Тома благодарно посмотрел на злодея, тот встал и пошел к большому столу. Там его встретили с любопытством, и он принялся объяснять что-то шепотом. Компания внимательно слушала его, и Тома стал с надеждой поглядывать в их сторону. Слушая злодея, то один, то другой оборачивался и бросал взгляд на Тому, и среди прочих обернулась и Ленка. Тома питал все больше надежд, и на сердце полегчало. Он ожидал, что все раскаются в том, что так нехорошо поступили с ним, что выгнали его, что смеялись над ним, а барышня Ленка, может быть, улыбнется той улыбкой, какой она улыбалась ему во сне. И случись это, семинарист Тома опять был бы счастлив, всех простил бы и забыл все, что с ним приключилось в этот день.
Так бы оно, наверно, и было, если бы дверь не открылась снова и в кофейню не вошел капитан-артиллерист, а за ним слуга из гостиницы "Золотой лев". Увидев Тому, слуга показал на него пальцем. Капитан коротко приказал:
– Зови сюда денщика!
Потом он быстро подошел к столу Томы и заорал:
– Чертов осел, да я вас сейчас саблей изрублю, как репу!
– Простите, в чем дело? – спросил Тома и затрясся так, будто играл роль старца.
– Кто вам дал право подбрасывать детей, как кукушка яйца! – снова заорал капитан. И тут вошел денщик с Неделько на руках.
– Отдай крикуна вон тому господину!
Денщик вручил Неделько несчастному Томе, не знавшему, что сказать и куда девать глаза.
За большим столом снова раздался хохот, к которому присоединился и официант, и слуга из "Золотого льва". Один денщик скромно улыбался, поскольку не получил от капитана разрешения смеяться громко.
Тому бросило в жар, он почувствовал, как у него горят пятки и щеки, и опустил глаза, моля про себя господа бога, чтобы пол разверзся и поглотил его.
Разгневанный капитан повернулся к большому столу, где продолжали громко смеяться, и начал объяснять:
– Подумать только, этот негодяй пробрался в мою комнату и положил ребенка в мою постель!
Снова раздался хохот. Тома не слышал капитана, да и вряд ли бы понял, что оставил Неделько не в Эльзиной комнате, а в чужой.
Капитан продолжал:
– Я пришел с учений усталый, как черт, и растянулся на кровати. Вдруг чувствую, за спиной что-то шевелится. Можете представить, что со мной было. Зажег я поскорее свечу и вижу… Младенец, этот самый младенец! Фу, черт бы его побрал! Я такой тарарам устроил в трактире, чуть не убил и хозяйку, и горничную, и кухарку, и вообще все, что способно рожать. Потом слышу от хозяина, что сегодня в гостиницу приехал какой-то бродяга с ребенком, по всей вероятности намереваясь кому-нибудь его подбросить! И кого же он выбрал?… Меня, меня, чья жена три раза подряд рожала близнецов, близнецов, уважаемые господа! А теперь представьте себе, что в каждой гостинице, где я останавливаюсь на ночлег, я буду находить в своей постели по одному ребенку… Сколько же их тогда бы у меня было!
Снова раздался хохот, но теперь к нему присоединился и сам капитан, и даже денщик. Томе показалось, что пол под ним заколыхался, а столы, стаканы и все люди пошли кувырком. Капитан направился было к двери, но остановился и крикнул:
– Если вы будете еще шнырять возле моего номера, я вам покажу! Впрочем, я уже заявил в полицию!
Он хлопнул за собой дверью и ушел, сопровождаемый денщиком.
У Томы подкосились ноги, он опустился на стул, а Неделько положил на колени. Он ничего не понимал, не слышал, не видел. Он не мог уразуметь, каким образом Неделько оказался у него на коленях, когда он оставил его в номере Эльзы. Откуда взялся капитан-артиллерист? Ему и в голову не приходило, что он мог ошибиться номером и вместо постели Эльзы положил Неделько в постель к капитану-артиллеристу, который вернулся с учений без сил.
Когда капитан ушел, за соседним столом снова завели разговор, полный ядовитых реплик в адрес Томы. Попытка злодея провалилась, и остроты с большого стола сыпались, как искры, опаляя душу, лицо, глаза бедного Томы. Громче всех высказывалась Ленка, и ее ехидные слова глубже всего ранили сердце Томы.
Наконец он немного пришел в себя и понял, что пора поскорее убраться из этого ада, но у него не было сил подняться. Собравшись с последними силами, он подозвал официанта, расплатился, сунул Неделько под мышку и пошел, зная, что его проводят смехом. Ничего, это будет последний смех, больше ни он их, ни они его никогда не увидят. Но не успел он сделать и шага, как в третий раз открылась дверь, и на пороге возник полицейский чиновник в сопровождении жандарма.
Силы снова оставили Тому, он опустился на стул, а лоб его оросил холодный пот.
– Значит, это вы тот самый мужчина с ребенком? – официальным тоном спросил чиновник.
– Я! – ответил Тома, не сомневаясь, что он и впрямь тот самый мужчина с ребенком, которого разыскивает полиция.
– В таком случае пройдемте! – решительно сказал чиновник, и Тома понял, что ему ничего не остается, кроме как подчиниться, хотя за соседним столом, конечно, раздался хохот, к которому теперь уже откровенно присоединился и злодей.
Свежий воздух взбодрил Тому, на душе стало легче. Несмотря на то, что он никогда не имел дела с полицией и ему было тяжко общество полицейского чиновника, который шел рядом с ним, и жандарма, который шел следом, все-таки он чувствовал себя лучше, чем в кофейне под градом насмешек и ругательств.
Допрос в полиции продолжался весьма долго, потому что сперва Тома никак не мог дать вразумительные ответы на три главных вопроса:
а) С какой целью вы всюду носите с собой ребенка, даже и ночью по кофейням?
б) Если вы действительно, как заявляете, приехали, чтобы стать актером, зачем вам ребенок?
в) Почему вы подбросили ребенка в постель к капитану?
Тома еле уговорил чиновника выслушать всю историю по порядку. Он начал со своего порочного сна и белых пикейных брюк, прочел письмо директора, рассказал о своем появлении на сцене… Чиновник весело смеялся, что неожиданно расстроило Тому – хотя бы от властей он ждал сочувствия! Когда рассказ был окончен, чиновник позвонил в колокольчик и приказал жандарму привести женщину, поселившуюся сегодня в комнате № 7 у "Золотого льва".
Жандарм ушел, а чиновник попросил Тому пересказать отдельные эпизоды своей трагедии. Власти снова весело смеялись. Особенно властям понравился сон Томы и та жуткая сцена, когда Ленка воскликнула: "Осел! Разве за кулисами держат детей!"
Наконец открылась дверь, и на пороге в сопровождении жандарма появилась Эльза. Вот теперь разыгралась поистине потрясающая сцена, но не сцена встречи несчастной матери и потерянного ребенка, как ожидают читатели, а сцена встречи Эльзы и полицейского чиновника. Едва Эльза переступила порог, как чиновник внезапно вскочил.
– Ты ли это? – закричал он.
– Конечно, я! – ответила Эльза, и они бросились в объятья друг другу.
Тут выяснилось, что чиновник был тем самым другом, на поиски которого отправилась Эльза, и что именно из-за этого чиновника и посыпались на бедного Тому все его ночные неприятности.
– Где ты был, скажи, ради бога? Ищу тебя целый вечер, два раза сюда приходила.
– Я дежурный, город обходил.
Эльза с чиновником извинились перед Томой, и чиновник даже порвал протокол допроса. Эльза взяла Неделько, и все четверо пошли в гостиницу.
Пожелав Томе спокойной ночи, Эльза с чиновником и Неделько пошли в седьмой номер. У Томы, когда он проходил мимо комнаты № 9, в которой, как уже известно, крепко спал усталый капитан, по спине забегали мурашки.
Войдя в свою комнату, Тома растянулся одетый на постели и натянул одеяло на голову.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. Семейная тайна, которая не имеет никакого отношения к семейным тайнам, уже рассказанным в романе
А утром почтовый экипаж снова тронулся в путь, увозя Эльзу и Неделько в Белград.
Семинарист Тома свое дело сделал, семинарист Тома сошел со сцены. Он, бедняга, сейчас дует пехом, потому что, слушая трагедию злодея, истратил все свои деньги. Он возвращается, как блудный сын, к матери-семинарии, где собирается покаянно пасть на колени перед ректором и исповедаться в своих страданиях, в своем горьком разочаровании "узким поприщем с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая". И в будущем, когда он станет священником, когда у него будет свой приход, как-нибудь зимним вечером, сидя у теплой печи, он расскажет своей попадье, что жизнь человеческая – это вечная загадка.
Беззаботно сидевшая в экипаже Эльза не думала больше ни о Томе, ни даже о Неделько, который спал на ее коленях с такой спокойной совестью, будто и не он был причиной всех ночных недоразумений.
В экипаже появился новый пассажир. Низкорослый, коренастый господин, с узкими глазами, седыми усами и необычайно болтливый. Он сказал Эльзе, что служит в таможне и едет в Белград. Он слышал, что его хотят перевести в другое место, и решил воспротивиться этому. "Не хочу, – сказал он, – уезжать из того места, с которым свыкся и где обзавелся крепкими семейными и дружескими связями".
– Государству тоже нет расчета то и дело переводить нас с места на место, – пояснил таможенник. – Торговцы привыкли ко мне, а я к ним. Контрабандисты привыкли ко мне, и я привык к ним. Я знаю контрабандиста, а он – меня. Я знаю, что думает он, и он знает, что думаю я. Только все устроишь так, чтобы дело шло как по маслу и без забот, а государство тебя хлоп!… и переведет.
Говорливый спутник не умолкал ни на минуту. Когда Неделько захныкал, таможенник обратил внимание и на него, смерил младенца с головы до пяток и спросил:
– Килограммов десять?
Эльза изумилась, – она еще не знала способности таможенников на глаз прикидывать вес любого свертка.
– Вам не мешает его плач? – спросила Эльза.
– Нет, я люблю, когда дети плачут. У меня даже есть иголка, которую мне дала жена, и как только какая-нибудь женщина переходит границу с ребенком на руках, я кольну его, и ребенок орет как резаный.
– Ой! – вскрикнула Эльза, с удивлением глядя на странного человека, который колет детей.
– Подумаешь! – оправдывался он. – Пусть лучше плачет он, чем государство!
Так как Эльзе непонятно было, почему государство будет плакать, если этот человек не кольнет ребенка иголкой, он тут же объяснил:
– Однажды границу перешли три женщины с младенцами на руках. Я осматриваю их вещи, а они сели себе в уголок, расстегнули блузы и кормят детей. В каждом ребенке самое меньшее кило десять. А после слышу я, никакие это были не младенцы, каждая завернула в пеленки по десять кило табака! Ах так, говорю, и завел иголку. С той поры у меня появилось обыкновение всякого младенца укалывать. Своими глазами вижу: ребенок, не табак, но не плачет. Я подхожу к нему вроде по-отечески, говорю всякие ласковые слова, а сам иголкой его… Нечего ему молчать. Дал бог горло, пусть орет.
А раз зашла речь о детях, спутник заговорил и на эту тему.
– Первенец? – спросил таможенник Эльзу.
– Да, – ответила она.
– И без операции рожали?
Эльза опять удивилась странному вопросу, но таможенник, который не всегда ждал ответов на свои вопросы, продолжал:
– Моя жена всегда рожает с операцией!
Это иностранное слово он произнес с какой-то гордостью, словно операция особая привилегия, которой бог отличает лишь избранных женщин.
Эльза не знала, что ей на это сказать, но он и не нуждался в этом.
– Странно, не живут у меня дети. Только первый, сын, слава богу, жив и здоров, вырос хорошо.
И на это Эльза ничего ему не сказала. Немного погодя он спросил ее:
– Чем занимается ваш муж?
– Я не замужем, – смущенно ответила Эльза.
– Вот как! Кто же тогда отец ребенка?
– Это тайна!
– Тайна? – серьезно переспросил таможенник, задумался и после долгого молчанья сказал как бы про себя: – Действительно странно, почти каждый третий ребенок – тайна.
Эльза не поняла, что он хотел сказать, но, как обычно, он быстро разрешил ее недоумение.
– Видите ли, – продолжал он, – мой ребенок, тот единственный, что выжил, ведь он тоже – тайна. И не простая тайна, а целый роман.
Он помолчал, размышляя, наверно, стоит ли поверять тайну, а потом решился и сказал:
– Я женился немолодым. У меня есть хороший друг, сосед, молодой человек, но уже женатый лет пять или шесть. Он и меня уговорил: "Давай, говорит, я тебя женю! Ты, говорит, ни во что не вмешивайся, я сам подберу тебе молодую!" Я ни во что не вмешивался, он нашел мне невесту, просватал ее и женил меня. На свадьбе у меня был старшим шафером, а жену нашел мне молодую и красивую, на двадцать один год моложе меня.
Мы и раньше дружно жили, – продолжал таможенник, – но с тех пор, как женились, совсем стали как родня, наши семьи так сжились, что нас теперь водой не разольешь. Приду к вечеру домой со службы, а мой сосед и старший шафер уж у меня. Говорит: "Моей хозяйки нет дома, я и подумал, где ж ей быть, как не у соседа!" Так же и я к нему ходил.
И самое лучшее – через год после моей женитьбы в наших семействах были прибавления. Его жена родила сына, а через три дня родила сына и моя. Того, что без операции и что жив до сих пор. У него это был третий ребенок, но первый мальчик, а у меня сразу мальчик родился. Радости не было конца. То у меня, то у него пьем за здоровье наших сыновей.
Договорились и крестить их вместе, а так как одна и та же повивальная бабка принимала у его и у моей жены, то на первой же неделе пришла эта бабка, взяла обоих младенцев и в церковь, а за ней мы, отцы. Его сын получил имя Милосав, а мой – Райко.
В тот день мы как следует напились и все время обнимались да чмокали друг друга.
Но не прошло и четырех месяцев, как его ребенок, Милосав, занемог, все дремал, дремал и помер. Жаль ему, да и мне, конечно, жаль.
А мой Райко здоровый, красивый и растет хорошо. Но стала мне бросаться в глаза одна странность – чем дальше, тем больше становится мой ребенок похож на старшего шафера. А на меня – нисколечко!
Сперва я думал, что мне это только кажется, но, как придет он вечером ко мне, возьмет Райко на колени и начнет играть с ним, я все гляжу, гляжу на него, гляжу на ребенка и сравниваю. Такой же нос, такие же губы, такие же брови и даже уши такие же. Возьму иногда сына, прижму к щеке, стану перед зеркалом и сравниваю. Не похож: у меня губы полные, а у него тонкие; я курносый, а у него нос прямой, острый; у меня брови тонкие, как голодные червяки, а у него широкие, как пиявки; у меня узкие зеленые глаза, а у него большие и черные. Не похожи мы с ним друг на друга, словно и не отец с сыном.
Тут таможенник прервал свой рассказ, потому что Эльза, сперва лишь улыбавшаяся тайком, не могла сдержать смеха.
– Не смейтесь, – остановил он ее, – это совсем не то, что вы думаете. Когда я вам расскажу все, вы увидите, что ошибаетесь.
Эльза перестала смеяться, и таможенник продолжал рассказывать:
– Я и сам подумал об этом, и сердце мое захолодело, как арбуз, вынутый из колодца. Я ходил по улицам задумавшись, на службе у меня все из рук валилось, и вообще стал такой рассеянный, что контрабандистам в то время было раздолье. Сколько раз ночью лежу я в постели, укрывшись одеялом с головой, и сам с собой разговариваю. Говорю себе: это так; а потом сам себе возражаю: нет, не так! Такое чувство, будто я сам себя на две половины разорвал, и у каждой половины свое "я", и эти два "я" спорят между собой, ссорятся. Вот так примерно:
Первое я: Нет, этого не может быть, он мой друг, почти родственник, старшим шафером был на моей свадьбе.
Второе я: Может быть, все может быть на этом свете. Сегодня друг, а завтра нет, да и старший шафер – не родственник.
Первое я: Но он же меня сам женил!
Второе я: А может, он и женил-то тебя ради самого себя.
Первое я: Но почему моя жена могла пойти на это?
Второе я: Потому что ты уже в возрасте.
Первое я: Моя жена меня любит!
Второе я: Он моложе и красивее.
Первое я: Он порядочный человек.
Второе я: Такое случается и с порядочными людьми!
Первое я: Нет, нет, я в это не верю.
Второе я: Блажен, кто не верит!
Вот так по ночам я спорю сам с собой, а как встану, взгляну на Райко – ну вылитый старший шафер! И чем дальше, тем все больше похож на него и все меньше – на меня. Уже и старший шафер заметил, и жена заметила, что мне нехорошо, что я в дурном настроении, спрашивают они меня, что со мной, а я боюсь сказать им.
А Райко уже подрос, уже ходит, уже бегает. Жена моя однажды взяла мои старые брюки и выкроила из них для мальчика длинные брючки, какие мужчины носят. Надел их Райко и бежит ко мне похвастаться, я глянул, передо мной – маленький мужчина, маленький старший шафер. Остается ему только взять свечи, стать позади и повенчать меня. Тут уж я не выдержал, пошел к жене и все ей выложил: так, мол, и так, ребенок вылитый старший шафер.
– Да! Я тоже это заметила, – говорит жена, – и все ждала, не заведешь ли ты сам разговора об этом.
– Ну вот, завел! – говорю.
– Не ты, так я бы завела разговор! – говорит она мне.
– Ладно, и как же ты это объясняешь? – спрашиваю ее я.
Моя жена тяжко вздохнула, из чего я заключил, что ее что-то мучит.
– Сказала бы, да жаль мне тебя.
Я пришел в замешательство. Выходит, мое второе "я" право, моя жена почти призналась и жалеет меня. И хотя я человек хладнокровный, во мне что-то воспламенилось, и в руке моей заплясала та самая иголка, которой я укалываю детей.
– Говори, я хочу знать! – крикнул я строго, так строго, как кричу во время таможенного осмотра: "Открывайте чемоданы, осмотр!"
Моя жена, нисколько не смутившись, ответила совершенно откровенно:
– Я давно хотела сказать, но щадила тебя, знала, что это причинит тебе боль. Но так как твое подозрение причиняет боль мне, то пусть будет больно тебе, а не мне. Вот как я объясняю сходство ребенка со старшим шафером.
И тут жена открыла мне тайну, которая мучит меня и по сей день.
– Мне кажется, – сказала она, – объяснение может быть только одно – бабка во время крещения перепутала детей.
– Как? – изумился я.
– Мне кажется, – повторила жена, – что она перепутала детей и нам дала сына старшего шафера, а ему – нашего.
У меня волосы встали на голове.
– Значит, это наш сын умер?
– Да!
– И Райко – не мой сын?
– Я готова поклясться, – говорит жена, – что это не твой сын.
Я точно обезумел, не знал, что думать, что сказать. Было ясно как день, что жена права, но это значило, что мой сын, которого я любил больше жизни, не был моим сыном и…
– Ладно, – в ужасе говорю я жене, – но это значит, что как только старший шафер догадается об этом, он потребует ребенка обратно?
– И предъявит счет за похороны того, другого ребенка.
– Это пустяки, вот…
Я был не в состоянии о чем-либо думать. Я словно язык проглотил и молчал долго-долго. Наконец я поднял голову и спросил жену:
– Как ты думаешь, что нам делать?
– Я думаю: ничего, – отвечает жена. – Делай вид, что это твой ребенок, и ничем не выдавай старшему шаферу своих подозрений. Будь с ним любезен по-прежнему, даже любезнее, чем прежде, а мы с тобой будем хранить все в тайне, в глубокой тайне!