Причина, по которой Годфри и Нэнси пришлось уйти из круга танцоров, была вовсе не любовная, как предполагал Бен. Из-за тесноты в танцевальном зале с платьем Нэнси произошла беда: спереди оно было достаточно коротким для того, чтобы видна была ее изящная ножка, но сзади достаточно длинным, чтобы попасть под тяжелый сапог сквайра; шов у талии распоролся, что, разумеется, очень огорчило Нэнси и встревожило Присциллу. Мысли девушки могут быть поглощены любовными сомнениями, но не настолько, чтобы она оставалась нечувствительной к нарушениям порядка. Как только окончилась фигура танца, Нэнси, густо покраснев, сказала Годфри, что должна пойти и посидеть где-нибудь в сторонке, пока к ней не придет Присцилла. Сестры уже шепотом обменялись несколькими словами и многозначительным взглядом. Ни по какой менее существенной причине Нэнси не осталась бы с Годфри с глазу на глаз. Что же касается молодого человека, то он чувствовал себя таким счастливым и пребывал в таком упоении от чудесного, долгого контрданса с Нэнси, что при виде ее смущения осмелел и хотел сразу повести ее, не спросив даже разрешения, в соседнюю маленькую гостиную, где были приготовлены столики для карт.
- О нет, благодарю вас, - холодно сказала Нэнси, как только поняла, куда он ее ведет, - не сюда. Я подожду Присциллу здесь. Простите, что заставила вас прервать танцы и причинила вам беспокойство.
- Ну что вы, вам будет там гораздо удобнее, - сказал находчивый Годфри. - Я оставлю вас одну, пока не придет ваша сестра, - равнодушным тоном добавил он.
Предложение было разумное и соответствовало желанию Нэнси. Почему же у нее мелькнуло чувство легкой обиды, когда мистер Годфри его высказал? Они вошли, и она села в кресло у одного из столиков, приняв самую чопорную и неприступную позу.
- Благодарю вас, сэр, - тотчас сказала она. - Не хочу причинять вам лишнее беспокойство. Сожалею, что у вас оказалась такая неудачная партнерша!
- Очень нехорошо так говорить! - сказал Годфри, становясь возле нее и вовсе не собираясь удалиться. - Значит, вы жалеете, что танцевали со мной?
- О нет, сэр, я совсем не хотела это сказать! - возразила Нэнси. В эту минуту она была невыразимо прелестна. - Когда у джентльмена так много удовольствий, один танец для него ничего не значит.
- Вы знаете, что это неправда. Вы знаете, что один танец с вами значит для меня больше всех других удовольствий на свете.
Давно, давно уже не слышала она от Годфри такого прямого выражения любви, и оно очень смутило ее. Но сознание собственного достоинства и привычка не выказывать своих чувств помогли ей внешне сохранить полное спокойствие и сказать еще более решительно, чем прежде:
- Нет, я, право, этого не знаю, мистер Годфри, и у меня есть веские основания предполагать обратное. Но даже если это правда, я не хочу слышать об этом.
- Неужели вы никогда не простите меня, Нэнси, никогда не станете думать обо мне хорошо? Неужели вы не считаете, что настоящее может искупить прошлое? Даже если бы я исправился и отказался от всего, что вам не нравится?
Годфри смутно сознавал, что эта внезапно представившаяся возможность поговорить с Нэнси наедине увлекает его все дальше и дальше, что слепое чувство отнимает у него власть над своими словами. Нэнси, в свою очередь, испытывала большое волнение при мысли о возможности, на которую намекали слова Годфри, но это же волнение, которое она не в силах была преодолеть, заставило ее собрать все свое самообладание.
- Я была бы рада видеть перемену к лучшему в любом человеке, мистер Годфри, - ответила она чуть дрогнувшим голосом, - но было бы еще лучше, если бы в такой перемене не было надобности.
- Вы очень жестоки, Нэнси, - обиженно возразил Годфри. - Вы могли бы поддержать меня в моем намерении исправиться. Я очень несчастлив, но у вас нет жалости ко мне.
- Ну, знаете ли, безжалостны те, кто дурно поступает, - ответила Нэнси, и глаза ее загорелись помимо воли.
Эта легкая вспышка гнева доставила Годфри большое удовольствие: ему хотелось заставить Нэнси рассердиться. Она так невозмутимо спокойна и тверда. Но она еще неравнодушна к нему!
В этот миг в комнату вбежала Присцилла.
- Боже мой, детка, давай скорее посмотрим твое платье! - воскликнула она и тем положила конец надеждам Годфри на ссору.
- Я, наверно, должен уйти, - сказал он, обращаясь к Присцилле.
- Мне все равно, уйдете вы или останетесь, - промолвила эта откровенная леди, с озабоченным видом роясь в своем кармане.
- А вы хотите, чтобы я ушел? - спросил Годфри, глядя на Нэнси, которая, по требованию Присциллы, теперь поднялась с кресла.
- Как вам угодно, - ответила Нэнси, стараясь говорить с прежней холодностью и внимательно разглядывая каемку своего платья.
- Тогда мне угодно остаться! - заявил Годфри, решив извлечь из этого вечера как можно больше радости и не думать о завтрашнем дне.
Глава XII
В то время как Годфри Кесс сидел подле Нэнси, забыв обо всем на свете, и старался не думать о тайных узах, которые в иные минуты томили и терзали его так, что свет был ему не мил, жена его с ребенком на руках медленными, неверными шагами брела по занесенной снегом дороге в Рейвлоу.
Это путешествие в канун Нового года было преднамеренным актом мести, который она замыслила с тех пор, как Годфри в приступе ярости заявил ей, что скорее умрет, чем признает ее своей женой. Она знала, что в Красном доме в канун Нового года состоится бал. На этом балу ее муж будет приветливо всем улыбаться и сам в ответ получать улыбки, запрятав ее существование в самый дальний уголок своей души. Но она испортит ему веселье: в грязных лохмотьях, с поблекшим, когда-то красивым лицом, с маленьким ребенком, у которого волосы и глаза отца, она войдет и объявит сквайру, что она жена его старшего сына. Всем нам присуща склонность обвинять в своем несчастье тех, кто менее несчастлив. Молли знала, что не муж, бросивший ее, виноват в том, что она одета в грязные лохмотья, а демон опиума, которому она предалась душой и телом. Не подчинялась только дремавшая в ней материнская любовь, отказываясь отдать ему голодное дитя. Она это хорошо знала, и все же в те редкие минуты, когда ее одурманенный разум просветлялся, сознание своего падения и нужды превращалось в злобу на Годфри. Ему-то жилось хорошо, и если бы она настояла на своих правах, она бы тоже жила хорошо. Мысль о том, что он раскаивается в своей женитьбе и страдает от этого, только усиливала ее озлобление. Справедливые и покаянные мысли посещают нас не часто, даже когда мы дышим чистым воздухом и нами усвоены уроки, преподанные небом и землей. Как же могли эти белокрылые нежные вестницы найти дорогу в отравленную каморку Молли, где витали воспоминания только о розовых лентах да шутках, которыми ее одаривали джентльмены, когда она была буфетчицей в трактире?
Она пустилась в путь в ранний час, но задержалась в дороге, - беспечность внушила ей, что если она посидит под крышей теплого сарая, то снег за это время, может быть, перестанет. Она просидела там больше, чем собиралась, и теперь, очутившись в сумерках на покрытых снегом неровных тропинках, настолько приуныла, что даже мысль о мести не могла подбодрить ее. В семь часов вечера она была уже недалеко от Рейвлоу, но, плохо разбираясь в похожих одна на другую дорожках, не подозревала, как близко находится к цели своего путешествия. Ей хотелось утешиться, а она знала только одного утешителя, все того же демона, спрятанного под одеждой у нее на груди. Однако она помедлила, прежде чем вытащить пузырек с остатками черной жидкости и поднести его к губам. Это была минута, когда материнская любовь взывала к ней, требуя, чтобы она избрала не забвение, а сознание, пусть хоть в ужасных мучениях, призывала ее продолжать свой путь, несмотря на мучительную усталость, и не дать оледенеть своим рукам, в которых покоилась драгоценная ноша. Но прошло еще мгновение, и Молли бросила что-то в снег. Увы, это был лишь пустой пузырек. И она побрела дальше, а морозный ветер, поднявшийся после того, как перестал падать снег, гнал по небу облака, сквозь которые время от времени мелькал свет одинокой звезды, чтобы тотчас исчезнуть. Женщина брела вперед, все более сонная, машинально прижимая к груди спящего ребенка.
Дьявол медленно, но упорно творил свое дело, а холод и усталость были его верными помощниками. Вскоре Молли уже не ощущала ничего, кроме непреодолимого желания тотчас же лечь и уснуть, желания, заставившего ее забыть даже о своем намерении. Она дошла до места, где ее шаги уже не направлялись изгородью, и теперь беспомощно блуждала, ничего не различая впереди, хотя кругом все было бело и звезды светили все ярче и ярче. Она опустилась головой в куст дрока, который показался ей достаточно мягкой подушкой, да и снежная постель была довольно мягка. Холода она уже не чувствовала и не заботилась о том, что ребенок проснется и позовет ее. Однако руки ее все еще инстинктивно сжимали свою ношу, и ребенок спал так спокойно, словно его качали в кружевной колыбели.
Наконец наступило полное оцепенение: пальцы разжались, руки упали. Тогда маленькая головка откинулась от ее груди, голубые глазки открылись и увидели холодные звезды. Малютка жалобно пропищала "мама", затем попыталась взобраться обратно на грудь матери, но мать оставалась глуха, и тело ее скользило все ниже. Внезапно, когда девочка скатилась на колени матери, вся мокрая от снега, ее глаза привлек яркий огонек на белом снегу, и с забывчивостью, свойственной детству, малютка тотчас занялась наблюдением за блестящим живым существом, которое, казалось, бежало к ней, но не приближалось. Это блестящее живое существо надо было поймать, и в то же мгновенье девочка, став на четвереньки, протянула ручонку, чтобы поймать огонек. Но поймать его не удалось, поэтому, она подняла головку, чтобы увидеть, откуда идет этот хитрый огонек. Свет лился из ярко освещенного места, и малютка, со сбившимся на спину смешным чепчиком, волоча за собой старую грязную шаль, в которую она была закутана, поднялась на ноги и заковыляла по снегу прямо к открытой двери хижины Сайлеса Марнера, к теплому очагу, где пылал яркий огонь из поленьев и щепок. Тут же рядом на кирпичах был разостлан успевший уже высохнуть старый мешок - плащ Сайлеса. Малютка, привыкшая оставаться одна на долгие часы, когда мать забывала о ней, уселась на мешок и, протянув крошечные ручонки к веселому огню, завела с ним безыскусственный разговор, тихонько попискивая от удовольствия, как только что вылупившийся из яйца птенец. Вскоре тепло убаюкало ее, маленькая золотистая головка опустилась на старый мешок и голубые глазки закрылись нежными полупрозрачными веками.
Но где же был Сайлес Марнер в то время, как эта удивительная гостья пришла к его очагу? Он находился в хижине, но не видел ребенка. За последние несколько недель, с тех пор как пропали его деньги, у него вошло в привычку время от времени отворять дверь и выглядывать на улицу, словно ожидая, что деньги каким-нибудь чудесным путем вернутся к нему или, напрягая слух и зрение, он может услышать какое-нибудь известие о них либо увидеть их след на дороге. Чаще всего Сайлес проделывал это по вечерам, окончив работу у станка, но он и сам не мог бы толком объяснить свои действия. Его могут понять только те, кому тоже пришлось пережить большое потрясение, расставшись с чем-то горячо любимым. В сумерки, а иногда и позже, если ночь была не очень темна, Сайлес оглядывал тесное пространство вокруг каменоломни, еще не поглощенное мраком, прислушивался и присматривался без надежды, лишь с чувством тоскливой тревоги.
В то утро соседи сказали ему, что наступил канун Нового года и что он должен сидеть и слушать, как колокола провожают старый год и встречают новый, потому что это приносит счастье и может возвратить ему его деньги. Это была всего лишь дружелюбная шутка Рейвлоу над полоумным скрягой, но и она усилила обычное беспокойное состояние Сайлеса. После наступления сумерек он вновь и вновь отворял свою дверь, но тотчас же опять закрывал ее, так как за пеленой падающего снега ничего нельзя было различить. Но когда он отворил ее в последний раз, снег уже перестал идти и между облаками начали показываться просветы. Ткач долго стоял у двери, вслушивался и всматривался: действительно, на дороге что-то двигалось, направляясь к нему, но что - он так и не мог разглядеть. Безмолвие и белый девственный снег, казалось, еще больше усилили его одиночество, доводя тоску до холодного отчаяния. Он снова вошел в хижину и положил правую руку на щеколду двери, чтобы затворить ее, но так этого и не сделал. Его рука, как это уже не раз бывало после похищения денег, была остановлена незримым магическим жезлом каталепсии. Он стоял как статуя, глядя перед собой широко раскрытыми невидящими глазами, придерживая открытую дверь и не в силах удержать то плохое или хорошее, что могло войти к нему в дом.
Когда Марнер пришел в себя, он начал с того, на чем остановился, и затворил дверь, не зная, что пребывал в бессознательном состоянии и не заметив никакой перемены, кроме того, что огонь почти заглох, а сам он ощущал холод и слабость. Он решил, что слишком долго простоял у дверей, глядя на улицу. Подойдя к очагу, где две головни распались, испуская тусклое сияние, он уселся на стул и наклонился, чтобы поправить дрова, когда его затуманенному взору показалось, что на полу перед очагом лежит золото! Золото! Его собственное золото, принесенное назад так же таинственно, как было унесено! Сердце сильно забилось у него в груди, и несколько мгновений он был не в силах протянуть руку и схватить возвращенное сокровище. Груда золота, казалось, разгоралась блеском и росла перед его взволнованным взором. Наконец он наклонился и протянул руку, но вместо знакомого ему прикосновения твердых круглых монет его пальцы нащупали что-то мягкое и теплое. В глубоком изумлении Сайлес опустился на колени и низко опустил голову, чтобы разглядеть явившееся ему чудо: спящего ребенка, круглолицее милое создание с мягкими золотистыми кудряшками. Неужели это его маленькая сестренка, вернувшаяся к нему во сне, его покойная сестренка, которую он целый год, пока она не умерла, носил на руках, когда сам был босоногим мальчишкой? Вот первое, что мелькнуло в голове у полного недоумения Сайлеса. Сон это или нет? Ткач поднялся на ноги, поправил дрова в очаге, подбросил в огонь сухих листьев и щепок, и пламя разгорелось сильнее. Однако оно не рассеяло видения, а только ярче осветило маленькую фигурку ребенка и его лохмотья. Девочка очень напоминала Сайлесу маленькую сестру. Он снова опустился на стул, обессиленный непостижимым происшествием и наплывом воспоминаний. Как и когда дитя появилось в хижине, если он этого не видел? Он ни разу не выходил за дверь. Но вместе с этим вопросом и почти заслоняя его, вставало видение родительского дома и старинных улиц, ведущих к Фонарному подворью, а за этим видением нечто иное - те мысли, которые посещали его в далеких, родных местах. Теперь эти мысли были ему чужды, как старая дружба, которую нельзя оживить. И все же у него было смутное чувство, что ребенок был вестью из той прежней жизни, - он затронул струны, которые никогда не звучали у Сайлеса в Рейвлоу: былой трепет нежности, благоговение перед высшей силой, властвующей над его жизнью, ибо во внезапном появлении ребенка он все еще видел нечто таинственное и не пытался дать этому событию естественное объяснение.
У очага раздался плач: ребенок проснулся, и Марнер, наклонившись, поднял девочку и посадил ее к себе на колени. Она обняла его за шею и все громче и громче кричала "мама", выражая этим, как все маленькие дети, испуг при пробуждении. Сайлес прижал ее к себе и почти бессознательно начал издавать нежные, успокаивающие звуки, в то же время вспомнив, что у него осталось немного каши, - ее можно согреть и накормить ребенка.
Весь следующий час Сайлес был очень занят. Он подсластил кашу ссохшимся коричневым сахаром из старого неиспользованного запаса и дал ее девочке. Малютка тотчас перестала плакать и, широко раскрыв голубые глаза, спокойно смотрела на Сайлеса, когда он кормил ее с ложки.
Затем она сползла с его колен и заковыляла по хижине, спотыкаясь, что заставило Сайлеса вскочить и ходить за ней из боязни, чтобы она не упала и не ушиблась. Потом она уселась на полу и начала стягивать с себя башмачки, поглядывая на Сайлеса и плача, словно хотела сказать, что ей больно. Сайлес снова посадил ее на колени, и его медлительный разум холостяка не сразу понял, что девочка жалуется на мокрые башмачки, которые сдавили ей ножки. Он с трудом снял их, и малютка тотчас погрузилась в блаженное созерцание собственных пальчиков, смехом выражая радость и зовя Сайлеса присоединиться к забаве. Тем временем промокшие башмачки навели Сайлеса на мысль, что ребенок шел по снегу и, значит, вошел или был внесен к нему в дом самым естественным путем. Под впечатлением этой новой мысли, не теряя времени ни на какие догадки, Сайлес взял ребенка на руки и направился к двери. Как только он отворил ее, снова раздался призыв "мама", которого ткач не слышал с тех пор, как ребенок проснулся от голода. Наклонившись, Сайлес мог различить следы ножек на чистом снегу, и они привели его к кустам дрока. "Мама!" - снова и снова кричала девочка, и так тянулась вперед, что чуть не выскользнула из рук Сайлеса. И тогда он заметил, что перед ним не просто куст, а еще и человеческое существо, голова которого лежит в ветвях дрока, а тело почти занесено снегом.
Глава XIII
После раннего ужина веселье в Красном доме перешло в ту стадию, когда застенчивость превращается в легкую игривость, когда джентльменов, знающих о своих необыкновенных способностях, удается уговорить протанцевать матросский танец, когда самому сквайру больше не сидится за карточным столом и он начинает говорить громким голосом, рассыпая табак и похлопывая гостей по спинам. Это очень раздражало дядюшку Кимбла, который, будучи человеком весьма покладистым в трезвые деловые часы, за картами и коньяком всегда волновался, говорил резкости, недоверчиво тасовал карты перед сдачей противника и вытаскивал маленький козырь с видом невыразимого отвращения, будто в мире, где происходят подобные вещи, человеку остается только удариться в безудержный разврат. Когда вечер доходил до этой стадии непринужденного веселья, слугам, тяжелые обязанности которых кончались вместе с ужином, разрешалось получить свою долю развлечения и полюбоваться танцами, поэтому служебные помещения дома в это время пустовали.