- Я на это не жалуюсь и предпочитаю, при всех свойственных тебе чудачествах, твое общество и твою бессвязную болтовню притворной ласковости Олимпии, мелкому предательству этой дурочки Малютки, педагогическим нравоучениям господина Амедея и особенно возмущению нашего бедного отца, которое он теперь так плохо сдерживает.
- Иными словами, ты ненавидишь все и вся, ты тешишь себя своим презрением, внушенным тебе озлобленностью? Сделала бы исключение хотя бы для отца…
- Ага! Сегодня ты решила изображать нежную и послушную дочь! Да, да, так оно и было, я видела! Эвелина, ты малодушна!
- Сердцем - может быть! Зато у меня есть физическая храбрость, я ею довольствуюсь и не краснею оттого, что уступаю прихотям такого снисходительного ко мне и вообще такого безупречного отца!
- Ну да, и ты готова проявлять к нему полнейшее почтение, при условии, разумеется, что он разрешит тебе делать все, что вздумается, даже самые нелепые вещи, бегать с кем угодно, в любое время, по всем дорогам, подвергать опасности свою репутацию…
- Стоп, стоп, моя красавица! Вы охотнее, чем кто-либо другой, предполагаете самое дурное. Но вы живете своими книгами и во всем, что вас окружает, предполагаете, а следовательно, и видите, только зло. Моя репутация ничего не потеряет от дневного света и свежего воздуха. Чем больше будет свидетелей моих поступков, тем меньше опасность кривотолков, а добродетель, окруженная лошадьми, берейторами и собаками, вообще никакой опасности не подвергается. К тому же всем известно, что рука, которая может сдержать необъезженную лошадь, сумеет и наказать дерзость и что я действую хлыстом так же ловко, как мужчина шпагой.
- Прекрасно! Все эти доводы кажутся мне проявлением весьма дурного вкуса. В руках женщины не должно быть никакого оружия, ее строгая внешность и серьезные привычки обязаны охранять ее даже от мысли об оскорблении. Но оставим это! Я считаю, что скорее твой верный спутник Амедей должен сдерживать смельчаков, чем ты сама обороняться от них.
- Амедей глуп; если он увидит, что меня оскорбляют, он, несомненно, отомстит за меня, но постарается при этом доказать мне, что я неправа, что я сама виновата, и станет кричать при этом, как школьный учитель в басне: "Что я вам говорил!"
- В самом деле, возмутительно: бедный мальчик из-за твоих глупостей дает перерезать себе горло, но посмеивается при этом и легонько укоряет свою обожаемую повелительницу!
- Обожаемую! Новое словечко! Значит, ты, злючка, собираешься теперь выставлять меня на посмешище за то, что в меня якобы влюблен мой двоюродный братец, мальчик, у которого на наших глазах стала пробиваться бородка?
- У этого мальчика теперь очень красивая борода, и ему двадцать четыре года, ровно столько же, сколько госпоже Олимпии.
- Ну и что ты хочешь этим доказать? Женщина в двадцать четыре года вдвое старше молодого человека того же возраста.
На губах у Натали мелькнула зловещая усмешка:
- Стало быть, ты не думаешь, что он может быть влюблен…
- В кого? - удивленно спросила Эвелина.
- В тебя, - небрежно уронила Натали.
- Надеюсь, что ему и в голову не приходит ничего подобного! Милый ребенок! Меня это огорчило бы, потому что я его очень люблю. Он славный мальчик, несмотря на свои причуды, он вырос вместе с нами, и я отношусь к нему как к брату. Может быть, ты относишься к нему иначе? Может быть, ты ревнуешь? Ты ведь и думаешь, и все делаешь не так, как другие!
Натали ответила лишь улыбкой и движением плеч, более выразительным, чем все слова, которыми можно передать презрение к личности мужского пола. Потом она зевнула, подперла высокий лоб длинной белой рукой, заменила полустишие, казавшееся ей бесцветным, и стала писать дальше.
Часы пробили четверть первого.
- Эта ночь тянется целый век, - сказала Эвелина, роняя книгу, которую Тизифона, ее любимая охотничья собака, принялась с увлечением трепать.
- Это животное ест твою книгу, - не двигаясь с места, заметила Натали.
- Пусть ест. Книга мне наскучила. Ненавижу Вальтера Скотта.
- И тем не менее то и дело корчишь из себя Диану Вернон.
- А ты - королеву Елизавету, а Каролина - Золушку, Все кому-нибудь подражают, преднамеренно, или невольно. Нет такого человека, который не нашел бы похожего на себя персонажа в романе, басне или в истории. Правда, сходство часто бывает смешным из-за разницы в положении. Например, Малютка: живя в таком замке, как наш, окруженная прислугой, пользуясь предпочтением снисходительного отца, она кажется просто нелепой, когда сама бросается приготовлять ему чашку шоколада с такой поспешностью, с таким старанием, словно ее ждут за это ругань и шлепки! Я, наверно, смешна, когда делаю вид, что разыскиваю среди лесов и холмов изгнанного и преследуемого отца, в то время как он преспокойно заседает в палате и пользуется всеобщей любовью и уважением… А тебе, бедняжка Натали, вместо самого блестящего в Европе двора приходится тиранить всего лишь докучливую и спокойную семью…
- Докучливую - верно, - прервала ее Натали, - но спокойную?.. Это тебе нравится так ее называть. Знаешь, Эвелина, отчего нам сейчас не хочется ни бодрствовать, ни спать? Оттого что нам скучно, но мы отнюдь не спокойны.
- Почему? Может быть, у нас характеры такие?
- У тебя характер ребенка, который всем забавляется, у меня - женщины, которая многое презирает. Разумеется, мы можем развлекать себя сами, ты - занимаясь легкомысленными вещами, я - серьезными. Но причина тревоги, которая уже коснулась нас и рано или поздно приведет к катастрофе, кроется вовсе не в нас самих. Это роковая, нелепая и, увы, непреодолимая в нашей судьбе вещь - любовь нашего отца к женщине, которая не наша мать.
- Ах, Натали, умоляю тебя, не выставляй нашу бедную мать как повод для нескончаемого процесса, который ты ведешь против отца. Тебе было всего четыре года, когда она умерла, мне - два, Малютка только что родилась; ни одна из нас не знала ее настолько, чтобы вспоминать о ней сегодня. Наша дочерняя любовь всегда лишь очень неопределенное чувство. Мы не можем упрекнуть отца в том, что он уделил слишком мало времени горю. Он надумал жениться во второй раз лишь через двенадцать лет; такую скорбь может превзойти только скорбь малабарской вдовы.
- Как ты легко судишь обо всем, особенно о серьезных вещах! Я не утверждаю, что отец женился во второй раз слишком рано; напротив, я считаю, что он женился слишком поздно для нас!
- Но и нам поздно упрекать его, особенно тебе. Тебе было уже шестнадцать лет, когда он сообщил о своем намерении. Ведь он был так счастлив, хотя, как превосходный отец, отказался бы от этого счастья, если бы увидел, что мы полны страха и отчаяния.
- Подумаешь, какая веская причина для отказа от подобного безумства - несогласие трех маленьких девочек, скучавших в монастыре и спешивших выйти оттуда! Я, например, была в восторге, когда отец, который сам отдался, как ребенок, своей страсти, расписывал нам, детям, все прелести свободы и жизни среди роскоши в деревне. В шестнадцать лет это должно было казаться чудесным.
- И в восемнадцать тоже; я до сих пор очень довольна.
- Неправда, ты начинаешь скучать здесь, а я скучаю уже давно. Мы рождены для светской жизни, для нее были воспитаны; мы жаждем своей стихии, а живем здесь, как рыбы, выброшенные на траву и раскрывающие на солнце рты, прислушиваясь к отдаленному плеску реки.
- Знаешь, Натали, ты несправедлива: разве мы здесь никого не видим? Разве для богатых людей нет повсюду светского общества? Через три дня приезд отца станет событием в наших краях, и у нас начнут глаза разбегаться: у тебя будет целый двор, состоящий из глубокомысленных молодых людей, у меня - свита из вертопрахов…
- Да, да, волшебный фонарь, который просуществует два месяца, а когда отец вернется к своей парламентской деятельности - снова одиночество, молчание, зима! Потом весна без любви и надежд, потом - унылое, гнетущее лето со жнецами для услаждения глаз и мухами в качестве общества.
- Конечно, год в глуши, длящийся десять месяцев, несколько долог, но можно ведь как-то убивать время; а что касается любви, сладости которой ты так спешишь изведать, так я, например, о ней еще и не думаю.
- Неправда, повторяю тебе! Ты думаешь о ней реже и не так серьезно, как я, - это возможно, но и ты уже начинаешь уверять себя, что здесь любви нет и сюда она к нам не придет.
- Почему? До сих пор нам хватало поклонников…
- Случайных поклонников, из которых ни один нам не подходил!
- Мы их всех очень мало поощряли. Мы с тобой слишком разборчивы, признайся.
- Ничего удивительного! Нас не только трудно удовлетворить, нас трудно выдать замуж.
- Напротив, мы богаты и имеем возможность выйти за людей без состояния, если, разумеется, они будут порядочными, хорошо воспитанными, трудолюбивыми… Чего же еще желать? У отца на этот счет есть прекрасные теории, довольно романтичные…
- И, следовательно, неосуществимые! Бедные молодые люди, которые домогаются богатых наследниц, не очень-то порядочны - ведь они обманывают девушек, делая вид, будто любят в них не их приданое, а нечто другое. Ну, а богатые молодые люди дерзки, невежественны, легкомысленны, глупы…
- Какой пессимизм! Ты, наверно, видишь мир в таком свете просто из-за своей желчности. Но если это так, тогда не нас трудно выдать замуж, а трудно найти людей, за которых можно выйти.
- В том, что ты говоришь, есть, конечно, доля истины. Но трудно - не значит невозможно. Надо только оказаться в условиях, в которых ум, проницательность, рассудительность могут как-то пригодиться. Поэтому, если бы мы бывали в свете, жили в Париже, путешествовали по Англии, Германии, Италии, вообще вели жизнь, сообразную нашему положению в обществе, то в волнах этого моря мы бы сумели различить и выловить из сонма простых раковин нужную нам жемчужину.
- Неудачная метафора, дорогая: жемчужина всегда спрятана в раковине.
- Дурочка! Вечно ты придираешься к словам, ни о чем не думаешь всерьез. Мы богаты, мы красивы, мы выше многих из светских женщин, и тем не менее нам, быть может, предстоит дожидаться здесь улитки, которою цапле из басни пришлось довольствоваться в вечерний час. Если так будет продолжаться, нам останется только разорвать нашего двоюродного братца на части.
- Вот именно: или всем, или никому…
- Да, иными словами - ждать у моря погоды…
- Как меня раздражают твои глупые шутки! Посмотрим, будешь ли ты так смеяться в тот день, когда отец придет и скажет нам: "Вас трое; вот мой племянник Амедей Дютертр, которого я выпестовал для вас, решайте!"
- Неужели ты думаешь, что отец предназначает его кому-нибудь из нас?
- Надеюсь, что он приберегает его для Малютки. Эти прелестные дети созданы друг для друга; не думаю, что меня могут оскорбить, предложив его мне!
- Потому что ты мечтаешь о любви, об идеале, не знаю уж о чем! Малютка же пока думает, а может быть, и всегда будет думать только об одном: как разводить канареек. Но, признаюсь, если б я была вынуждена, за неимением выбора, сохранить в неприкосновенности фамилию Дютертр, я бы предпочла кузена Амедея многим другим. Он мне совсем не нравится, уверяю тебя, он даже немного неприятен и скучен! Но в общем-то он самый красивый, самый благопристойный, самый образованный, самый подходящий из всех, кем мы располагаем для того, чтобы приобрести мужа в деревне.
"Наконец-то! Сейчас мы к этому придем, - подумала Натали, - но не сразу… Сначала посмотрим!"
- Эвелина, - сказала она вслух, словно не слышала ее замечания по поводу Амедея, - что ты скажешь об этих двух новых лицах, появившихся у нас сегодня? Их не захотели продемонстрировать нам при свете…
- Я видела их мельком во дворе. Один из них показался мне безупречным, настоящий лев!
- Господин де Сож?
- Да, наш новый сосед.
- Он тебе понравился?
- Очень - прелестный, очаровательный человек! Но после первого взгляда - уступки любопытству - я больше не обращала на него внимания.
- Почему?
- Не люблю зверей своей собственной породы. Я их слишком хорошо знаю. Львица, приходящая в восторг от льва! Куда это годится?
- Но этот лев хотя бы умен?
- А разве я не умна, хоть и львица? Нет, дорогая, нет, подобные избегают друг друга, а противоположности сходятся - вот как я мыслю о любви и замужестве.
- Значит, писатель тебе понравился больше?
- Да; у него не совсем обычное лицо: желтое, желчное, не слишком молодое; но глаза необычайно выразительные, зубы такие белые, волосы такие черные… и лукавая улыбка… Физиономия, в которой внутреннее достоинство освещает черты, может быть неправильные, да и довольно заурядные… Ты смеешься? Возможно, глупцам он покажется некрасивым. Но в нем есть что-то мечтательное, страдальческое, меланхоличное и насмешливое, а это, по-моему, необходимо даже красоте, чтобы она не была скучной. У него что, большое имя в литературе, у этого Жюля Тьерре?
- Понятия не имею, - процедила сквозь зубы Натали. - Есть по крайней мере две-три тысячи знаменитых писателей, о которых никто не слышал, кроме членов каких-то кружков, где они числятся.
- Это не значит, что у него нет большого таланта.
- Бог мой! Он, как и всякий другой, может стать первоклассным писателем! Надо только, чтобы тебя восхвалял определенный круг людей, и надо найти, чем можно угодить читателю в данный момент! Но какое значение имеет его место в иерархии великих умов, если он тебе нравится сам по себе? Ведь он тебе немножко нравится?
- Сегодня - даже очень. Но кто знает, будет ли он нравиться мне завтра?
- Постарайся, чтобы он тебе больше не нравился.
- Почему?
- Потому что ты ему не нравишься.
- С чего ты взяла?
- Я это заметила в тот самый момент, когда увидела кое-что еще.
- Что же именно?
- Что он влюблен в другую.
- В тебя?
- Нет; в Олимпию Дютертр.
- Ну да? - удивленно воскликнула Эвелина и добавила равнодушно: - А какое мне, собственно, до этого дело?
Натали пожала плечами:
- А мне тем более.
- Ты уверена в этом? - задумчиво спросила Эвелина.
- Я была в этом уверена еще до того, как он приехал сюда. Когда она в последний раз ездила в Париж без нас, он написал ей в альбом стихи - кстати, довольно плоские.
- Она тебе их показывала?
- Я и не спрашивала у нее позволения прочитать. Разве в альбом пишут секреты?
- Значит, эти стихи ничего не доказывают.
- Дорогая моя, в высшем обществе стихи - это способ объяснения в любви женщине под носом у ее мужа и перед всеми.
- Но ты же говоришь, что они плоские?
- Хочешь прочесть? Они у меня.
- Ах, ты списала их?
- Нет, просто запомнила…
И она передала Эвелине листок бумаги.
- А мне они кажутся восхитительными! - прочитав их, воскликнула Эвелина. - Они мне нравятся куда больше, чем все твои!
- Потому что ты в этом не разбираешься. У них есть только одно достоинство - в них довольно ловко выражена пылкая страсть.
- Посмотрим! - Эвелина перечла их, потом задумалась, храня молчание. - Я вижу в них больше лести, чем любви, - добавила она.
- А разве лесть не язык любви?
- Эта лесть чрезмерна.
- Олимпия очень хороша, тут спорить не станешь.
- Слишком бледна!
- Нынче в моде бледность, она имеет наибольший успех у артистических натур. Твой румянец, порой слишком яркий, в гостиных не понравился бы.
- Ну, у них просто извращенные вкусы! Но какое мне до этого дело, повторяю? Если мой цвет лица кажется рифмоплету слишком свежим, то дворянин будет ко мне более справедлив: он увидит, кто из нас, я или Олимпия, умеет перейти с шага на галоп и обратно при опасном повороте; стихов он мне писать не станет, но с этим придется примириться.
- Ты забываешь, что подобные избегают друг друга, а противоположности сходятся! Ты пришлась льву так же мало по вкусу, как он тебе.
- Ты и это разглядела сегодня в гостиной, где ничего не было видно?
- Я слышала.
- Как? И этот тоже ухаживает за Олимпией?
- Он будет ухаживать за ней; она очаровала его несколькими словами - она умеет беседовать и весьма обворожительна. Он спросил у нее, ездит ли она верхом. "Очень мало, - ответила она, - у меня нет времени". Тут он воскликнул, что она совершенно права, незачем тратить время на подобные развлечения, он сам пресытился этим. Он, мол, перестал понимать, как можно находить удовольствие в тем, чтобы ехать верхом рядом с женщиной - ведь это самый неудобный способ вести беседу, а когда имеешь счастье слышать такой голос, как ее, приходится только сожалеть о том, сколько он теряет от движения и шума, неизбежных при верховой езде.
- Да, это было не очень лестно для меня… в глазах моего отца - он и сам не раз упрекал меня, что я провожу свою жизнь верхом.
- Отец ничего не слыхал. И разве ты не заметила, что с молодыми женщинами всегда говорят тихо, а с мужьями и девицами - громко?
- Какая ты злая, Натали! Тебе хочется, чтобы я стала ревновать к мачехе. Ничего не выйдет, предупреждаю тебя, я не стану ревновать из соперничества и кокетства. Я буду ревновать лишь тогда, когда она отнимет у нас сердце нашего отца.
- А по-твоему, этого еще не произошло?
- Нет, нет, тысячу раз нет! Замолчи!
- Ты находишь, что отец проявил к нам нежность, покинув нас и отослав нас спать до одиннадцати часов в день своего приезда?
- Он устал с дороги и хотел спать.
- А ведь он и не думал ложиться. Посмотри - их окна пылают в ночи, как пламя любви в ослепленной душе бедного молодого человека, который зовется нашим папочкой!
И Натали рассмеялась нервным, полным ненависти, смехом - слушать его было страшно. То не была несправедливая, но понятная ревность дочери, оспаривающей любовь отца. То была глубокая злость бессердечной женщины, которая ненавидит и клянет чужое счастье.
Эвелина пришла в ужас. Она залилась жгучей краской.