14
Они нашлись. Никто не вышел в расход, и нашлись в следующий же вечер.
"Он", - отозвалось в груди Анюты, и сердце ее прыгнуло, как Лариосикова птица. В занесенное снегом оконце турбинской кухни осторожно постучали со двора. Анюта прильнула к окну и разглядела лицо. Он, но без усов… Он… Анюта обеими руками пригладила черные волосы, открыла дверь в сени, а из сеней в снежный двор, и Мышлаевский оказался необыкновенно близко от нее. Студенческое пальто с барашковым воротником и фуражка… исчезли усы… Но глаза, даже в полутьме сеней, можно отлично узнать. Правый в зеленых искорках, как уральский самоцвет, а левый темный… И меньше ростом стал…
Анюта дрожащею рукой закинула крючок, причем исчез двор, а полосы из кухни исчезли оттого, что пальто, Мышлаевского обвило Анюту и очень знакомый голос шепнул:
- Здравствуйте, Анюточка… Вы простудитесь… А в кухне никого нет, Анюта?
- Никого нет, - не помня, что говорит, и тоже почему-то шепотом ответила Анюта. - "Целует, губы гладкие стали", - в сладостнейшей тоске подумала она и зашептала: - Виктор Викторович… пустите… Елене…
- При чем тут Елена… - укоризненно шепнул голос, пахнущий одеколоном и табаком, - что вы, Анюточка…
- Виктор Викторович, пустите, закричу, как Бог свят, - страстно сказала Анюта и обняла за шею Мышлаевского, - у нас несчастье - Алексея Васильевича ранили…
Удав мгновенно выпустил.
- Как ранили? А Никол?!
- Никол жив-здоров, а Алексей Васильевича ранили.
Полоска света из кухни, двери.
В столовой Елена, увидев Мышлаевского, заплакала и сказала:
- Витька, ты жив… Слава Богу… А вот у нас… - Она всхлипнула и указала на дверь к Турбину. - Сорок у него… скверная рана…
- Мать честная, - ответил Мышлаевский, сдвинув фуражку на самый затылок, - как же это он подвернулся?
Он повернулся к фигуре, склонившейся у стола над бутылью и какими-то блестящими коробками.
- Вы доктор, позвольте узнать?
- Нет, к сожалению, - ответил печальный и тусклый голос, - не доктор. Разрешите представиться: Ларион Суржанский.
Гостиная. Дверь в переднюю заперта и задернута портьера, чтобы шум и голоса не достигали к Турбину. Из спальни его вышли и только что уехали остробородый в золотом пенсне, другой бритый - молодой, и, наконец, седой и старый и умный в тяжелой шубе, в боярской шапке, профессор, самого же Турбина учитель. Елена провожала их, и лицо ее стало каменным. Говорили - тиф, тиф… и накликали.
- Кроме раны, - сыпной тиф…
И ртутный столб на сорока и… "Юлия"… В спаленке красноватый жар. Тишина, а в тишине бормотание про лесенку и звонок "бр-рынь"…
- Здоровеньки булы, пане добродзию, - сказал Мышлаевский, ядовитым шепотом и расставил ноги. Шервинский, густо-красный, косил глазом. Черный костюм сидел на нем безукоризненно, глядело чудное белье и галстук бабочкой, на ногах лакированные ботинки. "Артист оперной студии Крамского". Удостоверение в кармане. - Чому ж це вы без погон?.. - продолжал Мышлаевский. - "На Владимирской развеваются русские флаги… Две дивизии сенегалов в одесском порту и сербские квартирьеры… Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте части"… за ноги вашу мамашу!..
- Чего ты пристал?.. - ответил Шервинский. - Я, что ль, виноват?.. При чем здесь я?.. Меня самого чуть не убили. Я вышел из штаба последним ровно в полдень, когда с Печерска показались неприятельские цепи.
- Ты - герой, - ответил Мышлаевский, - но надеюсь, что его сиятельство, главнокомандующий, успел уйти раньше… Равно как и его светлость, пан гетман… его мать… Льщу себя надеждой, что они в безопасном месте. Родине нужны их жизни. Кстати, не можешь ли ты мне указать, где именно они находятся?
- Зачем тебе?
- Вот зачем. - Мышлаевский сложил правую руку в кулак и постучал ею по ладони левой. - Ежели бы мне попалось это самое сиятельство и светлость, я бы одного взял за левую ногу, а другого за правую, перевернул бы и тюкал бы головой о мостовую до тех пор, пока мне это не надоело бы. А вашу штабную ораву в сортире нужно утопить…
Шервинский побагровел.
- Ну, все-таки ты поосторожней, пожалуйста, - начал он, - полегче… Имей в виду, что князь и штабных бросил. Два его адъютанта с ним уехали, а остальные на произвол судьбы.
- Ты знаешь, что сейчас в музее сидит тысяча человек наших, голодные, с пулеметами… Ведь их петлюровцы, как клопов, передушат… Ты знаешь, как убили полковника Ная?.. Единственный был…
- Отстань от меня, пожалуйста!.. - не на шутку сердясь, крикнул Шервинский. - Что это за тон?.. Я такой же офицер, как и ты!
- Ну, господа, бросьте, - Карась вклинился между Мышлаевским и Шервинским, - совершенно нелепый разговор. Что ты в самом деле лезешь к нему… Бросим, это ни к чему не ведет…
- Тише, тише, - горестно зашептал Николка, - к нему слышно…
Мышлаевский сконфузился, помялся.
- Ну, не волнуйся, баритон. Это я так… Ведь сам понимаешь…
Довольно странно…
- Позвольте, господа, потише… - Николка насторожился и потыкал ногой в пол. Все прислушались. Снизу из квартиры Василисы донеслись голоса. Глуховато расслышали, что Василиса весело рассмеялся и немножко истерически как будто… Как будто в ответ, что-то радостно и звонко прокричала Ванда. Потом поутихло. Еще немного и глухо побубнили голоса.
- Ну, вещь поразительная, - глубокомысленно сказал Николка, - у Василисы гости… Гости. Да еще в такое время. Настоящее светопреставление.
- Да, тип ваш Василиса, - скрепил Мышлаевский.
Это было около полуночи, когда Турбин после впрыскивания морфия уснул, а Елена расположилась в кресле у его постели. В гостиной составился военный совет.
Решено было всем оставаться ночевать. Во-первых, ночью, даже с хорошими документами, ходить ни к чему. Во-вторых, тут и Елене лучше - то да се… помочь. А самое главное, что дома в такое времечко именно лучше не сидеть, а находиться в гостях. А еще, самое главное, и делать нечего. А вот винт составить можно.
- Вы играете? - спросил Мышлаевский у Лариосика.
Лариосик покраснел, смутился и сразу все выговорил, и что в винт он играет, но очень, очень плохо… Лишь бы его не ругали, как ругали в Житомире податные инспектора… Что он потерпел драму, но здесь, у Елены Васильевны, оживает душой, потому что это совершенно исключительный человек Елена Васильевна и в квартире у них тепло и уютно, в особенности замечательны кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь себя оторванным от внешнего мира… А он, этот внешний мир… согласитесь сами, грязен, кровав и бессмыслен.
- Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете? - спросил Мышлаевский, внимательно всматриваясь в Лариосика.
- Пишу, - скромно, краснея, произнес Лариосик.
- Так… Извините, что я вас перебил… Так бессмыслен, вы говорите… Продолжайте, пожалуйста…
- Да, бессмыслен, а наши израненные души ищут покоя вот именно за такими кремовыми шторами…
- Ну, знаете, что касается покоя, не знаю, как у вас в Житомире, а здесь, в Городе, пожалуй, вы его не найдете… Ты щетку смочи водой, а то пылишь здорово. Свечи есть? Бесподобно. Мы вас выходящим в таком случае запишем… Впятером именно покойная игра…
- И Николка, как покойник, играет, - вставил Карась.
- Ну, что ты, Федя. Кто в прошлый раз под печкой проиграл? Ты сам и пошел в ренонс. Зачем клевещешь?
- Блакитный петлюровский крап…
- Именно за кремовыми шторами и жить. Все смеются почему-то над поэтами…
- Да храни Бог… Зачем же вы в дурную сторону мой вопрос приняли. Я против поэтов ничего не имею. Не читаю я, правда, стихов…
- И других никаких книг, за исключением артиллерийского устава и первых пятнадцати страниц римского права… На шестнадцатой странице война началась, он и бросил…
- Врет, не слушайте… Ваше имя и отчество - Ларион Иванович?
Лариосик объяснил, что он Ларион Ларионович, но что ему так симпатично все общество, которое даже не общество, а дружная семья, что он очень желал бы, чтобы его называли по имени "Ларион" без отчества… Если, конечно, никто ничего не имеет против.
- Как будто симпатичный парень… - шепнул сдержанный Карась Шервинскому.
- Ну, что ж… сойдемся поближе… Отчего ж… Врет: если угодно знать, "Войну и мир" читал… Вот, действительно, книга. До самого конца прочитал - и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер. У вас десятка? Вы со мной… Карась с Шервинским… Николка, выходи.
- Только вы меня, ради Бога, не ругайте, - как-то нервически попросил Лариосик.
- Ну, что вы, в самом деле. Что мы, папуасы какие-нибудь? Это у вас, видно, в Житомире такие податные инспектора отчаянные, они вас и напугали… У нас принят тон строгий.
- Помилуйте, можете быть спокойны, - отозвался Шервинский, усаживаясь.
- Две пики… Да-с… вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик… Жалко, что бросил служить… пас… до генерала бы дослужился… Впрочем, что ж, у него имение было… Можно от скуки и роман написать… зимой делать не черта… В имении это просто. Без козыря…
- Три бубны, - робко сказал Лариосик.
- Пас, - отозвался Карась.
- Что же вы? Вы прекрасно играете. Вас не ругать, а хвалить нужно. Ну, если три бубны, то мы скажем - четыре пики. Я сам бы в имение теперь с удовольствием поехал…
- Четыре бубны, - подсказал Лариосику Николка, заглядывая в карты.
- Четыре? Пас.
- Пас.
При трепетном стеариновом свете свечей, в дыму папирос, волнующийся Лариосик купил. Мышлаевский, словно гильзы из винтовки, разбросал партнерам по карте.
- М-малый в пиках, - скомандовал он и поощрил Лариосика, - молодец.
Карты из рук Мышлаевского летели беззвучно, как кленовые листья. Шервинский швырял аккуратно, Карась - не везет, - хлестко. Лариосик, вздыхая, тихонько выкладывал, словно удостоверения личности.
- "Папа-мама", видали мы это, - сказал Карась.
Мышлаевский вдруг побагровел, швырнул карты на стол и, зверски выкатив глаза на Лариосика, рявкнул:
- Какого же ты лешего мою даму долбанул? Ларион!?
- Здорово. Га-га-га, - хищно обрадовался Карась, - без одной!
Страшный гвалт поднялся за зеленым столом, и языки на свечах закачались. Николка, шипя и взмахивая руками, бросился прикрывать дверь и задергивать портьеру.
- Я думал, что у Федора Николаевича король, - мертвея, вымолвил Лариосик.
- Как это можно думать… - Мышлаевский старался не кричать, поэтому из горла у него вылетало сипение, которое делало его еще более страшным, - если ты его своими руками купил и мне прислал? А? Ведь это черт знает, - Мышлаевский ко всем поворачивался, - ведь это… Он покоя ищет. А? А без одной сидеть - это покой? Считанная же игра! Надо все-таки вертеть головой, это же не стихи!
- Постой. Может быть, Карась…
- Что может быть? Ничего не может быть, кроме ерунды. Вы извините, батюшка, может, в Житомире так и играют, но это черт знает что такое!.. Вы не сердитесь… но Пушкин или Ломоносов хоть стихи и писали, а такую штуку никогда бы не устроили… или Надсон, например.
- Тише, ты. Ну, что налетел? Со всяким бывает.
- Я так и знал, - забормотал Лариосик… - Мне не везет…
- Стой. Ст…
И разом наступила полная тишина. В отдалении за многими дверями в кухне затрепетал звоночек. Помолчали. Послышался стук каблуков, раскрылись двери, появилась Анюта. Голова Елены мелькнула в передней. Мышлаевский побарабанил по сукну и сказал:
- Рановато как будто? А?
- Да, рано, - отозвался Николка, считающийся самым сведущим специалистом по вопросу обысков.
- Открывать идти? - беспокойно спросила Анюта.
- Нет, Анна Тимофеевна, - ответил Мышлаевский, - повремените, - он, кряхтя, поднялся с кресла, - вообще теперь я буду открывать, а вы не затрудняйтесь…
- Вместе пойдем, - сказал Карась.
- Ну, - заговорил Мышлаевский и сразу поглядел так, словно стоял перед взводом, - тэк-с. Там, стало быть, в порядке… У доктора - сыпной тиф и прочее. Ты, Лена, - сестра… Карась, ты за медика сойдешь - студента… Ушейся в спальню… Шприц там какой-нибудь возьми… Много нас. Ну, ничего…
Звонок повторился нетерпеливо, Анюта дернулась, и все стали еще серьезнее.
- Успеется, - сказал Мышлаевский и вынул из заднего кармана брюк маленький черный револьвер, похожий на игрушечный.
- Вот это напрасно, - сказал, темнея, Шервинский, - это я тебе удивляюсь. Ты-то мог бы быть поосторожнее. Как же ты по улице шел?
- Не беспокойся, - серьезно и вежливо ответил Мышлаевский, - устроим. Держи, Николка, и играй к черному ходу или к форточке. Если петлюровские архангелы, закашляюсь я, сплавь, только чтоб потом найти. Вещь дорогая, под Варшаву со мной ездила… У тебя все в порядке?
- Будь покоен, - строго и гордо ответил специалист Николка, овладевая револьвером.
- Итак, - Мышлаевский ткнул пальцем в грудь Шервинского и сказал: - Певец, в гости пришел, - в Карася, - медик, - в Николку, - брат, - Лариосику, - жилец-студент. Удостоверение есть?
- У меня паспорт царский, - бледнея, сказал Лариосик, - и студенческий харьковский.
- Царский под ноготь, а студенческий показать.
Лариосик зацепился за портьеру, а потом убежал.
- Прочие - чепуха, женщины… - продолжал Мышлаевский, - нуте-с, удостоверения у всех есть? В карманах ничего лишнего?.. Эй, Ларион!.. Спроси там у него, оружия нет ли?
- Эй, Ларион! - окликнул в столовой Николка. - Оружие?
- Нету, нету, Боже сохрани, - откликнулся откуда- то Лариосик.
Звонок повторился отчаянный, долгий, нетерпеливый
- Ну, Господи благослови, - сказал Мышлаевский и двинулся. Карась исчез в спальне Турбина.
- Пасьянс раскладывали, - сказал Шервинский и задул свечи.
Три двери вели в квартиру Турбиных. Первая из передней на лестницу, вторая стеклянная, замыкавшая собственно владение Турбиных. Внизу за стеклянной дверью темный холодный парадный ход, в который выходила сбоку дверь Лисовичей; а коридор замыкала уже последняя дверь на улицу.
Двери прогремели, и Мышлаевский внизу крикнул:
- Кто там?
Вверху за своей спиной на лестнице почувствовал какие-то силуэты. Приглушенный голос за дверью взмолился:
- Звонишь, звонишь… Тальберг-Турбина тут?.. Телеграмма ей… Откройте…
"Тэк-с", - мелькнуло в голове у Мышлаевского, и он закашлялся болезненным кашлем. Один силуэт сзади на лестнице исчез. Мышлаевский осторожно открыл болт, повернул ключ и открыл дверь, оставив ее на цепочке.
- Давайте телеграмму, - сказал он, становясь боком к двери, так, что она прикрывала его. Рука в сером просунулась и подала ему маленький конвертик. Пораженный Мышлаевский увидал, что это действительно телеграмма.
- Распишитесь, - злобно сказал голос за дверью.
Мышлаевский метнул взгляд и увидал, что на улице только один.
- Анюта, Анюта, - бодро, выздоровев от бронхита, вскричал Мышлаевский. - Давай карандаш.
Вместо Анюты к нему сбежал Карась, подал. На клочке, выдернутом из квадратика, Мышлаевский нацарапал: "Тур", шепнул Карасю:
- Дай двадцать пять…
Дверь загремела… Заперлась…
Ошеломленный Мышлаевский с Карасем поднялись вверх. Сошлись решительно все. Елена развернула квадратик и машинально вспух прочла слова:
"Страшное несчастье постигло Лариосика точка Актер оперетки Липский…"
- Боже мой, - вскричал багровый Лариосик, - это она!
Шестьдесят три слова, - восхищенно ахнул Николка, - смотри, кругом исписано.
- Господи! - воскликнула Елена. - Что же это такое? Ах, извините, Ларион… что начала читать. Я совсем про нее забыла…
- Что это такое? - спросил Мышлаевский.
- Жена его бросила, - шепнул на ухо Николка, - такой скандал…
Страшный грохот в стеклянную дверь, как обвал с горы, влетел в квартиру. Анюта взвизгнула. Елена побледнела и начала клониться к стене. Грохот был так чудовищен, страшен, нелеп, что даже Мышлаевский переменился в лице. Шервинский подхватил Елену, сам бледный… Из спальни Турбина послышался стон.
- Двери… - крикнула Елена.
По лестнице вниз, спутав стратегический план, побежали Мышлаевский, за ним Карась, Шервинский и насмерть перепуганный Лариосик.
- Это уже хуже, - бормотал Мышлаевский.
За стеклянной дверью взметнулся черный одинокий силуэт, оборвался грохот.
- Кто там? - загремел Мышлаевский, как в цейхгаузе.
- Ради Бога… Ради Бога… Откройте, Лисович - я… Лисович!! - вскричал силуэт. - Лисович - я… Лисович…
Василиса был ужасен… Волосы с просвечивающей розоватой лысинкой торчали вбок. Галстук висел на боку, и полы пиджака мотались, как дверцы взломанного шкафа. Глаза Василисы были безумны и мутны, как у отравленного. Он показался на последней ступеньке, вдруг качнулся и рухнул на руки Мышлаевскому. Мышлаевский принял его и еле удержал, сам присел к лестнице и сипло, растерянно крикнул:
- Карась! Воды…
15
Был вечер. Время подходило к одиннадцати часам. По случаю событий значительно раньше, чем обычно, опустела и без того не очень людная улица.
Шел жидкий снежок, пушинки его мерно летали за окном, а ветви акации у тротуара, летом темнившие окна Турбиных, все более обвисали в своих снежных гребешках.
Началось с обеда, и пошел нехороший тусклый вечер с неприятностями, с сосущим сердцем. Электричество зажглось почему-то в полсвета, а Ванда накормила за обедом мозгами. Вообще говоря, мозги пища ужасная, а в Вандином приготовлении - невыносимая. Был перед мозгами еще суп, в который Ванда налила постного масла, и хмурый Василиса встал из-за стола с мучительной мыслью, что будто он и не обедал вовсе. Вечером же была масса хлопот, и все хлопот неприятных, тяжелых. В столовой стоял столовый стол кверху ножками и пачка Лебiдь-Юрчиков лежала на полу.
- Ты дура, - сказал Василиса жене.
Ванда изменилась в лице и ответила:
- Я знала, что ты хам, уже давно. Твое поведение в последнее время достигло геркулесовых столбов.
Василисе мучительно захотелось ударить ее со всего размаху косо по лицу так, чтоб она отлетела и стукнулась об угол буфета. А потом еще раз, еще и бить ее до тех лор, пока это проклятое, костлявое существо не умолкнет, не признает себя побежденным. Он - Василиса, измучен ведь, он, в конце концов, работает, как вол, и он требует, требует, чтобы его слушались дома. Василиса скрипнул зубами и сдержался, нападение на Ванду было вовсе не так безопасно, как это можно было предположить.
- Делай так, как я говорю, - сквозь зубы сказал Василиса, - пойми, что буфет могут отодвинуть, и что тогда? А это никому не придет в голову. Все в городе так делают.
Ванда повиновалась ему, и они вдвоем взялись за работу - к столу с внутренней стороны кнопками пришпиливали денежные бумажки.
Скоро вся внутренняя поверхность стола расцветилась и стала похожа на замысловатый шелковый ковер.
Василиса, кряхтя, с налитым кровью лицом, поднялся и окинул взором денежное поле.
- Неудобно, - сказала Ванда, - понадобится бумажка, нужно стол переворачивать.
- И перевернешь, руки не отвалятся, - сипло ответил Василиса, - лучше стол перевернуть, чем лишиться всего. Слышала, что в городе делается? Хуже, чем большевики. Говорят, что повальные обыски идут, всё офицеров ищут.