Насиональ был на десять лет старше своего маэстро. Когда Гальярдо начал выступать в любительских корридах, Насиональ, вернувшись из Америки, где он убивал быков на арене Лимы, уже участвовал как бандерильеро в прославленных квадрильях. В начале своей карьеры, когда он был еще молод и ловок, Насиональ пользовался некоторой известностью. Одно время он считался "тореро с будущим", и севильские любители верили в него, надеясь, что он затмит матадоров, вышедших из других городов. Но надежды эти были недолговечны. Вскоре после возвращения из Америки, овеянный туманной славой далеких подвигов, Насиональ выступил на арене севильского цирка как матадор. Публика рвалась в цирк, тысячи зрителей остались без билета. Но тут, в момент решительного испытания, "мужество изменило ему", как говорят любители. Он уверенно всаживал бандерильи, выполняя свой долг как опытный и искусный работник, но когда нужно было нанести смертельный удар, инстинкт самосохранения, оказавшийся сильнее, чем его воля, удержал матадора на большом расстоянии от быка, и ему так и не пришлось воспользоваться преимуществами своего роста и сильной руки.
Насиональ отказался от славы матадора. Бандерильеро - и только. Он покорился судьбе и стал поденщиком своего искусства, помогая более молодым и зарабатывая тяжелым трудом свои гроши, чтобы прокормить семью и откладывать сбережения, которые позволили ему через некоторое время открыть маленькую харчевню. Среди тореро он славился своей добротой и благородством. Жена Гальярдо очень любила Насионаля и верила, что он, как ангел-хранитель, сбережет ей верность супруга.
Когда во время летних поездок Гальярдо отправлялся вместе со своей квадрильей в кафешантан, стремясь забыться в пьяном веселье после нелегкой победы, Насиональ, суровый и молчаливый, восседал среди накрашенных певичек в прозрачных платьях, словно отец пустынник среди куртизанок Александрии.
Он нисколько не возмущался царившим вокруг разгулом, а лишь с грустью вспоминал о жене и ребятишках, поджидавших его в Севилье. Все беды, все пороки мира он считал следствием темноты и невежества. Наверно, эти бедные женщины не знают даже грамоты. Он и сам человек необразованный. А так как именно этим недостатком Насиональ объяснял свое ничтожество и неумение хорошо рассуждать, то склонен был той же причине приписывать все беды и несчастья, какие только существуют на свете.
В юности Насиональ был активным членом Интернационала трудящихся и усердно слушал товарищей из руководства, которые были счастливей его и умели читать вслух газеты, посвященные борьбе за благо народа. Во времена национального ополчения он увлекался игрой в солдаты и носил красную шапку - символ федералистской непримиримости. Целые дни проводил он перед воздвигнутыми на площадях трибунами, где ораторы различных клубов, сменяя друг друга днем и ночью, с андалузской многословностью рассуждали о божественном происхождении Христа и повышении цен на предметы первой необходимости. Потом наступило время репрессий. После стачки для него, рабочего, известного своим мятежным духом, двери всех предприятий оказались закрыты.
Насиональ смолоду увлекался боем быков, и в двадцать четыре года он стал тореро, так же как занялся бы любым другим ремеслом. Впрочем, он многому научился и с презрением говорил о нелепостях современного общества,- недаром он несколько лет подряд слушал читавших газеты товарищей. Ведь как бы плохо ему ни приходилось на арене, он заработает больше и сможет жить лучше, чем самый искусный рабочий. Люди, помнившие его с ружьем народной милиции на плече, прозвали его Насиональ.
О своей профессии, хотя он занимался ею уже много лет, Насиональ говорил всегда, как бы извиняясь и оправдываясь. Комитет его района постановил изгнать из партии всех членов, посещающих корриды, как варваров и ретроградов, но для Насионаля сделал исключение, сохранив за ним право решающего голоса.
- Я знаю,- говорил он, сидя в столовой Гальярдо,- что бой быков - это явление реакционное... вроде того, что было при Педро Антонио де Аларкон и инквизиции. Не знаю, правильно ли я говорю. Народу нужно образование, как хлеб, и нехорошо, что на нас тратят столько денег, в то время когда школ не хватает. Так пишут в мадридских газетах. Но товарищи меня уважают, и комитет после речи, которую произнес дон Хоселито, решил оставить меня в рядах партии.
Гальярдо и его друзья встречали подобные заявления насмешками или притворной яростью, но в непоколебимом спокойствии Насионаля чувствовалась гордость тем, что товарищи сделали для него такое почетное исключение.
Дон Хоселито, восторженный и красноречивый учитель начальной школы, руководил районным комитетом, внося в политическую борьбу весь пыл Маккавеев. Это был юноша еврейского происхождения, смуглый и некрасивый, с лицом, изрытым оспой, что придавало ему некоторое сходство с Дантоном. Насиональ всегда слушал его речи раскрыв рот.
Когда дон Хосе - доверенный Гальярдо и другие друзья маэстро в шутку начинали оспаривать доктрины Насионаля, выдвигая самые нелепые возражения, бедняга Насиональ становился в тупик и говорил, почесывая затылок:
- Все вы, сеньоры, ученые, а я даже читать не умею. Вот потому-то все мы, простые люди, дураки. Зато если бы здесь был дон Хоселито! Клянусь жизнью и духом святым! Если бы вы только слышали, как он говорит! Настоящий ангел...
И, чтобы укрепить свою веру, несколько поколебленную яростным наступлением шутников, он отправлялся на следующий день к дону Хоселито. Потомок гонимого народа, казалось, получал горькое наслаждение, показывая Насионалю свой, как он выражался, музей ужасов. Молодой еврей, вернувшись на родину своих предков, создал в одном из школьных классов коллекцию предметов эпохи инквизиции, собирая их с мстительной тщательностью узника, составляющего из отдельных костей скелет своего тюремщика. В шкафу выстроились переплетенные в пергамент книги с отчетами об аутодафе и протоколы допросов под пыткой.
На стене висел белый флаг с грозным зеленым крестом. По углам были свалены орудия пытки, страшные крючья, служившие для того, чтобы дробить, вытягивать и рвать на части человеческие кости и тело. Дон Хоселито отыскивал все эти орудия в лавках старьевщиков и немедленно определял их былую принадлежность к святой инквизиции.
Простая, добрая душа Насионаля возмущалась при виде ржавого железа и зеленых крестов.
- Подумай, друг! А еще находятся такие, что говорят...
Клянусь жизнью и духом святым!.. Хотел бы я, чтобы они посмотрели на это.
С жаром новообращенного он высказывал свои взгляды при каждом случае, не обращая внимания на насмешки товарищей.
Но и тут он был добродушен и не проявлял никакой запальчивости. Для него люди, равнодушные к судьбам страны и не входящие в ряды партии, были "бедными жертвами народного невежества". Спасение заключалось в том, чтобы научить народ грамоте. Сам он скромно отказывался от духовного возрождения, считая себя слишком тупым для того, чтобы учиться, но ответственность за свое невежество возлагал на весь мир.
Часто, когда во время летних выступлений квадрилья переезжала из одной провинции в другую, Гальярдо шел в вагон второго класса, в котором обычно ездили "ребята". На какой-нибудь станции к ним, случалось, подсаживался сельский священник или монах.
Бандерильеро начинали подталкивать друг друга локтем и подмигивать, глядя на Насионаля, который перед лицом врага становился, казалось, еще важнее и торжественнее. Пикадоры Потахе и Трагабучес, грубые, задиристые парни, любители драк и перебранок, испытывавшие смутную неприязнь к поповским сутанам, вполголоса подзуживали его:
- Теперь он твой!.. Заходи справа... Воткни ему в затылок словечко похлеще.
Маэстро, обведя всех властным взглядом, пристально смотрел на Насионаля, и тот покорно молчал: с главой квадрильи не спорят. Однако в простой душе Насионаля горячее желание проповедовать свои взгляды было сильнее чувства подчинения старшему, и достаточно оказывалось какого-нибудь незначительного слова, чтобы он тут же вступал в спор со спутниками, пытаясь убедить их в истине. А истиной для него были путаные и беспорядочные обрывки речей дона Хоселито.
Тореро переглядывались, пораженные ученостью своего собрата и гордясь тем, что один из них мог спорить с такими важными людьми и даже ставить их в тупик,- это, впрочем, было нетрудно, так как духовные лица обычно не отличаются образованностью.
Священники, сбитые с толку горячими тирадами Насионаля, прибегали наконец к последнему доводу: неужели находятся люди, которые, постоянно рискуя жизнью, не думают о боге и верят подобным вещам? Как же должны молиться за них их жены и матери!..
Тореро, сразу став серьезными, с благоговейной почтительностью вспоминали о ладанках и образках, пришитых женскими руками к их боевому наряду перед отъездом из Севильи. А матадор, в котором просыпались все его суеверия, сердился на Насионаля, словно видел в его безбожии угрозу для собственной жизни:
- Замолчи и не повторяй эти глупости! Простите его. Он хороший человек, но ему забили голову разными бреднями. Молчи, не возражай! Проклятие! Я тебе заткну рот...
И Гальярдо, стремясь успокоить этих сеньоров, от которых, как казалось ему, все-таки зависело будущее, осыпал Насионаля проклятиями и угрозами.
Насиональ замыкался в презрительном молчании. Невежество и суеверие: а все от недостатка образования. И, верный своим убеждениям, он с простодушием неискушенного человека, знакомого только с двумя-тремя идеями, возобновлял через некоторое время прерванный спор, не обращая внимания на гнев матадора.
Насиональ не расставался со своим безбожием даже на арене, куда остальные бандерильеро и пикадоры выходили, совершив молитву, с твердой верой, что зашитые в платье священные амулеты защитят их от опасности.
Насиональ подходил к огромному, тяжелому, черному как смоль быку, согнувшему могучую шею, и, раскинув руки с зажатыми в них бандерильями, издеваясь, кричал ему:
- Пойди-ка сюда, святой отец!
"Святой отец" яростно бросался вперед, а Насиональ изо всей силы вонзал ему в загривок бандерильи и громко восклицал, как бы торжествуя победу:
- За всех попов!
В конце концов Гальярдо сам начинал смеяться над выходками Насионаля.
- Не делай из меня посмешище,- говорил он.- Скоро наша квадрилья прославится как сборище еретиков. Сам понимаешь, это не всем понравится. Тореро должен заниматься только боем быков.
Однако он очень любил своего бандерильеро и всегда помнил о его преданности, часто доходившей до самопожертвования. Насионаля нимало не трогало, если публика освистывала его. При встрече с опасным быком он кое-как всаживал бандерильи, лишь бы поскорее кончить дело. Слава ему была не нужна, он работал ради заработка. Но когда Гальярдо со шпагой в руке направлялся к "трудному" быку, бандерильеро всегда держался рядом, чтобы вовремя прийти на помощь другу и тяжелым плащом или могучей рукой укротить свирепое животное. Дважды случалось матадору упасть на арене перед самыми рогами, и всякий раз Насиопаль бросался на быка, позабыв о детях, о жене, о харчевне, обо всем на свете, готовый умереть, но спасти маэстро.
В доме Гальярдо его всегда принимали как члена семьи.
Сеньора Ангустиас любила его, чувствуя в нем родственную, простую душу.
- Садись рядом со мной, Себастьян. Ты правда ничего не хочешь?.. Расскажи, как идут дела в таверне? Тереса и детишки здоровы?
Насиональ перечислял все, что было продано за последние дни; столько-то стаканов в розлив, столько-то местного вина доставлено покупателям на дом. Старушка внимательно слушала; уж она-то натерпелась нужды и знала цену деньгам, заработанным по сентимо.
Себастьян рассказывал о своих планах. Если бы открыть в харчевне торговлю табаком, дело' пошло бы на славу. Матадор мог бы добиться для него разрешения, пользуясь своими связями, но по некоторым соображениям Насиональ не может согласиться на это.
- Видите ли, сенья Ангустиас, табачная монополия - это дело государственное, а у меня есть свои взгляды; я федералист, состою в партии и даже член комитета. Что скажут мои товарищи?
Старушка возмущалась его щепетильностью. Единственная его обязанность - зарабатывать для семьи как можно больше.
Бедная ТересаI Да еще столько ребятишек!..
- Не будь дураком, Себастьян! Выбрось ты всю эту дребедень из головы. И не спорь со мной. Не говори глупости, как всегда. Вот послушай, завтра я пойду к обедне в церковь Макарены...
Но Гальярдо и дона Хосе, куривших на другом конце стола за рюмкой коньяка, забавляли рассуждения Насионаля, и, чтобы подразнить его, они начинали ругать дона Хоселито: обманщик, он только и делает, что сбивает с толку таких простаков, как Насиональ.
Бандерильеро кротко сносил насмешки матадора и его доверенного. Сомневаться в доне Хоселито!.. Такая нелепость не могла даже задеть его. Все равно как если бы кто-нибудь сказал, что другой его кумир, Гальярдо, не умеет убивать быков.
Но когда к насмешникам присоединялся шорпик, внушавший Насионалю непобедимое отвращение, он выходил из себя. Как смеет спорить с ним этот человечек, сидящий на шее у его маэстро?.. И, потеряв всякую выдержку, не обращая внимания на мать матадора, на его жену и на Энкарнасьон, которая, подражая мужу, поджимала губы и презрительно смотрела на бандерильеро, он очертя голову бросался в спор и начинал излагать свои взгляды с таким же пылом, как во время дискуссий в комитете. За неимением лучших аргументов, он обрушивался на верования этих шутников.
- Библия?.. Чепуха! Сотворение мира в шесть дней? Чепуха! Сказки про Адама и Еву?.. Тоже чепуха! Все враки и суеверие.
И слово "чепуха", которое он применял ко всему, что считал лживым или глупым (чтобы не употреблять другое, менее пристойное слово), приобретало в его устах оттенок крайнего презрения.
"Сказки про Адама и Еву" служили ему поводом для неиссякаемых сарказмов. Он немало поразмыслил над этим во время долгих ночных часов, переезжая с квадрильей из города в город, и пришел к несокрушимому выводу, целиком являвшемуся плодом его рассуждений. Каким образом, интересно знать, могли все люди произойти от одной-единственной пары?
- Я вот, например, зовусь Себастьян Венегас, так? А ты, Хуанильо, зовешься Гальярдо; и у вас, дон Хосе, есть своя фамилия, и у каждого есть своя, а одинаковые фамилии только у родственников. А если бы все мы были потомки Адама, и фамилия Адама была бы, скажем, Перес, то и всех нас называли бы Перес. Ясно?.. Ну, а раз у каждого из нас своя фамилия, значит, было много Адамов, и все, что рассказывают попы, все это... чепуха! Суеверие и отсталость! Нам не хватает образования, вот нас и обманывают... Сдается, я все хорошо объяснил.
Гальярдо хохотал во все горло и приветствовал бандерильеро, подражая реву быка. Дон Хосе поздравлял Насионаля, с андалузской торжественностью пожимая ему руку.
- Дай руку! Сегодня ты великолепен. Настоящий Кастелар!
Сеньора Ангустиас, как набожная старушка, чувствующая приближение смерти, возмущалась тем, что такие речи произносятся в ее доме:
- Молчи, Себастьян. Закрой свои дьявольские уста, или я тебя выгоню. Не смей говорить здесь такие слова, висельник проклятый... Если бы я тебя не знала!.. Я-то ведь знаю, какой ты хороший человек!..
В конце концов она прощала бандерильеро, подумав о том, как он любит ее Хуана, как выручал его в минуты опасности.
Кроме того, и она и Кармен могли быть спокойны, если в квадрилью входил такой серьезный, добропорядочный человек. Разве сравнишь его с другими "ребятами" или даже с самим матадором, который, оставшись один, не прочь развлечься и покрасоваться перед женщинами.
Враг священнослужителей и Адама и Евы свято хранил тайну своего маэстро, но именно поэтому становился мрачным и не общительным, когда видел его у семейного очага рядом с матерью и сеньорой Кармен. Если бы эти женщины знали все, что знал он!
Несмотря на почтительность, с какой бандерильеро должен относиться к своему матадору, Насиональ однажды решился поговорить с Гальярдо начистоту, ссылаясь на свой возраст и старую дружбу.
- Смотри, Хуанильо, в Севилье уже все известно. Тут ни о чем другом не говорят, а если слух дойдет до семьи, начнется такая перепалка, что небу жарко станет... Представляешь себе, как запричитает сеньора Ангустиас, как разгорячится бедная Кармен... Вспомни только, что было из-за той певички; а эта тварь понапористей, да и опасней.
Гальярдо сделал вид, будто не понимает. Он был несколько уязвлен, но вместе с тем и доволен тем, что всему городу известна тайна его любви.
- Какая тварь? О каких перепалках ты толкуешь?
- Да кто же, как не донья Соль! Эта сеньора, о которой столько говорят. Племянница маркиза де Мораймы, богача скотовода.
Гальярдо молча улыбался, польщенный точностью сведений Насионаля, а тот продолжал тоном проповедника, обличающего суетность мира:
- Женатый человек должен прежде всего оберегать покой своего дома. Женщины?.. Чепуха! Все они одинаковы: у всех у них все находится в том же месте, и только дурак может портить себе жизнь, прыгая от одной к другой. За двадцать четыре года, что я женат на Тересе, я не изменял ей даже в мыслях, а ведь я тореро и был недурен собой, и не одна девчонка делала мне глазки.
В конце концов Гальярдо стал потешаться над бандерильеро.
Говорит - все равно что отец настоятель. А ведь он хотел бы съесть живьем всех монахов!..
- Не будь дураком, Насиональ. Каждый живет по-своему.
А если бабы сами бегут к тебе, не гнать же их. Живешь один только раз!.. Когда-нибудь вынесут меня с арены ногами вперед...
А потом ты не знаешь, что такое настоящая сеньора. Если бы ты видел эту женщину!..
И, заметив, что Насиональ опечален и возмущен, он простодушно добавил:
- Я очень люблю Кармен, понимаешь? Я люблю ее так же, как раньше. Но и ту я тоже люблю. Это совсем другое... не знаю, как объяснить тебе. Другое, и все тут.
Больше ничего не добился бандерильеро в разговоре с Гальярдо.
Месяца два назад, когда вместе с осенью пришел конец сезона, в церкви святого Лаврентия у матадора произошла одна встреча.
Вот уже несколько дней он отдыхал в Севилье, перед тем как отправиться с семьей в Ринкопаду. Когда наступало время отдыха, самой большой радостью для матадора была жизнь в своем собственном доме, без тревог, без постоянных переездов с места на место. Сотня убитых быков за год, опасные, тяжелые бои - все это не так утомляло его, как бесконечная тряска в поездах по всей Испании, в самый разгар лета, среди выжженных полей, в старых вагонах с раскаленными крышами. Большой кувшин, который возила с собой квадрилья, наполнялся водой на каждой станции, и все же его не хватало, чтобы утолить жажду. Вагоны были набиты пассажирами, все стремились по праздничным дням в город, чтобы посмотреть бой быков. Не раз Гальярдо, боясь опоздать на поезд, убивал на арене последнего быка и, не снимая боевого наряда, мчался на станцию, проносясь словно яркий, сверкающий метеор, среди пешеходов и экипажей. Он переодевался в купе первого класса, на глазах у пассажиров, и проводил ночь, прикорнув в уголке на мягком сиденье, а его спутники, довольные тем, что едут с такой знаменитостью, старались потесниться, чтобы дать ему побольше места. Все относились к нему почтительно, зная, что завтра этот человек доставит им самые волнующие переживания без всякой для них опасности.