- Но вы не расстраивайтесь, - бодро заявил Богатырь, - для нас есть еще одно деликатное дельце чуть поближе Крыма. Да и ну его к дьяволу, этот Крым, - все равно там сейчас не купальный сезон.
Но зря Иван пытался отшутиться. Мы-то отлично видели, что он очень переживает, обижен, что в Крыму обошлись без него.
Прощаясь, Иван сказал, что завтра утром он заедет за нами и отведет к шефу, фамилию которого нам знать не обязательно.
Провожать гостей тоже не полагалось, и мы с Сергеем терзались сомнениями. На другой день утром мы все трое были в штабе центра партизанского движения.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
"ЗАДАНИЕ - УКРАСТЬ ПОЛКОВНИКА!"
Дежурный офицер, сидевший в приемной, выслушал Богатыря и вскоре провел нас в кабинет, где навстречу мам поднялся из-за стола седой полковник. Совсем не по-военному, жестом указав на кресла, он пригласил сесть. Глаза его смотрели тепло, внимательно и чуточку изучающе. Тут же в довольно просторном кабинете, помимо стола, четырех кресел и нескольких стульев вдоль стены, стояла за полураздвинутой ширмой раскладушка, накрытая шинелью. Полковник заговорил мягким, приятным голосом. Спросил, где и когда мы родились, где учились, когда вступили в комсомол, где и как воевали. Отвечать ему было легко и просто, ибо вопросы задавались с дружественной, почти отеческой интонацией в голосе.
Затем полковник обратился к Богатырю и поинтересовался, как идет подготовка к операции и какие встречаются трудности.
Богатырь отвечал точно, коротко, так, что мы ничего не могли понять кроме того, что какие-то дела обстоят нормально.
Подойдя к стене, полковник отдернул шторку, закрывавшую большую карту, и жестом пригласил нас подойти.
- Как вы думаете, - сказал он, - доверяют ли немцы своим сателлитам, ну, например, румынам или венграм?
- По-моему, не очень, - ответил Богатырь.
- Верно. И особенно мало доверяют они румынам, считая, что те бездарны в военном деле. Поэтому на высших командных должностях в румынской армии находятся немецкие офицеры, что дает им возможность контролировать действия румынских частей и навязывать свою волю. В штабе партизанского движения, - продолжал полковник, - есть мнение, что румынские офицеры и солдаты с подозрением относятся к немецким ставленникам, а многие почти открыто ненавидят немцев. Вот наша с вами задача, товарищи, и состоит в том, чтобы помочь румынам еще больше ненавидеть немцев, дать им понять, что фашизм - наш общий враг. Словом, штаб считает необходимым начать истребление немецких офицеров в румынских частях. Для начала - вот в этом районе, - полковник поднес карандаш к карте, - вашей группе предстоит захватить командира румынского полка, ярого нациста. Подробный план операции получите позднее. Желаю успеха.
Слушая полковника, я просто не верил ушам: как это, украсть командира полка? Что они там, бараны? Но общая идея захватила и увлекла. Мы жаждали деталей, а главное - действий. Однако прошло много часов, прежде чем мы покинули штаб и вернулись в свою маленькую гостиницу на краю Москвы. Операция готовилась солидно, прочно. Мы побывали во многих отделах штаба, изучали по географическим атласам и учебникам район, где нам предстояло действовать, знакомились с военной формой различных родов войск вражеской армии, взяли с собой для чтения немецкие воинские, уставы и наставления. От нас требовалось изучить все это до тонкости, причем в самые короткие сроки. Мы должны были приобрести даже привычки немецкого офицерства.
На другой день к нам в гостиницу Иван Богатырь привез настоящего немецкого офицера, и тот несколько часов с большим усердием старался привить нам изысканные манеры. Прежде всего научились небрежно, с этаким форсом отдавать честь. Добавлю, что это искусство мы довели до совершенства, уже самостоятельно упражняясь перед зеркалом.
Разговаривая с немцем, я спросил, как он находит мое произношение, не выдает ли меня акцент.
Офицер был до обидного откровенен:
- Вас никто и никогда не примет за немца, - сказал он, - можете на это не рассчитывать. Слишком много грубых ошибок, а произношение, как у вас говорят, рабочее и крестьянское. Вот он, - офицер указал ил Ивана Богатыря, - может быть, и есть настоящий немец, только в этом не - признается. Во всяком случае, он больше немец, чем русский.
Иван не знал, что делать: то ли радоваться такому комплименту, то ли сердиться.
Все дни, связанные с подготовкой к операции, были заполнены до предела разными занятиями, и лишь поздно вечером, когда голова тупела, мы могли немного поговорить о жизни. Выйти прогуляться, сходить в кино мы, откровенно говоря, побаивались.
Москва той поры все еще оставалась полуфронтовым городом. На улицах ходили патрули, появление перед которыми в военной форме означало дилемму: или - "Ваши документы!", или "Пройдемте в комендатуру!". То и другое нас не устраивало. Не покажешь документы - дезертир, а покажешь - какой же ты после этою разведчик, коли тебя уже знают? Вот и пришлось нам безвылазно сидеть в гостинице до тех пор, пока Иван Богатырь не раздобыл нам гражданскую одежду и московские документы, включая ночные пропуска. Мы получили возможность гулять по вечерам и ходить в кино, где сидели по два сеанса подряд, обдумывая все детали теперь уже хорошо разработанной операции.
Однажды Богатырь вручил мне маленький фронтовой треугольник из грубой коричневой бумаги, той самой, в которую заворачивали заводские пачки патронов. Письмо было от Ивана Ромахина. Он сообщал, что во взводе по-прежнему нет командира и все ждут нас, что Дима Дорофеев получил орден Отечественной войны второй степени, а он, Ромахин, представлен к Красной Звезде. В конце была сделана приписка: "У нас сейчас много белого-белого снега, ночи лунные и светлые без всяких ракет. Счет убитых немцев растет, а Ваня Ромахин, хоть и чертыхается из-за наших промахов, но все время берет нас на передовую и на ничейную землю. Все девчата желают скорого вашего возвращения. Плугова".
Письмо принесло с собой тепло наших северных землянок, улыбки и голоса друзей. Оно обрадовало нас и в то же время заставило сладко сжаться сердце. Такое бывает, когда человек вспоминает лучшее, самое сокровенное, что было в прошлом. Спасибо вам, дорогие. Мы вернемся, мы не имеем права не вернуться.
Еще несколько дней прошло в приготовлениях, и вот мы все трое в поезде Москва - Ярославль. Вагон переполнен. Едва нашли место. В общем купе, куда мы пристроили единственный чемодан, сидит стайка девчат. Знакомимся. Все они из какого-то училища и коренные москвички. Едут к родителям в Ярославль, куда в то время были эвакуированы многие государственные учреждения столицы. Поезд шел медленно, часами простаивал ка маленьких пустынных станциях, пропуская воинские эшелоны. От нечего делать мы с девчатами почти всю дорогу резались в подкидного. В качестве стола для карт одна из девушек приспособила наш чемодан, чем сразу испортила нам настроение. Мы все время боялись, что чемодан ненароком соскользнет с колен и откроется. Тогда быть беде - пассажиры неминуемо примут нас за фашистов-диверсантов - ведь в чемодане лежали новенькие немецкие парабеллумы и черная офицерская форма войск СС. За сутки пути нам так и не удалось сомкнуть глаз.
В Ярославль прибыли в полдень и прямо с вокзала поехали в городскую комендатуру. Там о нас знали и сразу же отправили в гостиницу. Утром следующего дня мы уже тряслись на грузовике по левому берегу Волги.
День стоял морозный, яркий снег искрился в лучах солнца и слепил глаза. Грузовик бежал по хорошо укатанной дороге легко и быстро.
В кузове кроме нас троих находились еще четверо: капитан-артиллерист, возвращавшийся в свою часть после госпиталя, два солдата и молоденькая медицинская сестра. Все они сидели спиной к кабине, спрятав лица от встречного ветра и подняв воротники шинелей. Мы же, поддерживая друг друга, стояли во весь рост и мужественно глядели вперед. Морозный встречный ветер жег лоб, щеки, подбородок, выдавливал из глаз слезы. Медсестра строго заметила, что смотреть на ветер нельзя, надует в глаза и будет больно.
Но мы отшучивались и даже пытались доказать, что это нам полезно. Если бы сестричка знала причину нашего "отважного" поведения! Нет, не бравада, не желание показать хорошенькой женщине свою волю и выносливость заставляли нас "плакать" на бешеном ветру.
С какой бы радостью мы присели, отвернулись и спрятали головы в шинели! Но ведь немецкие офицеры, прибывшие с острова Крит, должны иметь загорелую, смуглую кожу, а мы были бледнолицы, как грибы-шампиньоны. И грузовик-то мы выбрали для того, чтоб в пути обветрить и провялить наши лица до менее подозрительного цвета. Много раз мы останавливались, чтобы подышать, размять затекшие ноги, иногда в попутной деревне удавалось согреться за самоваром. В одной из деревушек мы постучались в первый же попавшийся дом и спросили у открывшей двери молодой хозяйки, не угостит ли она чайком озябших путешественников. Женщина улыбнулась открыто, весело и пригласила в дом.
В избе на русской печи лежала маленькая седая старушка. Молодая хозяйка стала на лавку, и мы услышали шепот:
- Маманя, люди тут с дороги. Обогреться просят. Самовар, что ль, поставить?
- Ставь, а я в погреб спущусь.
Через полчаса мы сидели за пыхтящим самоваром, хрустели солеными огурцами и квашеной капустой, а старушка, жалостливо поглядывая на нас, то и дело просила "не отказать" и "откушать". К концу чаепития, когда мы оттаяли и насытились, завязался разговор. Старушка объявила, что нынче ей бог послал праздник - оба сына, как сговорились, с фронта письма прислали. Бог их миловал - пока живы и здоровы.
Старушка без умолку рассказывала о своем житье-бытье- "до войны, милые, разве так жили?"; о колхозных делах - "скотина-то у них страсть как отощала, какая из соломы еда"; о своей красивой невестке - "она мне эаместо дочери родной".
И вдруг эта старая добрая женщина, у которой, казалось, вся жизнь-то от стола до печки, сказала:
- Люди вы, гляжу, военные, грамотные. Скажите мне, сынки, доколе же вы отодвигаться-то будете? Сколько же солдат у бусурмана проклятущего Гитлеряки, коль их кажинный день сон по радио тыщами кладут?
И пока мы мялись, подыскивая слова, чтобы ответить старушке, та вздохнула и убежденно произнесла:
- Видно, наши генералы поля большого никак не найдут. Вот как найдут, и тогда войне полный конец.
- Какого поля, мать?
- Такого большого поля, чтоб всем миром собраться и побить фашистов.
Мы были поражены таким неожиданным выводом и не сразу поняли глубокий смысл этих слов. Бабка действительно как в бога верила, что непременно найдется такое поле, где русские могут развернуться во всю свою мощь и одолеть супостата. Мне хотелось встать и обнять эту старуху, невольно преподавшую нам урок великого патриотизма и веры в победу. Я глядел на коричневые морщинистые руки старой крестьянки, на ее осунувшееся с запавшими глазами лицо, и вдруг с острой жалостью понял, что бабка плоха, она не дождется конца войны, не дождется сыновей. Хотелось сказать: "Мы найдем поле, мать, и победим".
В Горьком мы простились с попутчиками. Через несколько дней, пересаживаясь с одной машины на другую, добрались до цели. Это был штаб Донского фронта. В отделе разведки ждали нас и сразу же переправили в одну из дивизий на передовую линию обороны.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
"РУМЫНСКИЙ БЛЮЗ"
В избе, где располагался разведывательный отдел дивизии, нас встретил молодой подтянутый капитан и объявил, что начальник отдела отсутствует, но приказано накормить нас, сводить в баню и устроить на отдых. Штабной писарь отвел нас в маленькую избушку на самом краю деревни и познакомил с хозяином - молчаливым старым крестьянином с редкой, будто выщипанной бородкой. За ужином я спросил старика, почему они не ушли, как другие, из села, - ведь это передний край, немцы рядом.
- Он за Волгу пройти не должон, - хмуро сказал хозяин, - не пропустят. А ежели пропустят, то он и везде достанет, так что лучше сидеть дома.
Поговорив еще немного, мы устроились на деревянных лавках и заснули, но вскоре нас разбудили громкие голоса. Они принадлежали пятерым солдатам и старшему сержанту - разведчикам дивизии. Они только что вернулись с переднего края, где были вместе с майором - начальником разведотдела.
Разговорившись, мы выяснили, что от всего состава разведывательной роты дивизии не осталось и отделения. Видимо, без работы ребята не скучают.
Начальник разведывательного отдела дивизии, когда мы вошли, встал навстречу и со словами "очень рад" пожал руку каждому. Я сразу подумал, что на нас майор возлагает какие-то большие надежды и, очевидно, попросит помимо нашего основного задания помочь разведке. Забегая вперед, скажу, что я ошибся - разведка дивизии работала отлично, имела большую агентурную сеть у немцев и всегда была в курсе всех дел врага. А приветливость майора объяснялась тем, что он просто был приветливым человеком.
Майор поинтересовался, сколько времени нам потребуется на подготовку операции и в какой помощи мы нуждаемся. Богатырь ответил, что требуется несколько дней: надо изучить оборону немцев и найти участок для прохода в тыл.
Майор немного помолчал и вежливо сказал:
- Изучать, конечно, можно, но не так долго. Дело в том, что через оборону немцев вас проведут мои люди. Думаю, что вы могли бы на них положиться. Если хотите, - продолжал майор, - можете пройти по участку и познакомиться с местностью. Проведет сержант.
И майор встал из-за стола, дав понять, что разговор окончен.
Утром, едва забрезжил рассвет, нас разбудил старший сержант, а спустя час мы уже шагали к передовым позициям. Дорога шла степью, изрезанной балками и поросшей кустарником. Голые прутики торчали редкой щетиной: словно нарочно кто-то навтыкал в снег. Да, по такой местности незаметно не проберешься!
Глубокий овраг, наполовину занесенный снегом, привел нас на передовую. В окопах, полностью скрывавших человека, на земляных выступах сидели и стояли солдаты. В специальных нишах лежали автоматы, патроны, гранаты и даже противогазы.
Противник находился от траншей примерно в двух километрах, и ружейно-пулеметный огонь почти не применялся. Зато мины и снаряды сыпались непрестанно, все кругом было вскопано разрывами, и снег сплошь покрылся грязно-серым налетом. Мы пошли по траншеям, надеясь найти место, откуда видна оборона немцев, но так ничего и не разглядели, кроме широкой черной полосы, вскопанной снарядами.
Вернувшись в деревушку, немедленно разыскали майора и попросили разрешения провести ночную вылазку за передний край обороны для наблюдения за противником. Майор пожал плечами, но разрешение дал, заметив при этом, что мы не сможем начать операцию до тех пор, пока не вернуться его люди из-за линии фронта.
Мы были о себе более высокого мнения, привыкли рассчитывать на свои силы, а не на чужого дядю, поэтому в следующую ночь, надев маскхалаты, выбрались за передний край. Увы, о противнике мы ничего не узнали, хотя нашли много балок, удобных для скрытого подхода к немецким позициям.
Потом мы снова разыскали майора и нахально объявили, что готовы выйти на задание. На этот раз начальник разведотдела рассердился:
- Хватит баламутить, товарищи. Сказано, ждать - ждите! - Но тут же, устыдившись своей резкости, пояснил - Мы и сами могли провести эту операцию. Да незадача - во всей дивизии по-настоящему немецким владеет только переводчик, и тот непригоден - он даже пленных фашистов побаивается. В армии, конечно, есть строевые офицеры, знающие немецкий. Хорошие офицеры, но не годятся они для такой работы. Вот и пришлось вас вызывать.
Протягивая руку, майор добавил:
- Вы должны понять, что за успех операции я отвечаю не меньше, чем вы. А пока не время, надо ждать. Поймите, это необходимо.
Прошло несколько томительных дней. Изнывая от безделья, мы прочитали все книжки, какие только нашлись у хозяина избы, в охотку распилили и перекололи груду дров. В тот момент, когда кончилось терпение, явился связной из штаба.
Майор был в отличном настроении и весело объявил, что дело на мази. Его люди с той стороны принесли недостающие сведения. Мы можем готовиться.
Весь следующий день прошел в мелких, но важных заботах: мы подгоняли по росту доставленные нам черные непромокаемые плащи - оказывается, в таких плащах ходят сейчас, в связи с оттепелью, все немецкие офицеры; примеряли щегольские сапоги, которые также были "обеспечены" майором, и даже наводили лоск на ногти.
В шестнадцать часов мы явились к майору и, быстро переодевшись в эсэсовскую форму, шутливо приветствовали его выброшенными вперед руками.
Начальник разведотдела долго разглядывал нас и, наконец, сказал:
- Все правильно, только вот мундиры чересчур новенькие. А ведь вы издалека, с дороги.
Мы сняли мундиры и, недолго думая, принялись ими натирать деревянный грязноватый пол избы, пока одежда не стала достаточно поношенной.
Удовлетворенный нашим видом, майор снял трубку полевого телефона и попросил пригласить в штаб товарища Маленького. Спустя некоторое время в избу вошел небольшого роста паренек в ватных брюках и стеганой куртке.
- Товарищ майор, по-вашему приказанию… - сказал он. И мы смущенно переглянулись. Подросток оказался маленькой хрупкой женщиной.
- Знакомьтесь, Нина Петровна. - Майор широко повел рукой. - Это те самые разведчики из центра.
Рука у Нины Петровны была не по-женски твердой, голубые глаза смотрели внимательно и заинтересованно. На вид ей можно было дать лет 26–28.
- Нина Петровна, - пояснил майор, - долго работала в этих местах учительницей и хорошо знает местность. Она проведет вас через фронт почти до самой железнодорожной станции.
Весь вечер, с помощью карты-километровки мы обсуждали с Ниной Петровной детали прохода и договорились, что начнем операцию в следующую ночь.
Однако, вернувшись к себе в избу, начали спорить, а нужно ли вмешивать в это рискованное дело женщину, да еще такую, как Нина Петровна. Особенно кипятился Сергей Власов, доказывая, что мы прекрасно можем обойтись без проводника и пройти по карте.
- Ладно, хватит, - скомандовал Богатырь, - утро вечера мудренее.
Утром мы пришли к единому мнению, что без проводника нас все равно не пустят, а поэтому заводить об этом разговор с майором не следует.
И вот последняя проверка. Последний инструктаж у майора. Добрые слова напутствия. За передний край, до ближайшей балки нас сопровождали семь разведчиков. Нина Петровна одета просто: крестьянского покроя юбка, старые фетровые боты, куцый полушубок, отороченный внизу овечьим мехом, кашемировый, видавший виды платок. Документы у нашей проводницы были, как говорят, "железными" - их выдала Нине Петровне, как местной жительнице, немецкая комендатура. Единственным, что грозило безопасности маленькой разведчицы при встрече с немцами, были мы сами. Понимая это, мы держались от Нины Петровны в 40–50 метрах: если нас обнаружат, то проводница будет ни причем и сможет уйти.
Шли почти всю ночь неведомыми для нас путями и остановились в глубоком овраге. Нина Петровна сказана, что отсюда до станции не более двух километров. Теперь мы пойдем одни, а она свернет в село по своим делам. Простились сдержанно, как это принято у разведчиков, и она ушла в темноту.