Яд
перевод Л. Володарской
Почтальон запаздывал. Когда мы вернулись, писем еще не было.
- Pas encore, Madame, - пропела Аннет и убежала в кухню.
Мы вошли со свертками в столовую, где нас уже ждал ланч. Как всегда, вид стола, накрытого на двоих и совершенного в своей завершенности, ибо за ним не было места третьему, привел меня в состояние нервного возбуждения, словно, пролетев над белой скатертью, сверкающей бокалами и округлой вазой с фрезиями, в меня ударила серебряная молния.
- Черт бы побрал этого старика! Ну что могло с ним случиться? - воскликнула Беатрис. - Милый, положи это куда-нибудь.
- Куда?..
Повернувшись ко мне, она изогнула губы в чарующей улыбке.
- Куда-нибудь… Не знаю.
Зато я отлично знал, что не в моей власти угодить ей, поэтому предпочел бы простоять месяцы и годы, не выпуская из рук бутылку ликера и конфеты, нежели рискнуть и нанести даже едва ощутимый удар по ее совершенному чувству порядка.
- Ну, ладно. Давай мне. - Она положила на стол свертки, свои длинные перчатки, поставила корзинку с фигами. - Стол, накрытый для ланча… Рассказ… Не помню, чей. Кто его написал?.. - Она взяла меня под руку. - Пойдем лучше на террасу. - Я заметил, что она вся дрожит. - Са sent, - произнесла она едва слышно, - de la cuisine…
Мы уже два месяца жили на юге, но я только недавно заметил, что она каждый раз переходит на французский, стоит ей заговорить о погоде, о еде или о нашей любви.
Мы присели на перила под навесом, и Беатрис, изогнувшись, стала глядеть вниз на белую дорогу между двумя рядами кактусов. Прелесть ее ушка, всего-навсего одного ушка, его красота была столь ошеломительна, что оторваться от его созерцания я смог лишь для того, чтобы посмотреть вниз на необъятное сверкающее море и пролепетать неслышно:
- Ах, какое ушко… Самое-самое…
Она была в белом платье, которое украшали лишь нитка жемчуга и букетик ландышей, приколотый к поясу. На среднем пальце левой руки поблескивало кольцо с жемчужиной. Обручального кольца она не носила.
- Зачем, mon ami? Зачем нам притворяться? Кого это интересует?
Конечно же, я соглашался с нею, хотя отдал бы душу, чтобы стоять с ней в большом, непременно большом и модном соборе, и чтобы там собралось много народу, и было много старых священников, и слышен был голос Бога, ходящего в раю, и мы соединили бы руки, и пахло бы духами, а потом - красный ковер и конфетти, и свадебный пирог, и шампанское, и белая атласная туфелька… если бы мне удалось надеть ей на палец обручальное кольцо.
Дело не в том, что я в восторге от подобных представлений, просто я знал, что только таким способом смогу положить конец свободе, естественно, ее свободе.
Боже мой! Какой ужасной пыткой было мое счастье! Каким невыносимым мучением! Я смотрел на дом, на окна нашей комнаты, укрытые зеленой соломкой, и думал о том, как она приходила ко мне в зеленом сумраке, улыбаясь своей неповторимой - слабой и всемогущей - улыбкой, предназначенной одному только мне. Теперь она обняла меня за шею и принялась ласково гладить по голове, внушая мне страх.
- Кто ты?
- Кто? Женщина.
Это она поет в высоком окне за тюлевыми занавесками, когда в сиреневом сумраке первого теплого весеннего вечера зажженные фонари похожи на жемчужины и невнятное бормотание наполняет расцветающие сады. Это она поет в высоком окне за тюлевыми занавесками, когда кто-то проезжает в лунном свете по незнакомому городу, это ее тень падает на переливчатое золото штор. Когда загорается лампа, это она в тишине проходит мимо двери. И это она, бледная, закутанная в меха, вглядывается в осенние сумерки из проезжающего мимо авто…
Короче говоря, мне было двадцать четыре года, и когда она ложилась на спину, так что жемчужины скользили у нее по шее к подбородку, и со вздохом говорила: "Милый, мне хочется пить. Donne moi un orange" , - я готов был, не раздумывая, броситься за апельсином даже в крокодилью пасть… Если бы в ней был апельсин.
Хочу из перьев два крыла,
Чтоб малой птахой стать.
Так пела Беатрис.
- Ты не улетишь от меня? - спросил я, беря ее за руку.
- Если только недалеко. На дорогу.
- Зачем на дорогу?
- Он не идет…
- Кто? Старый дурак почтальон? Разве ты ждешь письмо?
- Нет. Но все равно это сводит меня с ума. - Неожиданно она рассмеялась и прильнула ко мне. - Вон там… Смотри… Видишь? Он похож на синего жука.
Щека к щеке, мы глядели на медленное восхождение синего жука.
- Милый, - шепнула Беатрис, и произнесенное ею слово, трепеща, повисло в воздухе, словно взятая на скрипке нота.
- Что?
- Не знаю, - весело рассмеялась она. - Прилив… Может быть, прилив любви?
Я обнял ее.
- Ты не улетишь?
- Нет! Нет! - с милой поспешностью проговорила она. - Ни за что на свете! Правда, нет. Мне здесь нравится. Нравится здесь жить. Наверно, я могла бы жить здесь долго-долго. Никогда не была так счастлива, как в эти два месяца. Милый, ты само совершенство!
- Полно! Ты как будто прощаешься со мной.
- Ах, нет, нет! Ты не должен так шутить. - Ее маленькая ручка скользнула под белый пиджак и легла мне на плечо. - Ты был счастлив? Скажи, был?
- Счастлив? Я счастлив? Боже мой! Если бы ты только знала, что я чувствую! Чудо мое! Моя радость!
Я спрыгнул с перил и подхватил ее на руки, а потом, держа в объятиях и спрятав у нее на груди лицо, спросил чуть слышно:
- Ты моя?
В первый раз за все время, что мы были вместе, в первый раз за все месяцы, полные безнадежного ожидания, даже считая последний месяц райского блаженства, я совершенно поверил ей, когда она сказала:
- Твоя.
Скрип калитки и шаги почтальона разъединили нас. У меня вдруг закружилась голова, и я улыбнулся, чувствуя себя довольно нелепо. Беатрис направилась к плетеным креслам.
- Ты идешь? - спросила она. - Ты идешь за письмами?
Я… Право, я шел, но меня почему-то шатало, и, к счастью, Аннет оказалась проворнее.
- Pas de lettres, - крикнула она на бегу.
Наверное, отдавая мне газету, она удивилась моей веселой улыбке. Радость переполняла меня. Приблизившись к шезлонгу, в котором лежала моя любимая женщина, я подбросил газету в воздух и пропел:
- Писем нет, дорогая!
Помолчав, она медленно проговорила, снимая оберточную бумагу:
- Забыта жизнь, и жизнь меня забыла.
Бывают мгновения, которые можно пережить, только схватившись за сигарету, и тогда она становится даже не союзницей, а тайной подружкой, которая все знает и все понимает. Куришь и смотришь на нее… улыбаешься или хмуришь брови в зависимости от обстоятельств… глубоко затягиваешься и медленно выпускаешь дым… Для меня наступило как раз такое мгновение. Я подошел к магнолии, и, сколько хватило легких, вдохнул ее аромат. Потом я вернулся к Беатрис, чтобы вместе с ней просмотреть газету, но она отшвырнула ее от себя.
- Ничего нет, - сказала она. - Совсем ничего. Всего один процесс с отравлением. Муж то ли убил жену, то ли не убил, а двадцать тысяч человек прикованы к залу суда, и после каждого заседания два миллиона слов разлетаются по всей земле.
- Глупый мир! - воскликнул я, бросаясь в стоявший рядом шезлонг.
Мне не терпелось забыть о газете и возвратиться к тому мгновению, которое предшествовало появлению почтальона. Однако по ее голосу я понял, что ничего не получится. Что ж. Я готов был ждать, если понадобится, пятьсот лет, потому что теперь я знал…
- Не такой уж глупый, - возразила Беатрис. - Эти двадцать тысяч объединяет не только праздное любопытство.
- О чем ты, дорогая?
Господи, как же мне все было безразлично!
- О преступлении! - вскричала она. - Неужели ты не понимаешь? О преступлении! Они же как зачарованные. Больные люди, которые не могут оставить без внимания даже случайную фразу о своем недуге. Возможно, этот человек совсем не виноват, но зато они сплошь отравители. Ты никогда не задумывался, сколько людей гибнет от разных ядов? - Она даже побледнела от волнения. - Если супруги друг друга не травят… Супруги или любовники, все равно… Это исключение. О, ты не представляешь, - воскликнула она, - сколько яда люди поглощают с чаем, с вином, с кофе! А сколько яда проглотила я сама, не подозревая… да и подозревая тоже… Это был риск! Если кто-то выживает, то лишь по одной причине. - Она рассмеялась. - Из страха отравителя перед смертельной дозой. Для нее нужны крепкие нервы. Однако рано или поздно неизбежное свершается. Стоит только один раз подсыпать чуточку яда, и назад пути нет. Это как начало конца. Ты согласен? Ты меня понимаешь?
Ответа она не ждала. Лежа на спине, она отколола от пояса ландыши и теперь держала их перед глазами.
- Мои мужья… оба… давали мне яд, - сказала Беатрис. - Первый почти сразу переборщил с дозой, зато второй был настоящим мастером своего дела. Он подсыпал мне яд понемножку, изредка, по-умному… пока один раз утром, проснувшись, я не ощутила, что все мое бедное тело до самых кончиков пальцев отравлено. Как раз вовремя!
Мне было отвратительно спокойствие, особенно сегодня, с каким она говорила о своих мужьях, и я уже собрался остановить ее, как она печально воскликнула:
- Почему? Почему меня? Что я такого сделала? Почему меня убивали?.. Не иначе, это сговор!
Я попытался ее утешить, сказал, что она слишком хороша для нашего ужасного мира… Слишком прекрасна… Слишком совершенна… Даже пошутил, что своей безупречностью она пугает людей.
- Ведь я не пытался тебя отравить.
Беатрис коротко рассмеялась и прикусила стебелек ландыша.
- Ты?! - изумилась она. - Да ты и мухи не обидишь!
Почему-то мне стало обидно. Но тут прибежала Аннет с аперитивами, и Беатрис, привстав, подала мне бокал, блеснув жемчужиной на жемчужном пальчике, как я его называл. Разве я мог на нее сердиться?
- А ты, - спросил я, беря у нее из рук бокал, - ты ведь тоже никого не отравила?
Тут мне в голову пришла мысль, которой я поспешил поделиться с Беатрис.
- Ты поступаешь иначе. Правда, я не знаю, как назвать тех, кто не только не убивает людей, а, наоборот, своей красотой дарит жизнь всем… почтальону, лодочнику, кучеру, цветочнице, мне…
Она задумчиво улыбнулась и так же задумчиво поглядела на меня.
- О чем ты грезишь, прекраснейшая из прекраснейших возлюбленных?
- Ты пойдешь после ланча на почту? Прошу тебя, милый. Право, я ни от кого ничего не жду… Но ведь глупо, если письма есть, не забрать их. Зачем ждать до завтра? Ужасно глупо.
Склонив набок очаровательную головку, она крутила в пальцах стебелек ландыша, а я поднес бокал к губам и стал пить… нет, смаковать вино, не отрывая глаз от темной головки и размышляя о почтальонах, и о синих жуках, и о расставаниях, которые не настоящие расставания, и о…
Боже милостивый! Неужели у меня настолько разыгралось воображение? Нет, это не игра воображения! У вина, которое я пил, был необычный горьковатый привкус…
Пикник
перевод П. Охрименко
В конце концов, день выдался на славу. Лучшей погоды для пикника нельзя было бы получить и на заказ: тихо, тепло, в небе ни облачка, только синева, как это иногда бывает в начале лета, слегка подернута золотистой дымкой. Садовник принялся за работу еще до восхода солнца: он подстригал газоны и убирал их до тех пор, пока трава и темные плоские клумбы, усаженные маргаритками, не заблестели как навощенные. А розы, казалось, прямо-таки понимали, что они единственные цветы, которые всем нравятся на пикниках, так как уж их-то знает всякий. Сотни роз - буквально сотни - распустились за одну ночь; зеленые кусты были усеяны ими так щедро, словно ангелы рассыпали здесь свои дары.
Завтрак еще не был кончен, как уже пришли рабочие, чтобы разбить палатку.
- Мама, где поставить палатку?
- Дитя мое, пожалуйста, не спрашивай меня! В этом году я твердо решила предоставить все вам. Забудьте, что я ваша мать, и считайте меня просто почетной гостьей.
Но Мэг не могла выйти к рабочим. Она перед завтраком вымыла голову и теперь пила кофе, повязавшись зеленым шарфом как тюрбаном; к каждой щеке прилипло по черному мокрому локону. Джоз по прозванию Мотылек всегда спускалась к завтраку в нижней шелковой юбке и блузке кимоно.
- Придется, Лора, пойти тебе. Ты у нас - артистическая натура.
И Лора помчалась, держа в руке кусок хлеба с маслом. Так приятно, когда находится предлог для того, чтобы поесть на открытом воздухе; к тому же Лора любила все устраивать и считала, что у нее это получается лучше, чем у других.
На садовой дорожке стояли четверо рабочих без пиджаков, в одних жилетах. Через плечи у них были перекинуты сумки с инструментами, у ног лежали длинные шесты с намотанным сверху брезентом. Вид у рабочих был внушительный. Лоре стало совестно, что она вышла к ним с бутербродом в руке, но положить его было некуда, а не могла же она его бросить! Она покраснела и, подойдя к ним, попыталась притвориться суровой, даже слегка близорукой.
- Доброе утро, - сказала она, подражая голосу матери. Но это прозвучало так деланно, что от смущения она стала заикаться, как маленькая девочка:
- О-э-вы пришли… насчет палатки?
- Правильно, мисс! - сказал самый высокий из рабочих, долговязый, веснушчатый парень; он поправил сумку с инструментами, сдвинул на затылок соломенную шляпу и улыбнулся Лоре. - Именно насчет палатки.
Его улыбка была такой непринужденной, такой дружеской, что Лора сразу оправилась от смущения. Какие красивые у него глаза! Маленькие, но чудесного темно-голубого цвета. Она взглянула на других рабочих. Они тоже улыбались. "Не бойся, мы не кусаемся", - казалось, говорили их улыбки. Какие они все хорошие люди! И какое восхитительное утро! Но не надо вспоминать об утре, надо быть деловой. Палатка.
- Как вы думаете, эта лужайка с ландышами не подойдет?
Рукой, в которой не было бутерброда, она указала на лужайку. Они повернулись и поглядели в ту сторону. Маленький толстый парень выпятил нижнюю губу, долговязый нахмурился.
- Мне она не по вкусу, - сказал он. - Не видная какая-то. Понимаете, мисс, - и он по-прежнему непринужденно повернулся к Лоре, - палатка должна стоять так, чтобы она, как говорится, била вам в глаза.
Лора была воспитана в таких правилах, что на минуту усомнилась, достаточно ли вежливо со стороны рабочего говорить ей "била вам в глаза". Но она вполне поняла, что именно он хотел сказать.
- В таком случае, может быть, теннисная площадка? - предложила она. - Но в одном углу надо оставить место для оркестра.
- Значит, будет и оркестр? - спросил третий рабочий. Он был бледен. Когда он измерял взглядом теннисную площадку, в его глазах было какое-то загнанное выражение. О чем он думал?
- Совсем маленький оркестр, - мягко сказала Лора. Может быть, он отнесется к ним снисходительней, если узнает, что оркестр будет маленький? Но тут вмешался долговязый:
- Послушайте, мисс, вот где подходящее местечко: там, под деревьями. Лучшего, по-моему, не найти.
Под деревьями карака. Но ведь тогда их не будет видно. А они хороши со своими широкими, блестящими листьями и гроздьями желтых плодов! Лоре всегда казалось, что такие деревья должны расти на необитаемом острове - горделивые, одинокие, в безмолвном величии поднимающие листья и плоды к солнцу. Правильно ли заслонять их палаткой?
Да, правильно. Рабочие уже подняли шесты и направились к намеченному месту. На дорожке остался лишь долговязый. Он большим и указательным пальцами потер веточку лаванды, потом поднес пальцы к носу и понюхал. Когда Лора увидела этот жест, она совершенно забыла о деревьях карака: ее страшно поразило, что рабочему есть дело до таких вещей, есть дело до запаха лаванды. Многие ли из знакомых ей молодых людей сделали бы такой жест? "Какие славные эти рабочие", - подумала она. Почему ее друзья не рабочие, а какие-то глупые мальчишки, с которыми она танцует и которые приходят по воскресеньям к ним в дом обедать? Ей было бы гораздо приятнее с такими людьми, как эти.
"Во всем виноваты глупые классовые различия", - думала она, пока долговязый рисовал что-то на обороте конверта, что-то, что надо было не то укрепить, не то повесить. Она, во всяком случае, не признает этих различий. Нисколько, ни капельки не признает!.. Вот уже раздалось "тук-тук" деревянных молотков. Кто-то насвистывал, кто-то напевал: "Хорошо ль тебе там, дружище?" Дружище! Сколько дружелюбия в этом слове, сколько… Чтобы показать долговязому, как ей хорошо и просто, чтобы выразить свое презрение к нелепым условностям, Лора откусила большой кусок хлеба и стала следить за тем, как он набрасывает план на бумаге. Она чувствовала себя настоящей рабочей девушкой.
- Лора, Лора, где ты? К телефону, Лора! - раздался голос из дома.
- Иду!
Она помчалась по лужайке, по дорожке, взлетела по ступенькам на веранду, в дом. В холле отец и Лори чистили свои шляпы перед отъездом в контору.
- Слушай, Лора! - быстро заговорил Лори. - Проверь, пожалуйста, в порядке ли мой костюм. Может, его надо выгладить?
- С удовольствием, - сказала она. И почувствовала, что больше не может сдерживаться. Она подбежала к брату и быстро, легко обняла его. - О, Лори, я так люблю пикники! А ты? - прошептала она.
- Я тоже, - сказал Лори счастливым мальчишеским голосом и тоже обнял сестру, а потом легонько оттолкнул.
- Беги, беги к телефону, старушка!
- Да? Да, это я. Китти? Доброе утро, дорогая. Придешь к ланчу? Пожалуйста, дорогая! Конечно, рада. Только угощенье будет очень скромное - всякие корочки, подгоревшее печенье и все в таком роде. Да, утро чудесное! Твое белое? Ну, конечно, да. Минуточку, не отходи от телефона, мама зовет… Что тебе, мама? Не слышу!
Сверху слабо донеся голос миссис Шеридан:
- Скажи ей, чтобы надела ту милую шляпку, которая была на ней в прошлое воскресенье.
- Мама говорит, чтобы ты надела ту милую шляпку, которая была на тебе в прошлое воскресенье. Хорошо! В час дня. Привет!
Лора повесила трубку, вскинула руки, потом, глубоко вдохнув и потянувшись, опустила их. "Уф!" - сказала она и, сказав, быстро села. Она сидела тихо, прислушиваясь. Все двери в доме, казалось, были открыты. Дом был полон мягких, быстрых шагов и звонких голосов. Обитая зеленым сукном дверь, ведущая на кухню, распахнулась и закрылась с глухим стуком. Затем раздался скрип. Это двигали тяжелый рояль на заржавевших колесиках. А воздух! Его ведь обычно не замечаешь - интересно, всегда ли он такой? Слабый ветерок играл в пятнашки с поднятыми шторами на окнах, плясал в саду. А вот два крошечных солнечных зайчика - один на чернильнице, другой на серебряной рамке, в которую вставлена фотография, - они тоже пляшут. Милые зайчики! Особенно тот, который на крышке чернильницы. Он даже теплый. Теплая серебряная звездочка. Вот так бы и поцеловала ее!