Мы немедленно бросились искать немца, чтобы пристрелить его, как собаку, но нигде не могли найти. Потом нам сказали, что он находится в землянке особого отдела, куда сам прибежал, опасаясь расправы. Понимал, сволочь, что нашкодил и что с ним не будут церемониться.
В особом отделе нам разъяснили, что существуют международные правила обращения с военнопленными, что Советская Армия - это Советская Армия и устраивать самосуд нам никто не позволит. К тому же задуманного преступления пленному совершить не удалось. К нему будут приняты соответствующие меры.
Тогда мы отправились в штаб и заявили, что если немец еще останется в полку, то за его жизнь не ручаемся.
Больше мы этого Пауля-Павла не видели. Говорят, его расстреляли.
Вася после этой истории прожил с нами всего три дня: его отправили в Мурманск.
Вечером в большом блиндаже у командира полка состоялся торжественный ужин, на который, кроме разведчиков, были приглашены все офицеры штаба и служб полка. Вместо трески на сей раз повара водрузили на стол блюдо из свежих судаков, бог весть где приобретенных начпродом.
Тостов не произносили и пили только положенные сто граммов. Во время этого ужина я, сам того не желая, приобрел себе могущественного недруга, который впоследствии много раз портил мне настроение и жизнь. Этот человек был в полку уполномоченным особого отдела.
В нашей гвардейской дивизии не было предателей, если не считать двух отщепенцев с темным прошлым, которым Советская власть стояла поперек горла и которые перебежали к немцем по убеждению. Но таких было двое за всю войну. Борьба с изменниками, паникерами и трусами как раз и входила в функции особого отдела. И все было хорошо и правильно, если особистами работали честные и умные люди, не видевшие каждом встречном подозрительную, неблагонадежную личность.
У нас же в полку представлял особый отдел слишком бдительный майор. Мы прозвали его Минуткой, потому что этот майор приглашал к себе людей на минутку, а после этого даже самые честные и храбрые ребята добрый месяц ходили, как по минному полю. Может быть, и не лично Минутка был виноват в том, а время, война. Но факт остается фактом.
За ужином, в присутствии всех офицеров, в том числе и майора Минутки, я, недовольный тем, что особый отдел взял под защиту немца Пауля, высказал свое мнение по поводу недавнего события - расстрела солдата в нашем полку. Этот солдат стащил на ротной кухне буханку хлеба, банку тушенки и был задержан с поличным. Солдат попал под трибунал, а затем под пулю. Расстрелянного парня я встречал прежде в запасном полку, в Кандалакше, и вместе с ним прибыл в дивизию. Я знал, что у него есть мать, брат-фронтовик, маленькая сестренка; знал, что он наш человек, и, может быть, минутная слабость голодного заставила его пойти на хищение. А в результате - позорная, бессмысленная смерть, в назидание другим.
Пока я говорил, майор Минутка, уткнувшись в тарелку, хмурил густые брови и молчал.
А утром я уже сидел у него в блиндаже и давал показания. Майора интересовало, каким образом был унесен живым разведчик Расохин; почему я не принял должных мер как ответственный за операцию, какие я выводы делаю из того факта, что осведомленный разведчик Расохин находится у врага… Почуяв, что вопросы носят какой-то провокационный характер, я говорил лишь то, что знал, и отказался делать выводы.
Минутка отпустил меня, но прямо предупредил, что мне он не доверяет и примет все меры к тому, чтобы в выполнении ответственных заданий я больше не участвовал.
Растерянный и напуганный, я тут же передал весь разговор с Минуткой командиру полка и начальнику штаба. Они сказали, что все будет в порядке и особисты оставят меня в покое.
Действительно, майор Минутка меня больше не вызывал, но при случайных встречах был неприветлив и всегда подчеркивал свою неприязнь ко мне. Честно говоря, я отвечал тем же. Конечно, строго в пределах субординации.
Пятка моя благодаря стараниям полковых врачей быстро зажила, и вскоре я уже смог принять участие в операции.
На левом фланге обороны дивизии в руках немцев находилась сопка, похожая очертаниями на огромную спящую утку. С этой высоты гитлеровцы отлично просматривали ближние тылы дивизии и точным огнем причиняли немало хлопот и бед снабженцам, обозам и резервным подразделениям. Командование приняло решение выбить немцев с высоты Утка.
Разведке нашего полка было приказано изучить подходы к высоте, снять минные поля, определить огневые точки и средства противника. Каждую ночь в полном составе наш взвод выходил за передний край и устраивал перед Уткой "концерты", стремясь вызвать на себя огонь и засечь пулеметные гнезда гитлеровцев. Это нам удалось.
Утка далеко вклинилась в линию нашей обороны, и все подходы к высоте были густо заминированы. Каждую ночь мы снимали сотни мин и каждую ночь находили новые поля этих опасных "игрушек".
Существует поговорка, что минер ошибается только раз в жизни. Замечу, что этот самый "раз" приходится у минера, главным образом, на разминирование. Прежде чем приступить к работе, опытный разведчик с предельно возможной точностью устанавливает систему расположения мин, чтобы наверняка знать, в какой стороне и на каком расстоянии стоит следующий "подарок". Обнаружив мину, начинаешь пальцами, на ощупь играть с ней в "кошки-мышки". Надо убедиться, нет ли проволочки с боков, нет ли натяжного донного взрывателя или каких других сюрпризов. После этого можно мину вытащить из земли и осторожно вывернуть взрыватель. Если при этом ничего не случится, минер считает, что он родился в рубашке.
Вся его нежность к железной коробке исчезает, он небрежно, как полено, отшвыривает мину в сторону и лезет испытывать судьбу к следующей.
Разминирование - работа не из приятных и порядочно изматывает нервы. Мы изматывали их целую неделю. Но зато убрали из-под Утки все минные поля. Мы определили также, что на высоте больше десятка дотов и дзотов, а ночами в траншеях в полной боевой готовности сидит примерно батальон гитлеровцев. Скажу, что эти сведения не обрадовали наше командование. Немцы начеку и достаточно сильны. Мы получили задание выяснить, а как ведут себя фрицы в дневное время.
В одну из ночей мы с Балухиным и своими связными - Тришкиным и Ромахиным - отрыли перед Уткой окопчики, замаскировались и благополучно провели там весь день. Выяснилось, что днем в траншеях немцев мало - они отсыпаются в землянках по ту сторону высоты, - и если минометным огнем отрезать землянки, то успех операции обеспечен.
С началом темноты мы снялись и чертовски голодные заторопились домой.
Вдруг идущий впереди лейтенант Балухин окутался огнем и черным дымом. Потом раздался оглушительный взрыв и свист осколков. Мы бросились на землю. Но разрывов больше не было, и тогда я понял, что в спешке мы заскочили на свое же минное поле. Кинулись вперед, к лейтенанту. Да, так и есть. Балухин наступил на нашу двухсотграммовую толовую шашку. Ногу Виктора по щиколотку будто отрезало пилой. Мы уложили лейтенанта на плащ-палатку, взялись за углы и понесли. Балухин молчал и только скрипел зубами.
Через две-три минуты он приказал:
- Стойте!
Приподнялся, взялся обеими руками за висевшую на лоскутке кожи ступню, оторвал ее, бросил в сторону и бессильно откинулся:
- Теперь несите.
Но мы, ошеломленные хладнокровием и самообладанием, с которыми лейтенант проделал все это, не могли двинуться с места.
- Несите же! - крикнул Балухин.
Мы снова взялись за углы плащ-палатки. Лейтенант лежал с каменным, равнодушным лицом. Но, в какой-то момент приглядевшись, я заметил, что Виктор тянет руку к кобуре. Почти силой я отобрал у него пистолет.
Спустя полчаса, видя, что мы выбиваемся из сил, лейтенант приказал остановиться и, не глядя на нас, проговорил:
- Прошу простить за ту… - Виктор подбирал слово… - за ту слабость. Такого я не желаю никому.
В санчасти мы навсегда распрощались с нашим командиром.
Впоследствии из госпиталя он писал нам письма, шутливо жаловался, что у него очень жжет оторванную ступню, что теперь он не вояка и ему остается лишь нянчить детей, которых у него тоже пока нет.
Много лет спустя, уже после войны, я случайно встретил Виктора Балухина на волжском теплоходе. Он жил в Сибири, работал каким-то начальником по снабжению и ехал в отпуск с женой и тремя сыновьями, очень похожими на папу.
- Вот везу свой взвод на южное солнце, - весело рассказывал он, - а то в них сплошная Сибирь, пусть хоть в море помокнут.
Думаю, что и теперь мой старый друг однополчанин не растерял своей бодрости и работает не хуже, чем воевал.
После ранения Балухина прошло несколько дней. Подготовка к штурму высоты была закончена, и два наших стрелковых батальона, поддержанные артиллерийским огнем, выбили немцев с Утки.
Несколько дней немецкими же минами мы подрывали на высоте доты и дзоты, разрушали траншеи.
В дальнейшем гитлеровцы даже и не пытались вернуться на Утку.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПОБОИЩЕ У ОРЛИНОГО ГНЕЗДА
Близилась зима. Мы на Шпиле готовили к холодам свое немудреное фронтовое хозяйство: ремонтировали жилые землянки, приводили в порядок печки-буржуйки, даже построили специальное помещение для лыж и другого зимнего имущества.
Вечерами разведчики часто собирались в нашей "кают-компании" - так называлась большая общая землянка, - писали письма родным и знакомым, рассказывали забавные истории из жизни, пели любимые песни.
Душой всех этих вечеров был у нас Коля Серов, весельчак, лихой гитарист и песельник. За общительность, удаль и умение с честью выходить из разных неприятных положений, в которые Николай попадал по своей природной, почти детской доверчивости, Серова прозвали во взводе "Швейком". Однако произносили эту кличку не в шутливом тоне, а большей частью уважительно, с восхищением: "Ну и Швейк".
До войны Коля Серов подвизался в артистических кругах и был прямо-таки напичкан интереснейшими историями из закулисной театральной жизни, К тому же он умел мастерски преподносить свои байки, и мы, бывало, часами разинув рты или посмеиваясь, слушали его разглагольствования, в которых кусочки правды причудливо переплетались с невероятными поступками знаменитостей мира искусства.
- Про Жарова слышали? Того самого, который… - и Серов, пощипывая струны гитары, напоминал:
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный,
Цыпленок тоже хочет жить.
- Жаров? Михаил? Который в кино? Знаем, - гудели ребята.
- Тот самый. Так вот, это - мой лучший друг. Парень что надо. Встретились как-то на Невском. Народ, конечно, кругом. Все ахают: "Глянь-ка, глянь - сам Жаров!" А он, рубаха, по-простецки ко мне на шею… Рад. Целует. Обнимает. "Пошли, - говорит, - Коля, друг сердечный, к нам. Жена сегодня пельмени сварганила". А жена его, знаете, Целиковская - знатная, скажу я вам, по красоте женщина - в мой рукав вцепилась: "Никуда вас, Николай Трофимыч, не отпущу". Пришлось, понимаете, идти пельмени заглатывать. Испортил себе вечер.
- Так уж и испортил?
- Я ж тогда в ресторан собрался. А у Миши насчет того, чтоб рюмку-другую пропустить, - ни-ни! Сухой закон.
- Не пьет? - изумились разведчики.
- Ни грамма. В кино вы не смотрите. Там он только для виду коньяк хлобыщет, а на самом-то деле лимонад дают. Мне он сам рассказывал - артисту что ни на есть высочайшее мастерство требуется, чтоб пьяного сыграть. Почему, думаете, Жарова все алкоголиков играть приглашают? А потому, что спец. Сам как стеклышко, а притворяется, что в дымину. То-то. Искусство - великая вещь! Как это в песне поется…
И Николай запевал что-нибудь, смотря по настроению ребят. Больше всего мы любили "Вьется в тесной печурке огонь". Нам все казалось, что эта песня написана именно про нас. В ней все совпадало: и печурка, и "до смерти четыре шага", и даже гармонь.
На гармони у нас во взводе играл другой Николай - Ерофеев. Причем играл этот архангельский паренек так душевно и красиво, что разведчики поклялись лечь костьми, но исполнить мечту Ерофеева, достать ему настоящий баян. А так как среди военных трофеев попадались только губные гармоники, то за баяном пришлось специально отправить в Мурманск представителя военторга.
Два Николая скрашивали нелегкую жизнь разведчиков и пользовались всеобщей любовью. Больше того, даже в работе, в деле, мы, не сговариваясь, старались уберечь их от риска, от пули.
На войне выходных дней не бывает, а особенно у разведчиков… Стрелки и те могут долгими месяцами сидеть в траншеях и ждать приказа, а разведка - их глаза и уши - каждый день должна быть "на товсь". Разведка должна, обязана знать, не сменились ли части противника, не подходят ли свежие силы, не затевает ли враг что-нибудь. Стало быть, надо смотреть и слушать без выходных.
В эти сентябрьские дни взвод вел наблюдение в центре обороны дивизии. Мы давно научились понимать противника по звукам и почти безошибочно могли определить, что сегодня, например, у большого дота на высоте Челнок стоит "рыжий немец", на флангах - "очкастый" и "дылда". Такие своеобразные клички мы раздавали всем фрицам, за которыми вели наблюдение. Прозвища помогали запоминать их характер и поведение. Мы знали, что "дылда" очень не любит темноты и дежурит, не выпуская из рук ракетницы, а вот "очкастый" очень красиво работает на ручном пулемете, выбивая выстрелами легкие мотивы. Кстати говоря, я сам немедленно обучился такому искусству и порой вступал с немцем в негласный поединок. Когда начинали работать два пулемета с высот Челнок и Орлиное гнездо, то прекращались все другие выстрелы. И немцы, и наши солдаты следили, кто лучше, красивее "сыграет" тот или иной мотивчик. Сейчас как-то странно вспоминать и писать об этом, но и такое в нашей окопной жизни было.
В одну из ночей, заняв обычный пост перед высотой Челнок, мы вдруг обнаружили, что там произошли изменения: все, что мы слышали на сопке до сих пор, пропало, а появились совершенно другие звуки. Это означало, что на Челнок пришла другая часть противника, и нам, по всей вероятности, снова предстоит брать "языка".
Об изменениях в обороне фашистов мы немедленно доложили командиру полка, но, вопреки ожиданию, нас не послали за пленным, а приказали продолжать наблюдение. Вскоре разведка установила, что немцы заменили войска на всем участке обороны дивизии.
Мы понимали, что противник непременно попытается и зять "языке" у нас. Из личного опыта я знал, что фашисты почти не проводят ночных поисков малыми силами, а стараются захватить "языка" в разведке боем, бросая в дело сравнительно крупные подразделения. Однако, такие попытки заканчивались для гитлеровцев печально. Они уходили восвояси, а вместо "языка" уносили порядочное количество своих убитых и раненых.
Насколько я помню, за всю войну из траншей нашей дивизии немцам не удалось взять ни одного пленного.
Дорогой ценой обошлась фрицам и разведка боем в сентябре 1942 года. В тот памятный день по какой-то причине мы дольше обычного задержались в траншеях и вышли за передний край, когда было уже довольно темно. Накрапывал мелкий осенний дождь. Подобравшись поближе к высоте Горелой, пригляделись и заметили, что в проволочном заграждении сделан проход. Это значило, что гитлеровцы с какой-то целью выйдут на ничейную полосу… "Наверное, минировать", - решили мы и, отойдя в сторонку, стали ждать дальнейших событий.
Прошло полчаса. И вот из траншеи показались немцы. Много. До батальона. Но странное дело, все они вооружены автоматами, обвешаны гранатами, у некоторых ручные пулеметы. Стало быть, фашисты идут не работать! Они идут к нашей обороне. Разведка боем!
Первая мысль - немедленно сообщить своим. Но затем прихожу к выводу, что до рассвета немцы наверняка действовать не будут, а за это время мы успеем не только предупредить командование, но и придумать, как проучить фрицев получше. Продолжаем наблюдать и видим, что батальон цепочкой продвигается к нашему опорному пункту правее высоты Орлиное гнездо. Но почему они так нахально двигаются там, где, как мы знали, располагаются наши минные поля?
Да, по всей вероятности, гитлеровские саперы еще прошлой ночью побывали тут и сделали проходы. Где эти проходы? Подойдут ли фрицы для утренней атаки вплотную к нашим позициям? На оба вопроса ответили сами гитлеровцы. Проходы на минном поле они отметили крупными валунами-ориентирами, потом залегли и притихли. Наша оборона не могла ни видеть, ни слышать их.
Я немедленно послал двух разведчиков на высоту Орлиное гнездо, приказав доложить обстановку непосредственно командиру полка.
Пасько принял меры. На Орлиное гнездо послал подкрепление - роту. Мои ребята вернулись с двумя отделениями автоматчиков и приказом: отрезать врагу пути отхода, а до того сидеть тише травы, чтобы не спугнуть фрицев.
Мы осторожно окопались и тоже затаились. До рассвета оставался добрый час, когда небо за линией нашей обороны засветилось и тугой удар расколол воздух. Там, где лежали немцы, поднялись и загрохотали мощные разрывы мин и снарядов. С Орлиного гнезда одновременно ударили несколько станковых пулеметов, от ракет, выпущенных мортирами и повисших в небе на парашютах, стало светло, как днем. Немцы были ошеломлены и прижаты к земле. Плотность огня была столь велика, что смерть настигала и тех, кто лежал, и тех, кто вскакивал и пытался убежать. От сплошных разрывов стали рваться мины на минном поле. Огневой налет завершился залпом дивизиона - "катюш" - гвардейских реактивных минометов.
Нашей группе не пришлось отрезать врагу путь отступления, как было приказано, по той простой причине, отступать было некому. Фашисты остались там, где залегли для утренней атаки. Немецкие батареи открыли оный огонь по нашей обороне и вели его не менее двух часов, но поздно. Батальон фашистов приказал долго жить.
Укрывшись, мы весь день провели на нейтральной земле, чтобы к вечеру обследовать поле битвы и подобрать раненых немцев, если таковые окажутся.
В сумерках отправились. Картина представилась ужасная. Некоторые из фашистов были так изувечены, что мороз продирал по коже. Одежда на многих солдатах почти полностью сгорела. Пахло паленым мясом, и запах этот был отвратителен. Мы вынесли в наши траншеи около десятка тяжело раненых немцев, в том числе обер-лейтенанта, который глядел волком и вообще отказался разговаривать.
Уничтожение фашистского батальона было крупной удачей полка и у всех здорово подняло настроение. А наши два Николая сочинили по этому поводу частушки и распевали их под баян и гитару в два голоса.
"Швейк", подлаживаясь под тоненький девичий голосок, выводил:
У Орлиного гнезда
Дали немцам мы дрозда.
Дали немцам мы дрозда.
Барыня, барыня.
Сударыня-барыня.
Серову баском вторил Ерофеев: