Успокоенный насколько возможно, Дютертр спустился пообедать с Натали и с обоими сельскими эскулапами, которые были верными друзьями дома и образованными людьми, в особенности Блондо, врач. Они ушли, не дожидаясь десерта: им надо было посмотреть Эвелину и сделать еще несколько визитов до наступления темноты, ибо Дютертр, боясь, как бы с Эвелиной не случилось чего-нибудь непредвиденного, добился от них обещания провести ночь в замке.
Для того чтобы свести счеты с Олимпией, в распоряжении у Натали были только те несколько минут, когда Дютертр пил свой кофе. Ей их хватило с лихвой.
- Сказали ли вам во всей этой суете, - спросила она, - что этот своевольный варвар Тьерре наконец появился снова?
- А! - сказал Дютертр. - Ну, тем лучше. Эвелина знает?
- Она даже видела его, потому что он помогал нести ее из парка на носилках, вместе с тем, другим.
Упоминание о "том, другом" не поразило Дютертра. Он думал только об Эвелине.
- Ну и как? - спросил он. - Когда он увидел бедную девочку в таком состоянии, выказал он какие-нибудь признаки сердечного волнения? Ты присутствовала при этом?
- Да, отец, господин Тьерре был в отчаянии, как и полагалось вашему будущему зятю.
- И это несколько утешило Эвелину, я надеюсь? Известно ли теперь, почему он не приезжал целую неделю?
- Нет, ничего в точности не известно. Но я думаю, что его удержало в Мон-Ревеше присутствие друга.
- Какого друга? - спросил Дютертр, и трепет пробежал по его жилам.
- Ну, господина де Сож, - отвечала Натали безразличным тоном.
- Он в Мон-Ревеше? - спросил Дютертр, стараясь тоже сохранить хладнокровие.
- Вез сомнения, поскольку он приезжал сюда сегодня утром.
- Сюда?
- Разве Олимпия не говорила вам, что они приехали вместе? Как странно!
- Кто "они"? Господин де Сож с Тьерре?
- Право же, ваши вопросы меня удивляют, отец, и заставляют бояться, не сказала ли я какую-нибудь глупость. Что за странная особа ваша жена со своей скрытностью! Должна ли я понять все это так, что она скрывает от вас самые обычные вещи?
- Моя жена ничего от меня не скрывает, Натали, - твердо отвечал Дютертр, - и я сам никогда не задаю ей вопросов.
- Может быть, вы и правы, отец, - небрежно уронила Натали.
И она торопливо ушла: удар был нанесен. Смертельная тревога овладела Дютертром, колени его дрожали. Не в силах подняться в комнату Эвелины, где находилась Олимпия, он дождался возвращения врачей.
- Наша дорогая девочка чувствует себя прекрасно, - сказал старый Мартель, хирург, знавший Эвелину с рождения. - Уверяю вас, вы можете быть спокойны и позволить мне ночевать у себя дома. У вас остается Блондо. Если повязка ослабнет, чего, по-моему, не может быть, вы пошлете за мной; ведь деревня Пюи-Вердон так близко отсюда!
Мартель не любил нарушать свои привычки. Блондо заверил Дютертра, что присутствие хирурга не обязательно, и сам обещал остаться. Дютертр отпустил старика, который дал слово коллеге посетить его больных.
- К тому же, - сказал Мартель, уходя, - у вас тут есть самый лучший врач: ваша жена. Известно ли вам, что она успешно конкурирует с нами обоими? Она великолепно сделала Эвелине первую перевязку. Право же, умные жен шины все делают одинаково хорошо и умеют сделать все, что нужно. Я не раз видел в лачугах бедняков, какие чудеса предусмотрительности и прозорливости она творила, дожидаясь моего посещения.
- Да, - сказал Дютертр, - хоть сама она и слаба здоровьем, она много занимается здоровьем других. - И, увлекаемый слепым роком на поиски разгадки слов Натали, он прибавил: - Она иногда выезжает с рассветом, чтобы навестить больных бедняков.
- Еще бы! - подхватил Мартель. - Сегодня она встала раньше, чем я: когда я начал свой обход деревни, оказалось, что она уже там побывала.
- А, так она выезжала сегодня утром? - сказал Дютертр, невольно продолжая лукавить и разыгрывать безразличие.
- А как же! - невинно отвечал Мартель. - Когда в девять часов она нашла в парке Эвелину, она уже закончила свой обход. О, госпожа Дютертр - это великая душа. Все для других, ничего для себя. Но если я начну о ней говорить, я никогда не уйду. Покойной ночи!
И Мартель удалился, оставив Дютертра, снедаемого пагубным любопытством.
- Ваша жена - святая, - сказал, в свою очередь, Блондо. - Но она себя не бережет. Она слаба и утомляет себя превыше своих сил.
- Не правда ли? - с живостью отозвался Дютертр. - Я уверен, что сегодня она совершенно изнурена. Ведь она выехала на рассвете! Где же она была сегодня утром?
- Я не знаю, - отвечал Блондо, с большим удивлением заметивший волнение Дютертра.
- Она была в Мон-Ревеше, - сказала Натали, на цыпочках вернувшаяся в комнату якобы для того, чтобы взять со стола свое вышивание.
Дютертр принял удар бесстрастно, словно он этого и ожидал.
- А, - сказал он, - видно, бедная Манетта заболела?
Моя жена к ней очень добра, это честное создание.
- Я думаю, что мадемуазель Натали ошибается, - сказал Блондо, который, не понимая, в чем дело, видел, что на его глазах разворачивается домашняя драма. Он знал Натали и был проницателен. Он чувствовал, что его вмешательство необходимо, хотя пока еще не понимал, к чему оно должно относиться. - Я не думаю, что госпоже Дютертр случалось в эти дни ездить в Мон-Ревеш, - прибавил он, видя, что Дютертр почувствовал облегчение при его словах.
- Но я знаю, что она там была, - возразила беспощадная Натали. - Что в этом плохого? Вероятно, там болен кто-нибудь из стариков - Манетта или, может быть, Жерве.
- Но откуда вам все это известно? - спросил Дютертр, теряя самообладание. - Что, у вас свои шпионы в деревне?
Ему удалось улыбнуться, но улыбка его было полна горечи.
- О господи, деревня полна шпионов, таких же не любопытных и не склонных к сплетням, как я, - небрежно отвечала Натали. - Один из ваших новых мон-ревешских фермеров - ведь ферма теперь принадлежит вам, отец! - только что принес нам в подарок дичь, которую пришлось принять мне, так как мачеха занята около Эвелины. Этот добрый человек простодушно спросил меня, не ездила ли я в Мон-Ревеш сегодня утром, потому что он видел, как наша белая карета с синими шторами, с господином де Сож на козлах, поднялась на холм и въехала в замок. Вот вам, кстати, доказательство, что крестьяне могут без всякой задней мысли предположить все, что угодно, о людях, чьих обычаев они не понимают. Ну, как известно, я не врач и не езжу в Мон-Ревеш; как известно, Олимпия позаботилась отослать от себя Креза в семь часов утра с поручением передать, что едет с господином де Сож в деревню Пюи-Вердон навестить больных; как известно, в девять часов она вернулась в этой самой коляске с господином де Сож; из всего этого я вполне естественно заключаю, что она была у него и с ним, чтобы ухаживать "за своими бедняками".
- В добрый час! - сказал Дютертр; он терпел жестокую пытку и страдал так, что уже сам не чувствовал своих страданий. - Видимо, старые слуги канониссы заболели.
- И, наверное, опасно, - сказал Блондо, который уже не знал, что сказать. - Я навещу их завтра.
- Олимпия вам о них не говорила? - спросила Натали, чувствуя, что в присутствии третьего лица отец не прикажет ей замолчать.
- Кажется, что-то говорила, - сказал Блондо, - Но меня так сильно встревожило происшествие с Эвелиной…
- Ну, конечно, конечно, - сказал Дютертр, с усилием поднимаясь с кресла, в котором он сидел. - Пойдемте же навестить бедную Эвелину. Мы ведем праздный разговор а забываем о ней.
В сопровождении Блондо он поднялся к дочери. Навстречу ему вышла Ворчунья.
- Не входите, сударь! Мой бесенок спит очень крепко; и, глядите, малышка тоже задремала! - прибавила она, приоткрывая дверь и показывая на Каролину, которая спала, прикорнув у изголовья постели.
- Неужели Малютка просидит с Эвелиной всю ночь? - спросил Дютертр.
- Нет, нет, сударь, с Эвелиной будет сидеть хозяйка. Она пошла взять чепец и капот на ночь; как только она придет, она отошлет малышку. И я тоже буду здесь, вы не беспокойтесь.
- Не надо, Ворчунья; поставьте себе походную кровать в комнате рядом, чтобы вас можно было позвать, если понадобится. Я сам буду сидеть около дочери.
- Вы хорошо сделаете, - сказал Блондо. - Госпожа Дютертр слишком слаба здоровьем, чтобы не спать по ночам, не позволяйте ей этого!
Блондо, узнав от Амедея, что тот рассказал дяде о нервной болезни Олимпии, имел по этому поводу с Дютертром длинный разговор. Блондо никогда не считал, что Олимпия опасно больна, к тому же за те несколько дней, когда Натали думала только о Париже и не проявляла своей злобности, госпожа Дютертр, казалось, внезапно расцвела снова. Некоторое время он ее не видел, а когда после происшествия с Эвелиной приехал в Пюи-Вердон, он, конечно, заметил, что Олимпия бледна и взволнована, но это его нисколько не удивило. Тем не менее ему показалось необходимым пробудить в Дютертре тревогу, ибо он уже почувствовал угрозу, нависающую над этим союзом, до той поры столь мирным и нежным. Он утвердился в своем мнении, когда Дютертр, который обычно закидывал его вопросами по поводу состояния здоровья жены, на этот раз промолчал, словно не услышал его слов.
Дютертр спустился вниз, пересек весь дом и направился в свои покои. Блондо не хотелось идти за ним; он пошел в сад и стал расхаживать по лужайке, желая быть рядом, не для того, чтобы слушать супружеский спор, но чтобы предложить, в случае необходимости, помощь и утешение. Потом он говорил, что в этот вечер был подавлен странным предчувствием, совершенно несвойственным ему при его спокойном характере и веселом нраве.
К тому же Блондо был не лишен любопытства - недостатка, которым в провинции страдают даже самые мудрые люди. И он стал обдумывать только что увиденное и услышанное. "Черт возьми! - говорил он себе. - Как же Дютертр, которому жена в жизни не подала ни малейшего повода к ревности, теперь, после восьми лет любви и четырех - образцового супружества, оказывается таким ревнивцем? Что ему до того, что господин де Сож возил его жену в коляске, если он уже два года оставляет ее чуть ли не наедине с Амедеем и предоставляет ей неограниченную свободу - привилегию порядочных женщин, которые неспособны этой свободой злоупотреблять? И что дурного можно сделать в коляске, если женщина сидит в кузове, а мужчина на козлах? Разве в таком положении удобно беседовать? Уже не в пример лучше гулять под ручку по лесам и даже по аллеям их собственного парка; на мой взгляд, там куда легче спрятаться. И сколько раз на семейных прогулках, на охоте, в поездках, которые устраиваются во время каникул, Дютертр видел, что его жену сопровождают мужчины. Почему же она не может совершенно невинно пригласить в свою коляску господина де Сож или господина Тьерре, которые, быть может, оба станут зятьями Дютертров, чтобы побеседовать с ними, например, о чьей-нибудь женитьбе или и впрямь посетить с ними каких-нибудь бедняков или больных? Конечно, странно, что ради этого она сама поехала в Мон-Ревеш, вместо того чтобы послать туда меня. Но, черт возьми, на то есть какая-нибудь простая причина, о которой эта скверная Натали нам не сказала ни слова. Все выяснится завтра, как всегда выясняется, если дать себе труд подождать, прежде чем осуждать. Госпожа Дютертр считает, что добродетель защищает ее от всяких подозрений. Она имеет на это полное право, и все-таки, по-видимому, ошибается, раз в собственном доме встречает недоброжелательство и клевету. Вот так-то! И это лучший из всех браков, который мне пришлось видеть! Немногого же он стоит!"
Само собой разумеется, Блондо был старый холостяк.
В это время Дютертр вошел в комнату жены. Она надела серый капот и убрала свои великолепные черные волосы под батистовый чепчик. В этом виде она походила на монахиню. В ней были покой и кротость, чистота и серьезность гольбейновской богоматери. Олимпия молилась, ибо, будучи итальянкой и католичкой, она не пренебрегала религиозными обязанностями даже в ту пору, когда готовилась стать артисткой. Дютертр уважал простоту ее сердца и никогда не отвлекал жену от молитвы. Но в эту минуту он готов был даже ее молитву считать проявлением лицемерия, и ему захотелось прервать ее. Однако он не посмел. Нельзя в одно мгновение перейти от безграничного уважения к подозрительности и злобе. Он нетерпеливо ждал, пока она кончит молиться, шагая взад и вперед по соседней комнате, которая принадлежала ему.
Олимпия услышала звук его шагов и поняла, что он взволнован. Она сосредоточилась еще на мгновение, чтобы последний раз вознестись душой к богу, и вышла к мужу.
- Что, нашей дочери хуже? - спросила она с испугом, увидев его мрачное лицо.
- Речь не о моей дочери, - ответил Дютертр, - речь обо мне. Олимпия, мне плохо, я очень страдаю. У меня смертельное горе, и я решил признаться вам откровенно, потому что, может быть, от вас зависит единым словом прекратить мои мучения, и если вы меня все еще любите, вы скажете мне это слово без колебаний.
- Если я все еще вас люблю? - растерянно переспросила Олимпия.
Она больше ничего не могла прибавить, ей показалось, что ее поразила молния.
- Да, жена моя, мне кажется, что вы больше меня не любите.
- Чтобы произнести эти слова впервые, о боже мой, надо самому перестать любить! - ответила Олимпия, которой почудилось, что ледяная десница смерти коснулась ее. - Почему вы мне это говорите? Что я вам сделала, что вы меня убиваете одним ударом?
Этот крик, вырвавшийся из глубины ее души, заставил затрепетать Дютертра.
- Да, это все страшный сон! - вскричал он, беря ее за руку. - Освободи меня от этой пытки, говори скорее, отвечай. Ты встретила сегодня утром господина де Сож у твоих больных?
- Да, друг мой, - сказала Олимпия удивленно, не подозревая о ревности мужа.
- И, как мне сказали, ты поехала с ним на прогулку?
- Да, друг мой, это правда, разве я вам этого не говорила?
- Нет. Я тебя об этом не спрашивал, - сказал Дютертр, успокоенный уверенным тоном жены. - К чему была эта прогулка? Я не понимаю, как это случилось, зачем это понадобилось.
Олимпия подумала, что Дютертр мучается из-за Эвелины, что он предчувствует правду и осуждает ее за то, что она покрывает эту тайну. Видимо, он очень рассердился на дочь, если считает молчание жены таким большим преступлением. Но ведь она дала клятву Эвелине сохранить ее секрет! К своему изумлению, она увидела, что Дютертр вне себя. Она испугалась, что его гнев будет иметь тяжелые последствия для бедной больной, если она подтвердит своим признанием его подозрения, и решила сделать асе возможное, чтобы развеять их. Но Дютертр, видя, что она колеблется, повторил свой вопрос более холодным и тревожным тоном.
- Я не понимаю, почему это для вас так важно, - сказала она. - Господин де Сож, о возвращении которого я не знала и который, по его словам, искал вас, обратился ко мне, чтобы попросить меня об услуге: он хотел, чтобы я оказала помощь интересующей его особе… Я попросила его отвезти меня к ней. Это было недалеко, но оттуда он повез меня шагом по проселочной дороге… По-моему, одна из лошадей захромала, я заснула в коляске, и господин де Сож некоторое время проблуждал по парку, что, к счастью, помогло нам найти Эвелину.
Олимпия произнесла последние фразы с усилием. Ей было бы вовсе нетрудно сказать это, чтобы отвести от падчерицы недоброжелательные или просто нескромные намеки. Но, лгать справедливому и любящему отцу, лгать пламенно любимому супругу было для нее пыткой, и Дютертр в этом не обманулся.
- Чтобы вы, вы лгали! - вскричал он. - Олимпия - и ложь! О господи! Как же надо любить, чтобы так внезапно измениться?
- Любить? Я не понимаю! - сказала Олимпия, у которой закружилась голова. - Клянусь вечным спасением, я ничего не понимаю.
- Я тоже, - сказал Дютертр, сердце которого всегда трогали правдивые интонации жены. - Объяснитесь же, Олимпия, объясните мне все! Разве вы не видите, что я умираю от нетерпения?
- Но как объяснить го, чего я сама не понимаю? - возразила Олимпия. - Объяснись ты, друг мой, и я найду средство тебя успокоить.
- Ну хорошо, - ожесточившись, сказал Дютертр, - я нанесу вам смертельное оскорбление и начну вас допрашивать. Бог мне свидетель, что я сделал все, чтобы избежать этого, вы сами позволили себе унизиться до такой степени. Зачем вы были сегодня утром в замке Мон-Ревеш? Отвечайте: теперь я этого требую…
XXIX
Олимпия не могла предвидеть, что ее муж так быстро узнает подробности злополучной истории. Меньше всего в свете абсолютное доверие нуждается в расспросах, и Дютертр никогда даже не думал спрашивать у жены отчета в том, как она провела те часы, когда не находилась с ним рядом. Сколько раз она проводила утро за пределами замка, иногда одна, иногда с Каролиной или Амедеем, и он никогда не задавал вопросов, кроме одного: "Ну, детки, как поживают ваши бедняки?" Далеко не всегда ее поездки преследовали благотворительные цели. Нередко то были обыкновенные прогулки, и не раз Олимпия бродила одна по лесам, ибо любила их дикую прелесть и нежные ароматы.
Правда, в те дни, которые Дютертр проводил подле нее, она почти всегда гуляла с ним вместе; но часто она писала ему: "Сегодня утром я обошла твои любимые места; когда я не с тобой, то воспоминание о тебе я предпочитаю всякому иному обществу!" И ни разу Дютертр не сказал, не написал ей: "Я не хочу этого! Мне не нравится, что ты ходишь одна".
Зная, что Дютертра не будет в Пюи-Вердоне все утро, она, продумывая свой план, не подготовилась к объяснению с мужем. Она никак не предполагала, что, по роковому стечению обстоятельств, ее поездка в Мон-Ревеш тотчас же откроется: она надеялась, что пройдет неделя, прежде чем появится необходимость об этом рассказать, а за неделю Эвелина и Тьерре во всем признаются, ибо Олимпия не видела нужды хранить перед Дютертром столь долгое молчание и поклялась Эвелине не выдавать ее секрет только из опасения вызвать у нее своим возражением опасную для жизни лихорадку, которой иногда сопровождаются падения с большой высоты.
Так как Олимпия даже не подозревала, какая страшная ревность терзает ее мужа, она решила, что он разгневался на Эвелину и потому сердится на нее. Но за что он так сердился на нее - она не могла понять. И потому она молча стояла перед своим судьей и господином и не отвечала на его вопрос, не желая навлекать грозу на голову падчерицы и предавать ее доверие ради того, чтобы самой избегнуть упреков за попытку ее спасти.
Помертвевшая, ошеломленная, охваченная ужасом, Олимпия заключила, что если ее поступок возымел такие последствия, то, значит, произошло что-то ужасное: либо Натали измыслила какую-нибудь новую страшную клевету, которую нельзя было ни предвидеть, ни опровергнуть, либо Дютертр сошел с ума.
И когда Дютертр вытащил руку, которую все время держал за отворотом сюртука, и Олимпия увидела, что он судорожно сжимает в кулаке окровавленные лохмотья своей рубашки, она окончательно уверилась в его безумии. С криком отчаяния она кинулась ему на шею, покрывая поцелуями и слезами его лицо и руки, нисколько не опасаясь, что он убьет ее в приступе буйного помешательства.