну туда булавку.
- Да, ты жестока и беспощадна! - воскликнул Дютертр, когда Натали ушла. - О боже! А ведь ее мать была так добра, и мы никогда не наносили обид друг другу! Как же это так получается, что существа, зачатые и рожденные в любви, являются на свет уже исполненными яда и ненависти?
И Дютертр, сам удивленный грустной стойкостью, с которой он вынес эту пытку, решил пойти приободрить и утешить Амедея, великодушного мальчика, который самоотверженно делил с ним все его невзгоды.
XV
- Ну вот, я знаю и ты можешь говорить свободно, - сказал он, входя в башню. - Зло велико, но не настолько, как я думал. Из двух моих старших дочерей каждая неразумна по-своему, но только одна действительно враждебно относится к моему счастью Эвелина добра, и ее сердце, вкупе с врожденным чувством справедливости, всегда сможет вернуть ее на правильный путь. Но Натали - железный характер и, стремясь осуждать и ненавидеть, опирается на такую странную теорию власти, что я уж и не знаю, чем тут помочь. Какое-то средство ведь должно существовать, давай поищем его вместе.
- Натали - своеобразная натура, ей трудно быть счастливой. Может быть, и в дальнейшем она будет находить во всем лишь неполное удовлетворение. Но, дорогой дядюшка, не пора ли вам примириться с некоторыми разочарованиями? Сила и энергия вашей души и вашего характера заставили вас поверить, что с помощью труда преданности, забот и благодеяний вы сможете составить счастье всех окружающих вас людей…
- Я понимаю, то была несбыточная мечта; впрочем, я всегда был не настолько одурачен ею, как хотел казаться себе самому, чтобы сохранить в душе мужество и веру в людей; но я знал и знаю теперь более чем когда-либо, что, с одной стороны, внешний мир далеко не всегда поддерживает нас, а, наоборот, срывает наши замыслы; с другой же стороны, инстинкты тех, ради кого мы трудимся, противятся нам и борются с добром, которое мы хотим творить. Господь, в своей таинственной суровости, выше всех наших усилий Он дает нам детей, братьев, друзей, как бы доверяя нам их счастье и добродетель; он посылает нам и других людей, слов но созданных для противодействия нам и уничтожения наших стараний. Да будет воля его! Надо принимать ее такой, какая она есть, верить в то, что он не создает ничего бесполезной для совокупности вещей, составляющих всеобщую гармонию и что даже сами недостатки тех, кого мы любим, имеют свои основания, которые мы признаем позднее. Поищем же новую линию поведения по отношению к моей семье, и пусть эта ночь не будет подобна вчерашней, не принесшей никакого, даже временного решения. И прежде всего скажи мне - усиливается царящее здесь взаимное непонимание или уменьшается в мое отсутствие?
- С виду усиливается, в действительности же остается без изменений; ваше присутствие сдерживает пыл Эвелины и умеряет ее прихоти; оно заставляет смолкнуть язвительный голос Натали, которая каждый день подливает каплю желчи в чашу вашей жены. Но вы видите лишь внешнюю сторону вещей: стоит вам отвернуться, и они с лихвой вознаграждают себя за воздержание; это колкая критика всего, притянутые за волосы намеки, упрямые споры по поводу каждого пустяка, резкий тон, вынуждающий к молчанию, или презрение в ответ на любое возражение. Порой кажется даже, что, когда вы здесь, над головой бедной тетушки нависает угроза. Ее, которая - сама чистота, прямота, искренность, обвиняют в кокетстве, тайных умыслах и еще бог знает в чем! Иногда упреки просто непонятны ни ей, ни мне. Сначала это волновало тетушку, затем она смирилась, проявив беспримерную самоотверженность, и с ужасающей силой замкнулась в своем мученичестве, которое снедает и сокрушает ее.
- Да, я понимаю, - сказал Дютертр, проводя руками по пылающему лбу. - Олимпия имеет право быть самым гордым, самым свободным из божьих созданий и из любви ко мне принуждает себя быть самым смиренным, самым приниженным существом. Бедняжка! Моя любовь оказалась для нее роковой.
- Если бы вы слышали, как она говорит об этой любви, вы поняли бы, что она предпочитает ее, со всеми ее горестями, безмятежному счастью, которое имело бы другой источник. Надо быть мужественным, как она, дядюшка!
- Это нетрудно, когда смелая душа живет в здоровом теле. Но у Олимпии оболочка тонка, ее тело изнемогает. Она умирает, друг мой, умирает, разве ты не видишь?
- Она может выздороветь. Надо только найти для нее возможность отдохнуть, дать ей хотя бы на время забыться. Ведь пока ваши дочери (особенно Натали) не выйдут замуж, облегчение будет только временным, вы сами это сказали.
- Но ведь они, наверное, скоро выйдут замуж, как ты думаешь?
- Может быть, не так скоро, как вы полагаете. Эвелина нерешительна и капризна. Что до Натали - а ее гордость еще труднее удовлетворить, - она не думает об одном препятствии: ведь она вызывает чувство отчуждения даже у тех немногих людей, к которым сама его не испытывает.
- Да, - подавленно произнес Дютертр, - она не умеет любить и потому не внушает любви; это ясно! О, я несчастный! Я вынужден желать, чтобы меня избавили от моих детей!
- Нет, нет, вы этого не желаете, - с великодушной горячностью возразил Амедей. - Вы сами спасете их. Но каковы же ваши планы?
- Отказаться от политической карьеры, которую мне навязали против моей воли избиратели нашего округа; вернуться к семейной жизни, следить за тем, что происходит у меня дома, ни на минуту не покидать жену, обуздать это безудержное стремление к власти или независимости - слишком уж оно возросло у моих дочерей, пока меня здесь не было.
- Битва будет жестокой, может быть даже гибельной. И потом, правильно ли вы разрешаете серьезный вопрос общественного долга? Можем ли мы принести его в жертву семейным обязанностям? Разве чувство всеобщего блага не должно взять верх над личным счастьем?
- Дело не в моем счастье. Речь идет о жизни моей жены и нравственном состоянии моих дочерей, сбившихся с пути из-за отсутствия руководства и узды. К тому же в наше время добиваться блага на политическом поприще - быть может, только мечта, и смертельное отвращение, которое я испытываю к этой карьере, только доказывает, что мое призвание совсем не в ней. Я человек деревенский, простой производитель работ, я сам труженик, я инженер, проходчик, я расчищаю пустоши, я друг и сын земли, товарищ и брат рабочих, я даю им работу и тем самым улучшаю их нравы. Кому нужны говоруны, рассуждающие о таком важном вопросе, как сельское хозяйство, не зная ни человека, ни его потребностей, ни почвы, ни ее ресурсов! Для чего проводить время, слушая их парадоксы и безуспешно сражаясь против них? Это хорошо для тех, кто любит пышные фразы и мечтает влиять на политику. А я ненавижу пустые слова, и мне незачем быть депутатом, чтобы творить добро. Я подаю в отставку и остаюсь среди вас. Я найду мужей своим дочерям, поскольку сами они этого сделать не сумеют, и спасу свою жену. Это вопрос решенный.
- Мы с Каролиной будем только счастливы, если вы останетесь с нами, но что бы вы ни делали, таким путем вы не построите ни тетушкиного, ни вашего счастья. Эвелина и Натали скоро научатся вам противодействовать. Вспомните: два года тому назад, когда вы проводили здесь большую часть времени, а их характеры еще не сформировались так, как теперь, сколько уже тогда было сопротивления с их стороны - сопротивления ребяческого, но неистового, с которым вы не могли совладать, не страдая сами.
- Что ж, буду страдать!
- А страдания тетушки еще усугубятся. Не забудьте, что единственная нить, на которой держится ее существование, это то, что она пока еще верит в ваше счастье.
- Ты прав! Но что же делать? Увезти отсюда жену? Можно подумать, что я больше не люблю ее, что я ее не уважаю! Удалить дочерей? Они будут утверждать, что Олимпия их ненавидит и выгнала их! А ведь их надо разлучить любой ценой, хотя бы на несколько месяцев, и дать моей больной бедняжке выздороветь! Боже мой! Боже ты мой! Значит, я совершил преступление, женившись в полном расцвете сил, с абсолютной искренностью в душе! Свидетель бог, я не думал переступать ни божеские, ни человеческие законы, нарушать священную гармонию природы и высочайшие семейные узы, подарив своему сердцу несравненную подругу и безупречную мать своим детям. Да, я любил ее страстно, но почему я должен из-за этого краснеть? Нет ничего более высокого, более святого, чем любовь, освященная клятвой в вечной верности. Но, клянусь честью моей первой жены, если бы я не считал, что даю достойную замену для своих дочерей, сделав Олимпию их второй матерью, я подавил бы, растоптал свою страсть. Почему же какое-то проклятье сопутствует самому законному счастью и самому честному поступку в моей жизни?
Амедей сидел в глубоком кресле, уставясь в землю: он слушал Дютертра с благоговейной печалью; Дютертр же, стоя у приоткрытого окна, возводил к звездам свой благородный взор, затуманенный слезами.
Наконец, после минутного молчания, Амедей сказал:
- Послушайте, дядюшка, решение вопроса, которое вы ищете, по-моему нашла Натали. Она хочет ехать за вами в Париж. Стоит ей увидеть свет и начать командовать не домом - она на это неспособна, а салоном, - и ее тщеславие будет удовлетворено, а высокомерная скука рассеется. Если она не выйдет замуж в течение этого года, она вернется сюда на каникулы вместе с вами, и независимо от того, будет ли она с тетушкой в хороших отношениях или в плохих, Олимпия успеет выздороветь.
- Блестящая мысль, - подхватил Дютертр, - и если она этого хочет, как жаль, что она об этом не сказала сегодня, когда я вызывал ее на откровенность; это был бы выход для всех нас… Завтра же я все устрою; надеюсь, она будет удовлетворена, и это заставит ее пощадить мою жену и мой покой до нашего отъезда.