Тут Ренси, растолкав всех, кто стоял у него на дороге, кинулся на своего обидчика. Оба дрались яростно. Но Водрейль успел тщательно завернуть левую руку в салфетку и теперь ловко этим пользовался, когда ему нужно было парировать рубящие удары, а Ренси не позаботился о том, чтобы принять эту предосторожность, и при первых же выпадах был ранен в левую руку. Дрался он, однако ж, храбро и наконец крикнул лакею, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль, остановив лакея, сказал, что раз у Водрейля нет кинжала, то и противник не должен к нему прибегать. Друзья шевалье возразили, произошел крупный разговор, и дуэль, без сомнения, превратилась бы в потасовку, если бы Водрейль не положил этому конец: он опасно ранил противника в грудь, и тот упал. Тогда Водрейль проворно наступил на шпагу Ренси, чтобы тот не мог поднять ее, и уже занес над ним свою шпагу, намереваясь добить раненого. Правила дуэли допускали подобное зверство.
- Убивать безоружного противника! - воскликнул Жорж и выхватил у Водрейля шпагу.
Рана, которую Водрейль нанес шевалье, была не смертельна, но крови он потерял много. Ему натуго перевязали рану салфетками, и во время перевязки он, смеясь неестественным смехом, бормотал, что поединок еще не кончен.
Немного погодя явились лекарь и монах; некоторое время они препирались из-за раненого. Хирург все же одолел; он приказал доставить больного на берег Сены, а оттуда довез шевалье в лодке до его дома.
Лакеи уносили перепачканные в крови салфетки, замывали кровавые пятна на полу, а другие тем временем ставили новые бутылки на стол. Водрейль тщательно вытер шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился, а затем, как ни в чем не бывало, достал из кармана письмо. Попросив друзей не шуметь, он прочел первую строку, и ее покрыл громовой хохот собравшихся:
- "Мой дорогой! Этот несносный шевалье, который мне надоел…"
- Уйдем отсюда! - с отвращением сказал брату Бернар.
Капитан вышел следом за ним. Все внимательно слушали чтение письма, так что их исчезновения никто не заметил.
Глава четвертая
Обращенный
Дон Жуан
Неужели ты за чистую монету
принимаешь то, что я сейчас
говорил, и думаешь, будто мои
уста были в согласии с сердцем?
Мольер, Каменный гость[76
Капитан Жорж возвратился в город вместе с братом и привел его к себе. По дороге они и двух слов не сказали друг другу: они только что оказались свидетелями сцены, которая произвела на них тяжелое впечатление, и им обоим не хотелось сейчас говорить.
Ссора и последовавшая за ней дуэль не по правилам были для того времени явлением обычным. Обидчивая чувствительность дворянства приводила всюду во Франции к роковым последствиям: при Генрихе III и Генрихе IV дуэльное бешенство отправляло на тот свет больше дворян, нежели десятилетняя гражданская война.
Убранство помещения, где жил капитан, носило отпечаток тонкого вкуса. Внимание привыкшего к более скромной обстановке Бернара прежде всего привлекли шелковые с разводами занавески и пестрые ковры. Бернар вошел в кабинет, который его брат называл своей молельней, - слово "будуар" тогда еще не было придумано. Дубовая скамеечка с красивой резьбой, мадонна кисти итальянского художника, чаша со святой водой и с большой веткой букса - все как будто подтверждало, что эта комната предназначена для благочестивых целей; в то же время обитый черной каймой диван, венецианское зеркало, женский портрет, оружие и музыкальные инструменты свидетельствовали о более или менее светских привычках хозяина.
Бернар бросил пренебрежительный взгляд на чашу и ветку букса - на это печальное напоминание об отступничестве брата. Низенький лакей принес варенье, конфеты и белое вино - чай и кофе тогда еще не были в ходу: вино заменяло нашим неприхотливым предкам изысканные напитки.
Бернар, держа в руке стакан, перебегал глазами с мадонны на чашу, с чаши на скамеечку. Затем он глубоко вздохнул и, взглянув на брата, небрежно раскинувшегося на диване, сказал:
- А ведь ты настоящий папист! Что бы сказала сейчас наша матушка!
Эти слова, видимо, задели капитана за живое. Он сдвинул густые свои брови и сделал рукой такое движение, словно просил Бернара не затрагивать этого предмета, но брат был неумолим:
- Неужели ты и сердцем отрекся от веры, которую исповедует наша семья, как отрекся устами?
- От веры, которую исповедует наша семья?.. Но ведь я-то ее никогда не исповедовал!.. Чтобы я… чтобы я поверил той лжи, которой учат ваши гнусавые проповедники?.. Чтобы я…
- Ну, конечно, куда приятнее верить в чистилище, в таинство исповеди, в непогрешимость папы! Куда лучше преклонять колена перед пыльными сандалиями капуцина! Скоро ты каждый раз, садясь обедать, будешь читать молитву барона де Бодрейля!
- Послушай, Бернар: я ненавижу всякие споры, а тем более споры о религии, но рано или поздно мне все равно пришлось бы с тобой объясниться, и коль скоро мы об этом заговорили, так уж давай выскажем друг другу все. Я буду с тобой откровенен.
- Значит, ты не веришь дурацким выдумкам папистов?
Капитан пожал плечами и, спустив ногу на пол, звякнул одною из своих широких шпор.
- Паписты! Гугеноты! И тут и там суеверие. Я не умею верить в то, что моему разуму представляется нелепостью. Чаши литании, ваши псалмы - одна бессмыслица стоит другой. Вот только, - с улыбкой прибавил он, - в наших церквах бывает иногда хорошая музыка, а у вас - заткни уши, беги вон.
- Нечего сказать, существенное преимущество твоей веры! Есть из-за чего в нее переходить!
- Не называй эту веру моей, я не верю ни во что. С тех пор как я научился мыслить самостоятельно, с тех пор как мой разум идет своей дорогой…
- Но…
- Не надо мне никаких проповедей. Я знаю заранее, что ты мне будешь говорить. У меня тоже были свои надежды, свои страхи. Ты думаешь, я не делал огромных усилий, чтобы сохранить отрадные суеверия моего детства? Я перечел всех наших богословов - я искал у них разрешения обуревавших меня сомнений, но сомнения мои после этого только усилились. Словом, я не мог, я не могу больше верить. Вера - это драгоценный дар, и мне в нем отказано, но я ни за что на свете не стал бы лишать его других.
- Мне жаль тебя.
- Ну что ж, по-своему ты прав… Когда я был протестантом, я не верил проповедям; когда же я стал католиком, я не уверовал в мессу. Да и потом, разве ужасов гражданской войны, черт бы ее побрал, не достаточно для того, чтобы искоренить самую крепкую веру?
- Эти ужасы - дело людских рук, их творили люди, извратившие слово божие.
- Ты повторяешь чужие слова, и, представь себе, они меня не убеждают. Я не понимаю вашего бога, я не могу его понять… А если бы я в него верил, то, как говорит наш друг Жодель,постольку поскольку.
- Раз ты к обеим религиям равнодушен, зачем же ты отрекся от одной из них и этим так огорчил и родных и друзей?
- Я чуть не двадцать писем послал отцу, я хотел объяснить ему мои побуждения и оправдаться перед ним, но он бросал их в печку не читая, он обходился со мной, как с великим преступником.
- Мы с матушкой не одобряли крайней его суровости. Если б не его приказания…
- В первый раз слышу. Ну, уж теперь поздно. Меня вот что толкнуло на этот необдуманный шаг, - вторично я бы его, конечно, не совершил…
- То-то же! Я был уверен, что ты раскаиваешься.
- Раскаиваюсь? Нет. Я же ничего плохого не сделал. Когда ты еще учил в школе латынь и греческий, я уже надел латы, повязал белый шарф и пошел на нашу первую гражданскую войну. Ваш принц-карапузик, из-за которого вы допустили столько ошибок, ваш принц Конде уделял вам только то время, которое у него оставалось от любовных похождений. Меня любила одна дама - принц попросил меня уступить ее ему. Я не согласился, он сделался моим ярым врагом. Он задался целью во что бы то ни стало сжить меня со свету.
Красавчик-карапузик принц
С милашками лизаться любит.
И он еще смел указывать на меня фанатически верующим католикам как на олицетворение распутства и неверия! У меня была только одна любовница, и я не изменял ей. Что касается неверия… так ведь я же никого не соблазнял! Зачем тогда объявлять мне войну?
- Никогда бы я не поверил, что принц способен на такую низость.
- Он умер, и вы сделали из него героя. Так всегда бывает на свете. Он был человек не без достоинств, умер смертью храбрых, я ему все простил. Но при жизни он был могуществен, и если такой бедный дворянин, как я, осмеливался ему перечить, он уже смотрел на него как на преступника.
Капитан прошелся по комнате, а затем продолжал, волнуясь все более и более:
- На меня сейчас же накинулись все пасторы, все ханжи, какие только были в войске. Я так же мало обращал внимания на их лай, как и на их проповеди. Один из приближенных принца, чтобы подольститься к нему, при всех наших полководцах обозвал меня потаскуном. Я ему дал пощечину, а потом убил на дуэли. В нашем войске ежедневно бывало до десяти дуэлей, и военачальники смотрели на это сквозь пальцы. Мне же дуэль с рук не сошла, - принц решил расправиться со мной в назидание всему войску. По просьбе высоких особ, в том числе - к чести его надо сказать - по просьбе адмирала, меня помиловали. Однако ненависть ко мне принца не была утолена. В сражении под Жизнейлем я командовал отрядом конных пистолетчиков. Я первым бросался в бой, мои латы погнулись в двух местах от аркебузных выстрелов, мою левую руку пронзило копье - все это доказывало, что я себя не берег. Под моим началом было не более двадцати человек, а против нас был брошен целый батальон королевских швейцарцев. Принц Конде приказывает мне идти в атаку… я прошу у него два отряда рейтаров… а он… он называет меня трусом!
Бернар встал и взял брата за руку. Капитан, гневно сверкая глазами, снова заходил из угла в угол.
- Он назвал меня трусом при всей этой знати в золоченых доспехах, - продолжал Жорж, - а несколько месяцев спустя под Жарнаком знать взяла да и бросила принца, и он был убит. После того, как он меня оскорбил, я решил, что мне остается одно: пасть в бою. Я дал себе клятву, что если я по счастливой случайности уцелею, то никогда больше не обнажу шпаги в защиту такого несправедливого человека, как принц, и ударил на швейцарцев. Меня тяжело ранили, вышибли из седла, и тут бы мне и конец, но мне спас жизнь дворянин, состоявший на службе у герцога Анжуйского, - этот шалый Бевиль, с которым мы сегодня вместе обедали, и представил меня герцогу. Со мною обошлись милостиво. Я жаждал мести. Меня обласкали и, уговаривая поступить на службу к моему благодетелю, герцогу Анжуйскому, привели следующий стих:
Omne solum forti patria est, ut piscibus aequor.
Меня возмущало то, что протестанты призывают иноземцев напасть на нашу родину… Впрочем, я тебе сейчас открою единственную причину, заставившую меня перейти в иную веру. Мне хотелось отомстить, и я стал католиком в надежде встретиться с принцем Конде на поле сражения и убить его. Но мой долг уплатил за меня один негодяй… Это было до того отвратительно, что я забыл про свою ненависть к принцу… Его, окровавленного, отдали на поругание солдатам. Я вырвал у них его тело и прикрыл своим плащом. Но я уже к этому времени связал свою судьбу с католиками. Я командовал у них эскадроном, я уже не мог уйти от них. Но я рад, что мне удалось, по-видимому, оказать некоторые услуги моим бывшим единоверцам: я, сколько мог, старался смягчить жестокости религиозной войны и имел счастье спасти жизнь кое-кому из моих прежних друзей.
- Оливье де Басвиль всюду говорит, что он обязан тебе жизнью.
- Ну так вот: стало быть, я католик, - более спокойным тоном заговорил Жорж. - Религия как религия. С католическими святошами ладить легко. Посмотри на эту красивую мадонну. Это портрет итальянской куртизанки. Ханжи приходят в восторг от моей набожности и крестятся на мнимую богоматерь. С ними куда легче сторговаться, нежели с нашими пасторами, - это уж ты мне поверь. Я живу, как хочу, и лишь время от времени делаю весьма незначительные уступки черни. От меня требуется, чтобы я ходил в церковь? Я и хожу кое-когда, чтобы посмотреть на хорошеньких женщин. Надо иметь духовника? Ну уж это дудки! У меня есть славный францисканец, бывший конный аркебузир, и он за одно экю не только выдаст мне свидетельство об отпущении грехов, но еще и передаст от меня любовные записки своим очаровательным духовным дочерям. Черт побери! Да здравствует месса!
Бернар не мог удержаться от улыбки.
- На, держи, вот мой молитвенник, - сказал капитан и бросил Бернару книгу в красивом переплете и в бархатном футляре с серебряными застежками. - Этот часослов стоит ваших молитвенников.
Бернар прочитал на корешке: Придворный часослов.
- Прекрасный переплет! - с презрительным видом сказал он и вернул книгу.
Капитан раскрыл ее и, улыбаясь, снова протянул Бернару. Тот прочел на первой странице: Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, сочиненная магистром Алькофрибасом, извлекателем квинтэссенции.
- Вот это книга так книга! - со смехом воскликнул капитан. - Я отдам за нее все богословские трактаты из женевской библиотеки.
- Автор этой книги был, говорят, человеком очень знающим, однако знания не пошли ему на пользу.
Жорж пожал плечами.
- Ты сначала прочти, Бернар, а потом будешь судить.
Бернар взял книгу и, немного помолчав, сказал:
- Обидеться ты был, конечно, вправе, но мне досадно, что чувство обиды заставило тебя совершить поступок, в котором ты рано или поздно раскаешься.
Капитан опустил голову и, уставив глаза в ковер, казалось, внимательно рассматривал рисунок.
- Сделанного не воротишь, - подавив вздох, проговорил он. - А может, я все-таки когда-нибудь вновь обращусь в протестантскую веру, - уже более веселым тоном добавил он. - Ну, довольно! Обещай не говорить со мной больше о таких скучных вещах.
- Я надеюсь, что ты сам к этому придешь без моих советов и уговоров.
- Возможно. А теперь поговорим о тебе. Что ты намерен делать при дворе?
- У меня есть рекомендательные письма к адмиралу, я думаю, что он возьмет меня к себе на службу, и я проделаю с ним поход в Нидерланды.
- Затея никчемная. Если дворянин храбр и если у него есть шпага, то ему незачем так, здорово живешь, идти к кому-то в услужение. Вступай лучше добровольцем в королевскую гвардию, если хочешь - в мой легкоконный отряд. Ты будешь участвовать в походе, как и все мы, под знаменем адмирала, но, по крайней мере, не будешь ничьим лакеем.
- У меня нет ни малейшего желания вступать в королевскую гвардию, - это противно моей душе. Служить солдатом в твоем отряде я был бы рад, но отец хочет, чтобы первый свой поход я проделал под непосредственным начальством адмирала.
- Узнаю вас, господа гугеноты! Проповедуете единение, а сами держите камень за пазухой.
- То есть как?
- А так: король до сих пор в ваших глазах тиран, Ахав, как называют его ваши пасторы. Да нет, он даже и не король - он узурпатор, после смерти Людовика Тринадцатого король во Франции - Гаспар Первый.
- Плоская шутка!
- В конце концов будешь ли ты на службе у старика Гаспара или у герцога Гиза - это безразлично. Шатильон - великий полководец, он научит тебя воевать.
- Его уважают даже враги.
- А все-таки ему повредила история с пистолетным выстрелом.
- Он же доказал свою невиновность. Да и вся жизнь Шатильона опровергает слухи о том, что он был соучастником подлого убийцы Польтро.
- А ты знаешь латинское изречение: Fecit cui profuit? Если б не этот пистолетный выстрел, Орлеан был бы взят.
- В католической армии одним человеком стало меньше, только и всего.
- Да, но каким человеком! Разве ты не слыхал двух дрянных стишков, которые, однако, стоят ваших псалмов?
Пока гизары не переведутся,
Мере́ во Франции всегда найдутся.
- Детские угрозы, не более того. Если бы я сейчас стал перечислять все преступления гизаров, ох, и длинная вышла бы ектенья! Будь я королем, то для восстановления во Франции мира я бы велел посадить всех Гизов и Шатильонов в добротный кожаный мешок, накрепко завязать его и зашить, а затем с железным грузом в сто тысяч фунтов, чтобы ни один не убежал, бросить в воду. И еще кое-кого я бы с удовольствием побросал в мешок.
- Хорошо, что ты не французский король.