Поляков в корпус принимали неохотно. Их пороли, придираясь к каждому пустяку. Именно здесь самодержавие воспитало в Ярославе Домбровском ненависть к царской России. Вначале он чуждался даже сверстников. Неделями никто не слыхал от него слова. Единственными друзьями его стали книги. Урвав свободную минуту, он забирался в библиотеку, где в казенно-одинаковых переплетах скрывались изложенные суровым языком жизнеописания великих полководцев и рассказы об их чудесных подвигах. Александр Македонский и Наполеон скоро оттолкнули его своим честолюбием, его привлекали изящество Тюренна, разносторонность Карно, гениальность Цезаря, но лишь Кутузов и Костюшко приводили его в трепет. Впервые прочитав, как юный Костюшко клялся на мече отца вернуть свободу порабощенной родине, он спрыгнул с лестницы, прислоненной к полкам, и, подняв руку, вызывающе громко прокричал слова клятвы. За это он получил двадцать ударов розгами. Никто не подозревал, что творится в душе ребенка. Вспыльчивость, дерзость и бунт кончались всегда плачевно. Тогда он стал осторожнее и приучил себя к сдержанности. Он тренировал свою волю: вскакивал посреди ночи и бежал босиком в умывальную обливаться холодной водой, потом ложился в постель, довольный, поджимал застывшие ноги и быстро засыпал. Когда при нем насмехались над поляками, он уже не бросался на обидчиков с кулаками и не убегал, - он внимательно слушал, не пропуская ни одного слова, и лицо его было непроницаемо.
Вырастая, он стал присматриваться к товарищам. Он подружился с Казимиром Грудзинским. Вокруг них собиралась местная революционная молодежь. Чтобы продолжить военное образование, Домбровский решил перевестись в Константиновский корпус. Он уговорил Казимира, и в 1851 году друзья переехали в столицу, в Санкт-Петербург - воспитанниками лучшего военного училища России.
…Преподаватель математики полковник Петр Лавров, небрежно одетый человек со спутанной бородой, был для них первым русским, любящим поляков и искренне желающим освобождения Польши. Иногда он приглашал их к себе "повечерять". Здесь они познакомились с Андреем Потебней. Дружба с этим молодым русским офицером многое определила в жизни Домбровского. Через него он сблизился с революционной молодежью столицы; и у тех и у других враг оказался общий - самодержавие.
Через два года Домбровский - прапорщик. Начальство радо отделаться от подозрительного поляка, его сразу посылают на Кавказ - "теплую каторгу", как тогда называли этот край. С Кавказа редко возвращались живыми.
…Лабинский полк выступает усмирять восстание горцев. Сырые землянки, гнилые болота, малярия, горы, неожиданные обвалы. Ночью дымный костер, чечевичная похлебка, солдатские песни и разговоры о земле, о жадности помещиков, о долгожданной воле. Здесь он учится спокойно слушать свист пули невидимого стрелка, грохот лавины, тревожную мелодию фанфар. Здесь в нем воспитывается быстрота решений и решительность в действии. Этот юноша любит опасность, и смерть упорно уклоняется от встречи с ним. Вскоре ему присваивают звание поручика, награждают орденом святого Станислава.
Друзей у него мало. Большинство офицеров презирали политику и холопов. Они избивали солдат и коротали часы за картами. Лишь некоторые, подобно Домбровскому, задумывались над жизнью. Через десятые руки к ним доходил зачитанный листок "Колокола" Герцена. Эта газета становится евангелием Домбровского.
Он присматривается к своим солдатам, таким же терпеливым и человечным, как и польские крестьяне. Все мучительней ему участвовать в истреблении горцев, не желающих покоряться царским наместникам. Он отказывается от наград и отличий. При первом удобном случае он подает прошение в Академию Генерального штаба.
Далеко по дороге провожали его солдаты. Полюбили его не только за справедливость, за то, что берег их от глупой пули, защищал от грубости полкового начальства, и за то, что почувствовали в нем товарища.
Шел 1859 год. Карета мчалась мимо горящих усадеб, виселиц, оцепленных казаками деревень. Клочья синего дыма медленно оседали меж белых стволов берез. Бескрайная, обездоленная царем Россия возникла перед ним в алых отсветах крестьянских восстаний. Он чувствовал себя как в Польше. Судьбы обоих народов становились для него более общими, чем цепи, сковавшие их. Русский крестьянин так же требовал воли, так же мечтал о земле…
…Началось брожение и в армии. Офицеры тайком читали Чернышевского, герценовский "Колокол". Поступив в академию, он вместе с Сераковским, другом Чернышевского, создает польский революционный кружок. Собираются на квартире Домбровского. Беседы с Чернышевским приводят его к мысли - освобождение Польши возможно лишь в союзе с русскими революционерами.
Вскоре во всех военных академиях России возникают подобные же кружки поляков. Они сливаются в одну тайную организацию, руководимую Домбровским.
Учится он блестяще. Мысль о родине, которой понадобятся знания ее сынов в день восстания, не отпускает его ни на минуту. Его не трогает, что русским товарищам, кончившим академию вместе с ним, дали звание капитанов, подполковников, а ему лишь штабс-капитана.
В декабре 1861 года состоялся выпуск. Домбровскому предлагают работу в Генеральном штабе, но он добивается откомандирования в Польшу. Ему удается получить задание от генерал-квартирмейстера Действующей Армии.
Он снова на родине. Теперь нельзя терять ни одного дня. Варшава кипит, о восстании говорят с университетских кафедр, на рынке, в ресторанах…
Домбровского вводят в состав Центрального революционного комитета. Неизвестно, кто дал ему кличку Локоток, но не прошло и двух месяцев, как это имя узнали в мастерских Варшавы, на тайных сходках в Опатовске, Ковно, Замостье. Он обладал многими качествами вождя: способностью быстро оценить ситуацию, военным талантом, неистощимой энергией, хладнокровием и уверенностью в победе.
Через Андрея Потебню и своих друзей: Нарбута, Иванова, Баталова, Константина Крупского, капитана Озерова - Домбровский налаживает связь с русским революционным офицерством.
- Наша задача - пропаганда в армии, - говорил Андрей Потебня, - солдаты негодуют по поводу уменьшения порции мяса и хлеба. Начнем с этого.
- Разъясним им, чего хочет польский крестьянин, - говорил Нарбут. - Будем привлекать армию на сторону народа.
Домбровский с радостью видел, что, несмотря на казенную пропаганду ненависти к польским слушателям, солдаты жадно слушали беседы революционных офицеров. Польского и русского крестьянина роднила и тяжкая судьба, и общая мечта о земле и свободе.
- За вашу и нашу свободу! - сливались голоса в ночной тишине казарм, за плотно завешанными окнами офицерских квартир.
- За вашу и нашу свободу! - раздавались клятвы над серебристым блеском скрещенных клинков.
Военная организация крепнет. Почти каждый полк, расквартированный в Польше, имел людей, преданных общему делу. Молодые русские офицеры во главе с Андреем Потебней бесстрашно вступили на путь борьбы с самодержавием.
Центральный Национальный комитет назначил Домбровского комендантом Варшавы. По мере того как обстановка для восстания становилась благоприятной, внутри ЦНК назревал раскол. Спорили о лозунгах восстания. Против России или против царизма? Освобождение Польши или общероссийская революция? Часть членов ЦНК склонялась на сторону "белых" - помещиков-националистов, требуя присоединить к Польше Украину.
- То есть заменить один гнет другим? - спрашивал их Домбровский. - Украина - это украинский народ. Кто дал нам право распоряжаться его судьбой? Мы не будем свободны, если будем угнетать другой народ.
Его поддерживали наиболее революционные "красные".
Военные власти, чувствуя напряженное положение, готовились переквартировать полки. Оппозиция в ЦНК усиливалась. Домбровский торопил с восстанием. Он предложил простой и смелый план. Ночью две тысячи повстанцев, вооруженных револьверами и кинжалами, занимают Модлинскую крепость и передают восставшим находящееся там оружие - семьдесят тысяч винтовок. В составе варшавского гарнизона есть учебная рота, где служат члены революционного союза молодые русские офицеры Арнгольдт, Сливицкий и унтер-офицер Ростковский. По сигналу эта рота открывает ворота Варшавской цитадели и пропускает восставших. Общими силами они разоружают гарнизон, овладевают огромным арсеналом крепости. Остальные группы повстанцев захватывают в Варшаве дворец наместника, казармы и возглавляют борьбу рабочих.
Сторонники "белых" и без того были против союза с русскими, а тут приходилось еще вручать судьбу восстания в руки простых русских солдат.
- А я верю им больше, чем вам, - холодно настаивал Домбровский. - Они идут воевать за Россию без помещиков.
Убежденность "красных" заставила назначить срок восстания на 26 июля 1862 года.
Вместе с русскими свергнуть самодержавие! В огне польского восстания будут созданы русские революционные войска, они уйдут на свою родину, чтобы начать там революцию, - таков был политический план Домбровского.
Андрей Потебня написал Герцену в Лондон:
"Войско русское готово драться со своими, если бы они вздумали идти против поляков".
Герцен ответил:
"Мы на стороне поляков потому, что мы русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас".
Но "белые" поняли, что в огне такого восстания запылали бы и поместья польских магнатов. Решено было любыми способами обезвредить "красных". Вечером двадцать пятого апреля "белые" окружили дом, где заседал ЦНК. Угрожая пистолетами, они объявили комитет распущенным и создали новый. Группа Домбровского очутилась в этом комитете в меньшинстве. Устранить самого Домбровского они не решились: он пользовался слишком большой популярностью.
Новый комитет прежде всего отодвинул срок восстания. Напрасно Домбровский доказывал, что подготовить восстание так, как этого хотят "белые", невозможно, всегда будет чего-то не хватать, в революции самое важное - дерзость и быстрота. Его не слушали.
Русским революционным офицерам с каждым днем все труднее удавалось сохранять конспирацию. Солдаты, возбужденные вольными речами, требовали вооруженного выступления. В такие моменты нет ничего опаснее бездействия.
Однажды ночью, по доносу одного из офицеров, Арнгольдт, Сливицкий и Ростковский были схвачены. Вестовой Сливицкого Щур прибежал в казарму, разбудил роту. Солдаты, не сговариваясь, разобрали ружья, бросились к гауптвахте, связали караул и освободили своих офицеров.
- Бегите! - закричал офицерам Щур.
Офицеры выскочили во двор. В крепости уже трубили тревогу, мелькали огни. Слышна была команда. Гарнизон окружал гауптвахту, преграждая мятежникам выход в город.
- Бегите! - торопили солдаты.
Пользуясь суматохой, еще можно было успеть проскользнуть в темноту. Сливицкий схватил товарищей за руки.
- Их расстреляют. Мы не можем бежать, иначе их расстреляют! - Он показал на солдат. - Их сто человек.
- Нас будут пытать, - сказал Арнгольдт, - выдержим ли мы, друзья?
Самый молодой, унтер-офицер Ростковский, оскорбленно вздернул голову и тонким срывающимся голосом подал команду.
Рота выстроилась. Цокнули о камни ружейные приклады.
- Братцы, - сказал Сливицкий, - спасибо вам, но нам не пробиться. Нас слишком мало. Троим же нам бежать нельзя, вас погубим. Возвращайтесь в казармы.
- Ваше благородие!.. - крикнул кто-то.
- Слушай! - строго продолжал Сливицкий. - Жизнь наших братьев поляков в ваших руках. Не обесчестите себя. Идите и прощайте, товарищи.
Они вернулись в камеру.
Правительство решило любыми средствами вызнать имена главарей Польского революционного комитета.
Русские офицеры держались героически, угроза смерти не запугала их. Тогда принялись за солдат. Никто из ста человек не проговорился. Всех, кроме Щура, отправили в арестантские роты. Видели, как Щур будил роту, и подозревали, что он знает поляков, входивших в революционный комитет.
Июльским утром на просторном, усыпанном желтым песком плацу Модлинской крепости выстроилась конвойная команда. Солдаты стояли в две шеренги, друг против друга, сжимая в руках вместо ружей длинные гибкие прутья. Скрипя отворились глухие железные ворота, и на плац вывели молодого солдата. Он был без ремня, с непокрытой головой. Ветер вздувал пузырем его белую рубаху. Полковой писарь зачитал приговор: "Рядового Щура лишить медали в память минувшей войны, воинского звания и всех прав состояния, наказать шпицрутенами через сто человек шесть раз и сослать на каторжную работу в рудниках на двенадцать лет". Последние слова он произнес скороговоркой, понимая, что бессмысленно везти на каторгу труп. Самые крепкие не выдерживали больше трехсот ударов. В приказе была оговорка: "Если во время наказания рядовой Щур захочет признаться, битье прекратить, а коли Щур скажет правду на тех поляков, кои в заговоре состоят, то и вовсе его помиловать".
"Те поляки" - Домбровский и Сигизмунд Сераковский - стояли поодаль на валу; жестокий долг привел их сюда. Если Щур не выдержит, проговорится, то они успеют незаметно скрыться, чтобы предупредить товарищей и спасти организацию от разгрома. До сих пор на следствии их имен никто не назвал. Они могли, не вызывая подозрения, свободно присутствовать при казни. За подъемным мостом их ждали оседланные лошади.
Конвоиры сорвали с Щура рубаху, привязали руки к ружейным прикладам. На шее, на кистях рук солдата темнели смуглые полоски загара, за ними тело было розовое, по-юношески угловатое.
Глухо ударили барабаны, и флейты исступленно засвистели тупой и бедный мотив. Стая галок вылетела из-под облупленных карнизов каземата, испуганно закружилась над плацом.
Щур поднял белое лицо, вздохнул всей грудью и вступил в страшный коридор. От первого удара он вскрикнул, и этот грудной человеческий голос, исполненный гнева, боли, стыда, донесся к Ярославу сквозь визгливую деревянную мелодию флейт и барабанов. Тонкий злой шрам, вспыхнув, перечеркнул спину осужденного. Конвоиры потянули ружья, и, чтобы не упасть, Щур опять ступил вперед и пошел уже молча, только крупно вздрагивал от каждого удара.
- Я не вынесу, - пробормотал Сераковский. Губы его тряслись.
- Я тоже, - сказал Ярослав.
Стараясь не глядеть на плац, сбивчиво, теряя всякую осторожность, Сераковский твердил:
- Я спущусь сейчас к ним… Приму все на себя… Ты оставайся, а я пойду. Иначе я сойду с ума!
- А восстание? - не поворачивая головы, спросил Домбровский. Он положил руку на горячую от солнца кобуру. - Если ты сделаешь хоть шаг, я застрелю тебя.
Лицо его одеревенело, подобно лицам солдат, стоявших в строю. И, так же как у них, крупные капли пота текли по его вискам и высыхали под солнцем, от которого ему было холодно до озноба.
Сераковский сбежал вниз, сел на камень по ту сторону вала, зажал уши. Ярослав остался. Он должен был выстоять до конца. Не ради своей безопасности, но для того, чтобы вовремя скрыться, - решалась судьба восстания.
Падая, спотыкаясь, Щур шел вперед. Иногда он поворачивал лицо в сторону свистящих розог, и Домбровский видел перекошенный мукой рот и пепельные навыкате глаза.
После первой сотни ударов офицер, командующий на плацу, поднял руку. Оборвался дрожащий вопль флейт. Щур бессильно повис на прикладах, спина его превратилась во что-то рваное, мокрое, красное. Офицер наклонился к нему и о чем-то спросил. Домбровский сделал шаг назад, к самому скату насыпи.
Сераковский, пораженный тишиной, хотел было подняться на вал, но Ярослав подал ему знак вернуться.
- Ничего я не знаю, ваше высокоблагородие, - натужно простонал Щур.
Взмах руки в светлой лайковой перчатке - и снова веселая дробь барабана, хлюпающие удары влажных от крови розог. Щур терял сознание, его отливали водой и продолжали тащить сквозь строй. На желтом песке между шеренгами все шире проступала темная от крови дорожка. По ней волокли тело солдата. Барабаны все еще били, пиликали флейты. Домбровский, сгорбясь, стоял на валу. Тень от козырька закрывала его глаза.
Щур умер под розгами, никого не выдав.
Тело его положили на шинель и унесли. Плац опустел. Сняв каску, Домбровский подошел к месту казни. Он нагнулся, взял щепотку намокшего в крови тяжелого песка…
Во рву Новогеоргиевской крепости расстреляли Арнгольдта, Сливицкого и Ростковского.
Военные власти спешно сменяли полки. Полиция арестовывала всех сколько-нибудь подозрительных.
Варшава была на военном положении - городские сады, площади заняты войсками. Повсюду белели лагерные палатки. На перекрестках улиц стояли пушки. Мимо окон квартиры Домбровского днем и ночью шагали патрули.
Самое главное для конспиратора - умение видеть себя со стороны. Домбровский владел им в совершенстве. Молодой блестящий штабс-капитан, занятый своей внешностью и романами с варшавскими красотками, не возбуждал подозрений у жандармов.
Провал группы Сливицкого нарушал весь план восстания. "Белые" радовались: восстание придется отложить.
- Русские теперь не в силах поддержать нас, - лицемерно вздыхали они. - Надо ориентироваться на Запад, на Европу.
Домбровский отвечал делом. Он привел на заседание ЦНК двадцать русских офицеров.
- Мы ручаемся за свои батальоны, - заявил Андрей Потебня.
- Поверьте, друзья, мы ненавидим самодержавие больше вашего, - сказал русский офицер Нарбут, старый товарищ Ярослава по Кавказу.
На заседании присутствовали участковые представители рабочих и ремесленников Варшавы. Они потребовали:
действовать в союзе с русскими;
ускорить срок восстания;
Домбровскому возглавить Центральный Национальный комитет.
Большинством голосов комитет отклонил их требования.
Граф Замойский торжествующе посмотрел на Домбровского.
- Ну-с, ваши господа русские офицеры свободны.
Русские встали, с ними поднялся Домбровский, за ним - его друзья, один за другим встали участковые представители.
Может быть, здесь Ярослав впервые понял: есть враги, которые говорят по-польски, фамилии польские, а они враги, такие же опасные, непримиримые, как русские жандармы.
Всю жизнь человек освобождается от иллюзий. Неправдой оказалась ненависть русского народа к полякам, неправда и разговоры о единстве всех поляков.
Ну что ж, мы уходим, - сказал Домбровский, - мы уходим вместе с русскими, мы сами поднимем восстание, но вас там уже не будет.
Он не подчинился решению комитета лжереволюционеров и националистов и продолжал готовить восстание.
Он был как дерево, которое тем быстрее растет, чем больше рубят у него ветвей.
Остановить Домбровского мог лишь арест. И его арестовали. Мысль о том, что его выдали "белые", была слишком омерзительна, но ведь они ликуют: "красное чудовище" лишилось головы!
На суде Домбровский искусно защищался, военный суд вынужден был его оправдать. Наместник царя в Польше граф Федор Федорович Берг, добродушно кивая седой головой, прочел приговор и не спеша начертал резолюцию, отнюдь не утверждающую.