* * *
В один из последних, жарких по-летнему майских дней перед воротами казармы остановился "Рено-4". Шпербер заметил на автомашине солнечный кругляш - значок противника атомного вооружения. Наблюдает ли за ним кто-либо? Записывают ли номера?
Сюзанна открыла дверцу. Он сел в машину. Девушка была в приподнятом настроении.
- Поехали, - сказала она, бросив жакет на заднее сиденье, и сразу перешла на четвертую скорость.
По шоссе она ехала осторожно. Иногда, управляя машиной одной рукой, показывала другой на пробегавшую кошку, скачущую лошадь с развевающейся гривой, но ничего не говорила. Она притормозила, чтобы поглядеть на летящий планер, наклонила голову к ветровому стеклу и проводила взглядом парящую "птицу". Затем вновь дала полный газ. Когда девушка переключала скорость, Йохен обратил внимание на ее колени, по которым вверх и вниз двигался подол платья. Смотрел, не поворачивая головы, одним уголком глаза. Она работала ногами, управляя автомобилем, и не обращала внимания на небрежность в туалете. "Чрезмерно самоуверенна", - подумал он.
- Если машина не была нужна Ульфу, - начала Сюзанна, - я иногда ездила в Остию или к Альбанским горам. Медленно и всегда по правой стороне. При этом я думала. Во время одной из таких доездок я и решила бросить Ульфа.
- Почему?
Сюзанна не ответила. Она посмотрела в зеркало заднего обзора, включила сигнал поворота, дала полный газ и обогнала какой-то автомобиль. Когда маневр был закончен, она промолвила:
- Я установила, что вообще не знаю, кем я была. Я всегда концентрировала свое внимание на Ульфе и на образе, который он создавал. Сначала мне чертовски льстило, что такой человек так ценит меня. Что-то я собою представляю, казалось мне. Так продолжалось до тех пор, пока я не поняла, что здесь имеет место преклонение перед идолом. Он со мною не считался. Когда я попыталась выяснить с ним отношения, он просто уклонился от разговора. На мои попытки сделать что-либо самостоятельно он или смотрел с кислой миной, или смеялся над ними. Свои слабые стороны никогда не признавал. Становилось ясным, что близкими мы бываем лишь в постели, да и то не всегда.
- А потом вы стали совместно пользоваться квартирой?
- Да, тогда началась новая фаза.
- Это ты называешь фазой. Интересно, в какой фазе ты находишься сейчас?
Сюзанна засмеялась. Когда она сосредоточенно смотрела в зеркало или на спидометр, пробовала, полностью ли отпущен ручной тормоз, он чувствовал себя пассажиром, и только. Каждым движением руки или головы девушка показывала, что руководит она, а он приглашен в автомобиль только для того, чтобы показать ему ее превосходство. Он не хотел с нею спорить по такому поводу. Однако мысль об этом сковывала его. Если он, расслабившись, откидывался на спинку сиденья и вытягивал ноги, то лишь тогда, когда они чрезмерно уставали.
Сюзанна выключила радио и сконцентрировала все внимание на дороге. На автостраде, ведущей к морю, произошла автомобильная катастрофа. Им пришлось отправиться в объезд. Она свернула на боковое шоссе и, проехав несколько деревень, вновь выбралась на автостраду.
Они выехали на побережье. Сюзанна остановилась, вынула из багажника коробку с продуктами, закрыла багажник и проверила, заперты ли дверцы автомашины. Шпербер спросил, кому принадлежит эта машина.
- Один студент с моего курса дал мне ее напрокат.
- Ты, вероятно, опять хорошо устроилась.
Вместо ответа она показала на берег:
- Пошли?
Он как-то растерялся и даже не попытался взять коробку, которую несла Сюзанна. Она держала ее так удобно.
Пробежав немного вдоль переполненного пляжа, Сюзанна сняла сандалии, он же остался в ботинках. На участке пляжа, покрытого крупнозернистым песком вперемешку с гравием, где было посвободнее, девушка остановилась и положила коробку. Они сели. Сюзанна откинулась назад и стала смотреть в небо. Он уставился в море, которое его не особенно интересовало.
- Ты близко его знаешь?
- Кого?
- Владельца автомашины.
- Я не знаю, чего ты от меня хочешь.
- Я тоже не знаю, - промолвил он, рассердившись. Когда Шпербер вновь взглянул на море, оно показалось ему хмурым и неприветливым. Он постарался освободиться от чувства ревности, чтобы не испортить себе настроение на весь день. Ее молчание было слишком продолжительным. Когда Йохен почувствовал, что ему все ясно, он встал, стянул брюки и пошел в воду. Волны, как бы разговаривая с кем-то, полировали прибрежный гравий. Шпербер поднял маленький камешек и бросил его в Сюзанну. Она засмеялась и медленно пошла к нему.
Мысли, которые нужно было бы высказать, не приходили ему в голову. Особенно тогда, когда они сидели на берегу, тесно прижавшись друг к другу, и глядели на воду. Ему было особенно приятно, когда она молча прижалась головой к его груди, однако он старался не признаваться себе в этом.
- Можно полюбить грузовик? - спросила она.
Он помолчал некоторое время.
- Полюбить? Не знаю. Желать, конечно, можно.
- Ты будешь гладить его брюхо, удивляться его силе, смотреть на него с вожделением, убирать, заползать в него, чистить и наводить блеск. Ты хочешь, чтобы у тебя был такой грузовик?
- Может быть, иногда хочу, - Шпербер разгреб песок и нашел маленький камешек. Он хотел забросить его подальше, но раздумал и опустил руку.
Она сидела согнувшись. Юбка мягкими складками падала на песок, на котором ее пальцы чертили какие-то завитушки, квадраты. Он подбросил камень и вновь поймал его, крепко схватив сжатыми пальцами. Его мускулы пружинили.
Внезапно он сел, обхватив жилистыми руками колени длинных мускулистых ног. Его корпус как бы опирался на три точки.
- Я Ульфа никогда не любила по-настоящему, - внезапно промолвила она. И через небольшой промежуток времени добавила: - Того, кто передает свою возлюбленную другому, любить нельзя.
Он знал, на что она намекает. Как это произошло тогда между ними? Об этом она никогда не говорила. Во всяком случае, любовь в то время была. Он молчал.
Небо заволокли облака. Стало прохладно. Они вернулись к автомашине.
- Как у тебя с твоим делом? - спросила она на обратном пути.
Он рассказал о Моллоге и о том, как нашли листовку. Не отрывая глаз от дороги, она почти холодно заметила:
- А что, тебя это удивляет?
* * *
Дверь спальни распахнулась.
- Смирно! - заорал Бартельс. - Четвертое отделение готовится к утренней зарядке. Канонир Шек в медпункте.
Вольф вошел.
- От командиров отделений мне стало известно, что тумбочки для личных вещей содержатся не в должном порядке. Открыть их для осмотра!
Неделя начиналась неплохо. Вольф шел от тумбочки к тумбочке и осматривал полки. Около Шпербера он задержался подольше. Он заставил Йохена вынуть рубашки и белье и приказал показать книги.
- Что вы читаете в свободное от службы время? Йозеф Конрад "Юность", Генрих Манн "Верноподданный". Так, так. И, конечно, Брехт. Кто большого мнения о себе, тот, конечно, читает Брехта. - Он возвратил книги Шперберу: - Что вы еще читаете? - Он приказал Шперберу снять кепи. - А там что запрятано?
Вольф отвернул подкладку головного убора и извлек оттуда листовку.
- Имеется у вас что-либо подобное еще?
- Нет, господин лейтенант.
- Вы можете присягнуть в этом?
- Так точно, господин лейтенант. Я нашел это в туалете. Это все видели.
- И что же вы намеревались предпринять? Вы что, не знаете, что о таких находках нужно докладывать?
- Нет, господин лейтенант.
Вольф направился к двери. Подавать команду "Смирно" не потребовалось.
Шпербер подпрыгнул на носках несколько раз, и напоследок так высоко, что достал потолок.
- Что с тобой? - Эдди наклонил голову.
Шпербер, легко пружиня на ногах, принял боксерскую стойку, двинулся на Эдди и, сделав выпад, попал ему в руку, ударил раз, другой, третий. Эдди тоже стал в стойку и начал подпрыгивать. Он увертывался от ударов, прикрывая печень локтем. Оставив открытой левую сторону, он сдерживал натиск Шпербера. Тот шлепнул его несколько раз. Эдди начал пританцовывать. Он хотел обмануть Шпербера, сделал выпад левой и вновь закрылся. Шпербер попытался левой ударить Эдди в грудь, но промахнулся. Эдди воспользовался этим и нанес удар в область сердца. У Шпербера перехватило дыхание, но он не переставал следить за противником, выискивая у него слабые места. Собравшись, он активно работал ногами, прыгал вперед, назад, вбок, наклонялся. Удар в подбородок. Р-раз! Давай еще!
Эдди засмеялся и рухнул в изнеможении.
- Ты выиграл. Победа по очкам.
Они обменялись рукопожатием.
"По меньшей мере хоть с одним справился", - подумал Шпербер.
* * *
- Я не видел листовок, - сказал Бартельс. - Где они валяются, в уборной? Что там написано? Должно быть, что-нибудь чудовищно подстрекающее.
- Чистая ерунда, - заметил Хайман. - Опять эти детские сказки о том, что русские никогда не начнут войны.
- Почему ты смотришь на меня? - спросил Шпербер.
- Затем они утверждают, что бундесвер существует, чтобы обеспечить возможность боссам набивать свои карманы. - Хайман постучал пальцами по виску.
- Когда я слышу эти лозунги, у меня начинается расстройство желудка, - сказал Беднарц и отвернулся.
- Ты знаешь, - проговорил Хайман, обращаясь к Беднарцу, который рылся в своей тумбочке, - что они еще пишут? Бундесвер - это, мол, место дрессировки безвольного пушечного мяса! Примитивнее не придумаешь! - Хайман захохотал. - Я нахожу совершенно справедливым, что за распространение подобной чепухи наказывают.
- Ты что же, выдашь меня, если я кому-либо передам такую листовку?! - воскликнул Шпербер. Он охотно дал бы этому куску дерьма по физиономии. Внутренне он чувствовал себя в состоянии сделать это.
- Стоит ли об этом говорить? - примиряюще заметил Бартельс.
- Придирка, чистейшая придирка, - повторил Шпербер.
- Это психологическая война, совершенно очевидно, - сказал Беднарц. - Смотрите: разрушаются основы военной морали. Мы часто сами себя бьем.
- Ну ладно, не пугайся, - заметил Бартельс. - Я не делаю политических выводов в связи с этой листовкой. Нечего сваливать это на агентов. Эти демократические солдаты часто совершенно открыто стоят у стены вокруг нашего городка. Запретный плод сладок, а листовками интересуются потому, что их запрещают. Поэтому акции этих ребят сразу вызывают симпатии.
- Все это дело рук коммунистов, - сказал Эдди, - и никого другого.
- Они что, тебе нравятся, балбес?! - закричал Хайман и поднялся. Эдди тоже вскочил и вытянул вперед руки в стойке каратэ.
- Ну-ну, потише, - пробормотал Хайман дрогнувшим голосом.
- Это дело рук коммунистов, - еще раз повторил Эдди в насмешливо посмотрел на Хаймана, у которого по шее пошли красные пятна.
- Ну ладно, - Хайман сел. Эдди продолжал стоять.
- Я не думаю, чтобы здесь был кто-то, кто сочувствует Востоку, - сказал Шпербер. - Но если мы сами не разберемся во всех мнениях, если мы будем давить друг на друга, принуждать, нас раздавят.
- Ясно! - Теперь сел и Эдди.
- Во всяком случае, твои взгляды свидетельствуют о том, что ты им симпатизируешь, - сказал Хайман Шперберу, - и это наводит на некоторые размышления.
Эдди вновь вскочил:
- Так точно, господин шериф!
- Не кривляйся как петрушка! - крикнул Хайман и поднялся. В тот же момент худощавый Эдди влепил ему оплеуху левой рукой. Хайман схватился за подбородок. Эдди тем временем закатил ему пощечину правой.
Бартельс и Беднарц крепко схватили Эдди за руки. Кто-то успокаивал Хаймана. Оправившись от шока, тот провозгласил пророчески:
- Это у нас постепенно перерастет в классовую борьбу.
- Мне тоже так кажется. В нашей спальне уже есть шпионы, - ответил Шпербер.
10
Петь и маршировать. Место действия: учебный барак и плац для строевой подготовки. Строфы были написаны на доске. Вошер, самый маленький, если не самый юный, унтер-офицер батареи, был инструктором. Каждую неделю - новая песня. Но кандидатов для обучения пению отобрать было нелегко. Никто не испытывал желания выступать соло перед батареей новобранцев, любителей поговорить и посмеяться. Поэтому запевал обычно сам Вошер. Он начинал грудным раскатистым голосом. Первые звуки лились свободно. Певец стоял, подняв голову, закинув одну руку за спину, а другую заложив за борт тужурки. Начинал с первого звука: а-а-а-а… Засмеявшегося в качестве наказания, вызывали вперед, и он должен был сам петь соло. Такое же наказание ожидало любого другого, кто осмеливался слишком веселиться на занятиях. Таким образом обеспечивалась индивидуальная подготовка участников и облегчалась задача Вошера как запевалы.
Хайман тоже смеялся и должен был запевать. Он, заядлый курильщик, хрипел и кашлял, и Вошер после первых же тактов отправлял его назад. Шек, чтобы развлечься, особенно громко засмеялся и был вынужден выйти вперед и петь соло. Петь он умел и заслужил похвалу. Его называли соловьем и Карузо, а он только краснел от смущения. После индивидуальных выступлений пели всей батареей.
Вошеру казалось, что песни звучат тихо, без выражения. Он кричал:
- Громче! - и показывал указкой на доске слова, которые нужно было петь. - Все сразу! - кричал он иногда. - Отбивайте такт песий ногой! Прекратить! Свинство! Построиться в шеренгу перед зданием. Сейчас мы споем на улице, и вы услышите, что получается из вашего визга. Стадо баранов! Держать ногу, тверже шаг! Песню!
- "Девушка"! "Девушка"! "Девушка"! - Название песни передается от головы в хвост колонны. Теперь нужно задать высоту тона шеренгам от первой до последней. Каждая из них пробует: мэ-э-э-э…
- Отставить! Левой, два, три, четыре!
"Девушка, как хорошо на улице. Ярко светит солнце. Пойдем погуляем? Девушка, не говори "нет"! Радостно веет ветерок, играя твоими локонами…"
- Отставить! Чудовищно! Все сначала! Это же не песня, а стон сифилитиков! Стадо быков!
"Кокетство в твоих русых локонах, твои очи, милое дитя, так прекрасны…"
Теперь батарея начала в одной тональности, за исключением нескольких солдат, совершенно не имевших музыкального слуха, но их голоса терялись в общем хоре. Некоторые не понимали, что отдельные такты нужно чередовать с паузами. Во время этих пауз они продолжали петь.
Сначала Вошер громко кричал текст. Затем перешел на жест. Взмахом рук он показывал, что начинается новая строфа.
"Девушка, дай мне руку, приди ко мне, пока есть время. Перед нами вся страна и весь мир. Дом и двор, деньги и имение - все иллюзорно, все обманчиво. А у солдат хватит здравого смысла и мужества…"
При слове "страну" рука Вошера указала вдаль.
Перед строкой со словом "дом" он махнул рукой на ближайшее строение. Деньги он изобразил известным жестом, потирая большой палец об указательный. "Иллюзорно" я "обманчиво" - презрительной гримасой, "здравый смысл" и "мужество", должно быть, изображало поднятие вверх руки со сжатым кулаком и подпрыгивание.
Потом пошла третья строфа.
"Девушка, будь моей. Ты мне так нравишься. Даже если я буду вдали, ты не должна любить другого. Пройдет год, наступит день, я вновь приду к тебе. Милая, так и должно быть. Девушка, скажи "да",
Песню повторяли. На третий раз одолели наконец старомодный текст, но мелодия все еще звучала нестройно.
До сих пор все дурачились и смеялись. А теперь, когда слова песни были выучены наизусть, лица у всех стали серьезными. Каждый пел. Эдди, не имевший слуха, пел, как ему хотелось. Он ничего не видел вокруг и, весь отдавшись пению, не замечал, что фальшивит. На физиономии этого жестокого, грубого человека внезапно появилось набожное выражение. Теперь было не важно, попадает ли он в тон. Шпербер пел в полную силу. Громко орать и обрывать текст по слогам в школьных хорах не разрешалось. Здесь это можно было делать совершенно свободно. Все кричали, как хотели, не опасаясь осуждения. Это было чувство силы, совместной силы ста двадцати драчунов.
В паузах между тактами было слышно, как от соседних корпусов отражалось эхо, и казалось, что где-то поет ту же песню другая батарея. При этом отчетливо слышалось шарканье сапог.
Четвертая строфа придавала новый смысл. Шаг и взмах руки, команды и повороты создавали ритм и дополняли мелодию, сливаясь с нею в одно целое.
Песня их объединила. Каждый растворился в общей массе, составив ее часть.
На какой-то час Шпербер даже забыл, что находится под подозрением.