- Вы напоминаете мне раджу, милый Гальярдо. Там, в Севилье, в национальном костюме, с гаррочей на плече вы дополняли пейзаж и были прекрасны. Но здесь!.. Мадрид -увы! - стал европейским городом. Не видно больше народных костюмов. Манильская шаль мелькнет теперь разве что на подмостках. Не обижайтесь, Гальярдо, я сама не знаю почему, по вы мне напоминаете этого индуса.
Донья Соль смотрела через окно на хмурое, затянутое тучами небо, мокрую площадь, редкие хлопья снега, на прохожих, спешивших куда-то под своими зонтиками; потом перевела взгляд на тореро и с удивлением уставилась на прядь волос, уложенную на макушке, на его прическу и шляпу,- все говорило о профессии тореро и так противоречило его современному элегантному костюму.
В глазах доньи Соль тореро был вырван из своего привычного "обрамления". Ах, этот грустный, дождливый Мадрид!.. Ее друг, приехавший сюда с мечтой о стране вечно лазурного неба, очень разочарован. Да и сама она при виде живописных групп тореро, стоящих на тротуаре против гостиницы, вспоминает редкостных животных, привезенных из солнечного края в зоологический сад, окутанный туманным светом дождливого дня. Там, в Андалузии, Гальярдо был героем, чистокровным представителем страны скотоводства. Здесь, со своим бритым лицом, он выглядит нелепым персонажем, паяцем, привыкшим к аплодисментам толпы, заурядным комедиантом с театральных подмостков, только вместо того чтобы развлекать толпу забавными репликами, он вызывает в ней дрожь, вступая в единоборство со зверем.
О, сладостный мираж солнечных стран! Обманчивое опьянение света и красок! Она могла в течение нескольких месяцев любить этого неотесанного и грубого парня, восхищаться его тупой невежественностью и требовать, чтобы он не заглушал духами привычный запах арены и конюшни, всей атмосферы цирка, насквозь пропитавшей его кожу! Да, обстановка! На какие безумства толкает она женщин!
Донье Соль припомнился день, когда ей грозила опасность быть растерзанной рогами быка. Потом завтрак за одним столом с разбойником, которого она слушала с восторженным удивлением, кому на прощание подарила розу. Какое безумство! И как далеко все это теперь!
Из прошлых переживаний, в которых она раскаивается, сознавая их смешную сторону, остался всего лишь этот парень, не спускающий с нее умоляющего взгляда в ребяческой попытке воскресить былое счастье. Бедняга! Разве можно холодно и без иллюзий повторить безумства, навеянные волшебной властью жизни!..
- Все кончилось! - сказала донья Соль.- Надо забыть прошлое - ведь когда мы оглядываемся на него, оно представляется нам совсем в иных красках! Вернувшись в Испанию, я не узнаю ее. И вы уже не тот, что прежде. Мне даже последний раз в цирке почудилось, будто вы уже не так отважны... и будто толпа уже не так восторгается вами...
Донья Соль сказала это просто, без задней мысли, но Гальярдо послышалась в ее тоне насмешка, и, опустив голову, он покраснел.
Проклятие! Им снова овладели профессиональные заботы.
Вся беда в том, что теперь он уже не подходит вплотную к быку.
Донья Соль дала ему ясно понять... В ее глазах он уже не тот, что прежде. Будь он прежним Гальярдо, она, наверно, лучше приняла бы его. Женщины любят смельчаков.
Тореро обманывал сам себя, принимая полное забвение былой прихоти за временное охлаждение, над которым он может восторжествовать, совершив подвиг.
Донья Соль поднялась. Визит затянулся; тореро, казалось не сознавал, что пора уходить; завороженный ее красотой, но надеялся на счастливый случай, который вновь сблизит их. Матадору пришлось последовать примеру доньи Соль и она сослалась на необходимость распрощаться с ним. Она ждет своего друга, чтобы вместе отправиться в музей Прадо.
Донья Соль пригласит Гальярдо как-нибудь вместе позавтракать в тесном кругу у нее в номере. Ее другу будет, несомненно' интересно увидеть вблизи тореро. Он едва говорит по-испански" но рад будет познакомиться с Гальярдо.
Тореро пожал протянутую руку, пробормотал что-то неясное и вышел. Гнев туманил ему глаза, в ушах звенело.
Эта женщина холодно выпроводила его, как назойливого посетителя! Та же самая женщина, которую он знал в Севилье. И она посмела пригласить его на завтрак вместе со своим другом, чтобы тот мог вблизи рассмотреть тореро, как какого- то костного зверька!
Проклятие! Но он мужчина... Все кончено. Больше он никогда к ней не вернется!
В эти дни Гальярдо получал много писем от дона Хосе и от Кармен.
Доверенный пытался вдохнуть мужество в своего матадора> как всегда советуя ему идти прямо на быка... "Раз! Удар и бык у тебя в кармане". Но под его бодрым тоном ощущалась ка какая-то растерянность. Похоже было, что вера его поколебалась и он начал сомневаться, является ли Гальярдо первым матадором в мире. До Севильи доходили слухи о недовольстве и враждебном на~ строении столичной публики. Последняя коррида окончательно расстроила дона Хосе. Нет, Гальярдо не таков, как другие матадоры, которые делают свое дело, не обращая внимания на свист публики и вполне удовлетворяясь большими заработками. Матадору дорога честь тореро. Он выступает на арене лишь для того, чтобы вызывать восторг и поклонение. Для него посредственно проведенная коррида равносильна поражению. Публика привыкла восхищаться его дерзкой отвагой и всякий недостаточно смелый шаг называет провалом.
Дон Хосе старался понять, что произошло с его матадором. Он стал трусом?.. Нет, никогда. Импресарио скорее даст себя убить, чем признает такой недостаток у своего героя. Гальярдо просто устал, он еще не оправился после раны. "А в таком случае,- советовал дон Хосе в каждом письме,- лучше всего на время уйти с арены и один сезон передохнуть. Потом ты снова станешь самим собой и будешь убивать быков, как всегда..." Он берется уладить все дела. Свидетельство врачей подтвердит, что Гальярдо недостаточно окреп, а доверенный договорится с антрепренерами об отсрочке контрактов и пошлет какого-нибудь начинающего матадора, который заменит Гальярдо за меньшую плату.
Цирку это будет даже выгодно.
Кармен была более настойчива в своих уговорах и не прибегала к уловкам красноречия. Он должен уйти с арены немедленно, должен "срезать косичку", как говорят его товарищи по профессии, и зажить спокойно в Ринконаде или в их севильском доме вместе с семьей, с единственными людьми, которые его действительно любят. Она не знает покоя; теперь она боится даже больше, чем в первые годы замужества, а и тогда в дни корриды жизнь превращалась для нее в тревожное, томительное ожидание. Сердце говорит ей, а женское сердце редко ошибается, что случится страшная беда. Она почти не спит, с ужасом думает она о бессонных часах и терзающих ее по ночам кровавых видениях.
Далее супруга Гальярдо разражалась гневом против публики:
"Неблагодарные, они забыли уже, какие чудеса показывал тореро, когда он был здоров. Злые души, они хотят, чтобы он погиб ради их забавы, словно нет у него ни жены, ни матери. Хуан, мама и я умоляем тебя. Уйди с арены. Какая тебе нужда убивать быков? На жизнь нам хватит, а у меня душа болит, как подумаю, что тебя оскорбляют эти людишки, которые не стоят твоего мизинца... А что, если снова случится несчастье? Иисусе! Я, наверное, сойду с ума".
Прочтя эти письма, Гальярдо задумался. Уйти с арены! Какое безумие! Бабьи бредни! Так можно сказать сгоряча, в порыве любви, но выполнить это невозможно. "Срезать косичку" в тридцать лет! Как будут злорадствовать враги! Он не имеет права уйти, пока у него целы руки и ноги, пока он может убивать быков. Какая нелепость! Дело не только в деньгах. А слава? А профессиональная честь? Что скажут о нем тысячи его приверженцев? Что они ответят противникам, когда те бросят им в лицо, что Гальярдо струсил?..
Кроме того, матадор не был уверен, что его денежные дела позволяют ему принять такое решение. Богатство его было призрачным, общественное положение еще не упрочилось. Все, чем он владел, было куплено в первые годы брака, когда ему так нравилось поражать Кармен и мать, сообщая им о новых приобретениях. Впоследствии он тоже зарабатывал много денег, может быть еще больше, чем раньше, но все они таяли, расходясь на бесчисленные нужды его нового существования. Он много играл, вел рассеянную жизнь. Несколько участков, присоединенных к основным владениям Ринконады, были куплены на деньги, ссуженные ему доном Хосе и другими друзьями. Проигрыши заставляли его прибегать к займам у любителей, живущих в провинции. Гальярдо был богат, но если бы он ушел с арены, потеряв при этом огромные поступления от боя быков (иной год - двести тысяч песет, иной - триста тысяч), то, после уплаты долгов, ему поневоле пришлось бы поселиться в деревне и жить на доходы с хозяйства Ринконады, да еще соблюдать экономию и самому присматривать за работами, потому что до сих пор ферма, брошенная на чужие руки, почти ничего не давала.
Тщеславного Гальярдо, привыкшего к театральной декоративности, к восторгам публики и крупным деньгам, ужасало это существование безвестного землевладельца, обреченного на бережливость и непрестанную борьбу с нуждой. Богатство - понятие весьма растяжимое. Богатство Гальярдо росло по мере того, как он делал карьеру, но никогда не могло угнаться за его потребностями. Было время, когда он счел бы себя богатейшим человеком, имей он хоть ничтожную долю нынешнего своего достояния...
А сейчас он будет почти бедняком, если откажется от боя быков.
Придется лишить себя дорогих андалузских вин и гаванских сигар, которые он раздавал направо и налево. Придется сдерживать свою барственную щедрость и, посещая кафе и таверны, не кричать больше в великодушном порыве человека, привыкшего играть со смертью: "За все уплачено!" Придется расстаться с толпой прихлебателей и льстецов, смешивших его своими слезными просьбами. А когда его полюбит какая-нибудь нищая красотка (если только найдется такая после того, как он уйдет с арены), то уж не сможет он увидеть, как бледнеет она от восторга при виде золотых с жемчугом сережек, не сможет ради забавы облить вином дорогую китайскую шаль, чтобы купить новую, еще лучшую.
Так он жил и так должен жить дальше. Он был тореро старых времен, такой, каким представляли себе люди настоящего матадора: великодушный, храбрый, безумно расточительный, всегда готовый с княжеской щедростью прийти на помощь несчастным, тронувшим его суровую, чувствительную душу.
Гальярдо презирал многих своих товарищей, тореро нового склада, грубых подмастерьев тавромахии, разъезжавших, словно коммивояжеры, из цирка в цирк, расчетливых и осмотрительных во всех своих тратах. Некоторые из них, по возрасту почти дети, носили в кармане книжечку с записью доходов и расходов, не забывая даже пяти сентимо, истраченных в пути на стакан воды.
Они водили знакомство только с богатыми людьми, чтобы пользоваться их гостеприимством, но никогда никого не приглашали сами. Другие перед началом сезона заваривали дома побольше кофе и возили с собой в бутылках черную жидкость, разогревая ее по мере надобности, чтобы сократить расходы в отеле. Многие квадрильи голодали, открыто жалуясь на скупость своих маэстро.
Гальярдо нисколько не раскаивался в своей блестящей, бурной жизни. И они еще хотят, чтобы он от нее отказался?..
Кроме того, он думал и о нуждах собственного дома. Его семья привыкла к широкой и беззаботной жизни. Никто не помышлял о заработке и не считал денег, видя, что они все прибывают, словно из неиссякаемого источника. Кроме матери и жены, на нем висела еще одна семья: сестра, ее болтун муж, который не работал, словно родство со знаменитостью давало ему право на безделье, и целый выводок племянников, которые росли и с каждым годом требовали все больших расходов. И вот придется призвать к экономии и бережливости всех этих людей, привыкших весело и беззаботно жить на его счет. И всем им, даже бедному Гарабато, придется отправиться на ферму и работать, как простой деревенщине, под палящими лучами солнца! А бедная мама в последние дни своей жизни лишится святой радости выручать из беды соседок и больше уже не будет смущаться, как девочка, выслушивая притворно сердитую отповедь сына за то, что от выданной ей две недели назад сотни дуро ничего не осталось. А Кармен, бережливая по натуре, изо всех сил постарается сократить расходы и прежде всего принесет в жертву себя, лишив свою жизнь всех украшавших ее радостей!..
Будь оно проклято!.. Обречь семью на упадок, принести горе близким людям... При одной мысли об этом Гальярдо охватывал стыд. Преступлением было бы лишить семью благосостояния, к которому он сам ее приучил. А что же нужно делать, чтобы этого не случилось? Просто держаться поближе к быку, вести бой, как в прежние времена... И он будет держаться ближе!
Старательно выводя буквы, Гальярдо ответил доверенному и Кармен двумя короткими письмами, твердо выражавшими его волю: "Уйти с арены? Никогда!"
Он решил снова стать прежним Гальярдо и поклялся дону Хосе, что последует его советам. "Раз! Удар - и бык в кармане".
В новом приливе мужества он чувствовал себя способным победить всех быков, как бы могучи они ни были.
Жене он написал веселое письмо, в котором, однако, заметна была некоторая обида на то, что она усомнилась в его силах. Скоро она получит известия о ближайшей корриде. Он поразит публику, которая устыдится своей несправедливости. Если попадутся хорошие быки, он покажет себя не хуже, чем сам Роже де Флор, которого вечно поминает этот болтун, их зять.
Хорошие быки! Вот что особенно беспокоило Гальярдо. Раньше он гордился тем, что не интересовался нравом быков и никогда не ходил смотреть на них перед корридой.
- Я убью любого, какой бы мне ни достался,- заявлял он надменно.
И впервые встречался с быком лишь на арене.
Теперь ему хотелось рассмотреть животных получше, отобрать подходящих и подготовить успех, тщательно изучив все их повадки.
Погода разгулялась, сияло солнце. На следующий день состоится вторая коррида.
Вечером Гальярдо один отправился в цирк. Огромное строение из красного кирпича с окнами в арабском стиле одиноко возвышалось на фоне зеленоватых холмов. Обширный однообразный ландшафт замыкался белым пятном, напоминавшим пасущуюся на дальнем склоне отару. То было кладбище.
Когда тореро подошел к воротам, его обступила толпа оборванцев, паразитов цирка, бродяг, которые ночуют в конюшнях, куда их пускают из милости, и живут подаянием любителей, питаясь объедками в ближних тавернах. Некоторые из них пришли из Андалузии, сопровождая быков, да так и остались навсегда на задворках цирка.
Гальярдо бросил в протянутые шапки несколько монет и вошел в цирк через Конюшенные ворота.
В коррале он увидел группу любителей, пришедших посмотреть пробу лошадей. Потахе, с гаррочей в руке, звеня огромными шпорами, собирался вскочить в седло. Конюхи окружили поставщика лошадей, тучного, немногословного человека в широкополой андалузской шляпе. С невозмутимым спокойствием он отвечал на дерзкие и оскорбительные шутки зубоскаливших пикадоров.
"Ученые обезьяны", засучив рукава, тащили в поводу нескольких жалких кляч, предназначенных для пробы. Все последние дни они объезжали и школили этих несчастных одров, еще хранивших на своих боках кровавые следы от ударов шпорами.
Наездники пускали их рысцой, ударами подкованных каблуков понуждая к резким поворотам, чтобы подготовить их для работы на арене. Бедные животные возвращались с кровоточащими боками, и раньше, чем отправить в стойло, их приходилось окатывать водой. Вокруг бассейна, в выбоинах между булыжниками, застаивались красные, как вино, лужи.
Предназначенных для завтрашней корриды лошадей тащили из конюшен чуть ли не волоком. Пикадоры должны были осмотреть их и отобрать пригодных.
Жалкие лошадиные остовы выступали неверным шагом, на их истерзанных боках можно было прочесть историю печальной старости, болезней и людской неблагодарности. Тут были невероятно тощие клячи, скелеты с выступающими ребрами, обросшпе длинной всклокоченной гривой. Рядом с ними били копытами гордые кони со сверкающими глазами и лоснящейся шерстью. Казалось непонятным, почему великолепные животные, будто недавно выпряженные из роскошной кареты, могли попасть в общество издыхающих кляч. Но они-то и представляли наибольшую опасность: это были неизлечимо больные лошади - подверженные головокружениям, они внезапно падали на землю, сбрасывая всадника через голову. А среди жертв несчастья или болезни жалобно позвякивали подковами инвалиды труда: лошади, долгие годы проработавшие на фабриках и на мельницах или пахавшие землю, а то и извозчичьи клячи - рабочая скотина, отупевшая от привычки годами тащить за собой плуг или повозку, несчастные парии, которым суждено трудиться до последнего часа. Даже когда бык вспорет им брюхо рогами, они будут развлекать публику своими скачками и брыканием.
Печальное зрелище! Добрые тусклые, желтоватые глаза; тощие холки с присосавшимися к ним зелеными жадными мухами; костлявые морды, по которым ползают паразиты; угловатые бока, словно поросшие мхом; чахлые груди, сотрясаемые хриплым ржанием; дрожащие, подламывающиеся ноги, до самых копыт покрытые длинной шерстью.
Желудки, привыкшие к голодовке, не справлялись с обильным кормом, которым хотели поддержать силы животных, и все вымощенное пространство корраля было усеяно зловонным навозом. Чтобы оседлать подобную скотину, дрожащую от бешенства или падающую от слабости, нужно было не меньше мужества, чем для встречи € быком. На спину лошади взваливали огромное мавританское седло с высокой лукой, желтым сиденьем и закрытыми стременами. Случалось, что под тяжестью седла иная кляча едва не падала на землю.
В переговорах с поставщиком лошадей Потахе держался высокомерно. Он выступал от собственного имени и от имени своих товарищей, и каждое его цыганское проклятие вызывало хохот даже у "ученых обезьян". Остальные пикадоры могли доверить ему все дела с лошадниками. Лучше него никто не договорится с этим народом.
Конюх подводил к нему какую-нибудь понурую клячу с лохматой шерстью и торчащими ребрами.
- Что ты мне тащишь? - кричал Потахе в лицо поставщику.- Никуда эта дрянь не годится. На эту скотину никто и не сядет. Сажай на нее свою бабушку!..
Флегматичный поставщик был невозмутим. Если Потахе не решится сесть на эту лошадь, то только потому, что нынешние пикадоры всего боятся. В старые времена сеньор Кальдерон, или Триго, или любой другой наездник на таком добром и послушном коне выступил бы в двух корридах подряд, ни разу не упав, п хоть бы одна царапина осталась на лошадиной шкуре.
Ну, а теперь! Теперь только и видишь - страху много, а стыда нет.
Пикадор и поставщик спокойно и даже дружелюбно издевались друг над другом, словно в их устах самая страшная брань в силу привычки теряла свое значение.
- А ты,- отвечал Потахе,- ты просто наглец, такой же мошенник, как Хосе Мария Темпранильо. Убирайся со своей клячей. Пускай на нее садится твоя лысая бабка, что ездит на помеле в субботнюю ночь!
Все кругом хохотали, а поставщик только пожимал плечами.