Здание кабака соответствовало, как нельзя лучше, печальной местности, его окружавшей: оно состояло из старинной двухэтажной избы с высокою кровлей, исполосованной по всем направлениям темно-зеленым мохом и длинными щелями. На верхушке ее торчала откосо рыжая, иссохшая сосенка; худощавые, иссохшие ветви ее, казалось, звали на помощь. Стены избы были черны и мрачны; промежутки между бревнами, серо-грязноватого цвета, показывали, что мох уже давным-давно истлел. Новенькое сосновое крылечко, прилаженное ко входу избы, еще более выказывало ее ветхость. Его гладенькие, вылущенные столбики, белый, лоснящийся навес с вычурами, тоненькие перила так резко бросались в глаза своим контрастом с остальною частью кабака, что невольно напоминали уродливое сочетание безобразного старика с свеженькой молодой девушкою. Здание, подобно многим в этом роде, было окружено с трех сторон навесами, дававшими тотчас же знать, что радушие хозяина не ограничивалось одною лишь косушкой: тут находился и постоялый двор; польза соединялась, следовательно, с приятным. Таким образом, проходимцу или извозчику предстояло чрез это истинно благодетельное соединение выпить вместо одной косушки, уже необходимой для подкрепления сил, еще две лишние: одну, как водится, после ужина, другую при расставанье под утро.
По мере того как темнота ночи рассеивалась, черная профиль высокой кровли кабака и сосны, усеянной заночевавшими на ней галками, вырезывалась резче и резче на сероватом, пасмурном небе. Кругом тишина была мертвая. Несмотря, однако ж, на ранний рассвет, в одном из окон нижнего этажа, пока еще смутно мелькавшем сквозь полосы тумана, светился огонек. После некоторого внимания можно даже было довольно четко различить длинную тень человека, ходившего взад и вперед по избе. Вскоре тень эта скрылась. На крылечке показался тогда высокий мужчина в длиннополом кафтане на лисьем меху. Сначала нагнулся он на перила и, приложив ладонь ко лбу в виде зонтика, долго глядел на большую дорогу; потом, сделав нетерпеливое движение, незнакомец сошел вниз. Видно было, однако, что и здесь остался он недовольным; простояв еще несколько времени, махнул он наконец с досадою рукой и опять поднялся на крылечко. Находясь, должно быть, под влиянием нетерпеливого ожидания и не доверяя, вероятно, своей зоркости в первых двух попытках, он сел на ступеньки, подперся ладонью и снова принялся глядеть в туманную мглу, окутывавшую местность.
Но вот уже потянулся туман в вышину, глубокие колеи дороги, налитые водою, отразили восход, а он все еще не покидал своего места и не сводил глаз с дороги. Пахнет ли ветерок по влажной земле, пронесется ли в воздухе стая галок, – он быстро подымает голову, прислушивается. Терпение его, казалось, наконец истощилось. Он вскочил на ноги и проворно вошел в сени кабака. Тут по-прежнему увидел он рыжего целовальника, лежавшего навзничь между двумя бочками, устланными рогожей; в углу, на полу, храпели два мужика и мальчик лет тринадцати, батрак хозяина. Дверь налево, в кабак, была заперта на замок. Человек в длинном кафтане прошел поспешно сени и вступил в избу направо. Он, по-видимому, был чем-то сильно встревожен. Слабый свет догоравшей свечки, смешиваясь с белым светом утра, набрасывал синевато-тусклый отблеск на лица нескольких мужиков, спавших на нарах. На лавке, подле стола, покрытого скудными остатками крестьянского ужина, сидел, опустив голову на грудь, бородатый человек, которого по одежде легко можно было принять за купца. Опершись одною рукой на стол, другою на лавочку, он храпел на всю избу. Незнакомец прямо подошел к нему и дернул его за руку; потеряв равновесие, купец свалился на лавку и захрапел еще громче.
– Матвей Трофимыч, – сказал с досадою незнакомец, принимаясь будить его, – Матвей Трофимыч! проснись, эй!., до сна ли теперь? Да встань же… ну…
– Мм… а что, брат приехал? – отозвался купец, торопливо протирая глаза.
– Какой приехал! Слышь, Матвей Трофимыч… мне все думается, не беда ли какая случилась с братом…
– Гм! – произнес Матвей Трофимыч, приподнимаясь, – давно бы надо здесь быть… вечор еще… сколько бишь, сказывал он, верст от города до Марина?
– Да никак двадцать или двадцать две, говорил…
– Эх, напрасно, право, мы с ним тогда не поехали… получка денег не бог знает сколько взяла бы времени!… Да делать нечего, подождем еще, авось подъедет…
– Мне все думается, не прилучилось бы с ним беды какой… поехал он с деньгами… долго ли до греха… так индо сердце не на месте… Слышал ты, мужики вечор рассказывали, здесь и вчастую бывает неладно… один из Ростова, помнишь, такой дюжий, говорил, вишь, из постоялого двора, да еще в ярманку, вот где мы были-то, у мужика увели лошадь.
– Ой ли?…
– То-то, Матвей Трофимыч, ты спал, а я слышал…
– Авось бог милостив… ох-хе-хе…
В то время в избу вошел целовальник; закинув коренастые руки свои назад за шею, он протяжно зевнул и сказал, потягиваясь:
– А что, не приезжал еще ваш товарищ?…
– Нет, брат, не едет, да и полно, – отвечал высокий, – я уж поджидал, поджидал, глаза высмотрел… побаиваемся мы, не случилось ли с ним беды какой… ехал ночью, при деньгах… на грех мастера нет.
– Что случится… запоздал, должно быть…
– У вас вот, говорят, на дорогах-то шалят больно, вот об эвтом-то мы и сумлеваемся…
– Что говорить, случалось, всяко бывает; да уж что-то давно не слыхать; намедни вот, сказывают, бабу, вишь, каку-то обобрали… а то не слыхать… кажись, смирно стало…
– О-ох, беда, да и только… уж не съездить ли мне в Марино… далече отселева станет?
– Верст семнадцать без малого… да вы не ездите… обождите… Господь милостив… о!., о!., (целовальник зевнул). Эй, Пахомка! что ты, косой черт… – крикнул он, выходя в сени и толкнув под бок ногою мальчика, – вставай, пора продрать буркалы-те… время кабак отпирать… день на дворе…
Матвей Трофимыч сел снова на лавочку и задремал; товарищ его вышел на крылечко и снова принялся глядеть на дорогу.
Вскоре кабак ожил. Зазвенели склянки, зашумел народ, все пришло в движение. Работница-стряпуха затопила печь, мужики завозились под навесами, и немного погодя послышались уже громкие восклицания и удалая песня. Человек в длиннополом кафтане продолжал глядеть с тем же притуплённым вниманием на дорогу. Вдруг он поднялся, взбежал на крыльцо и вытянул вперед шею, как бы силясь приблизиться к увиденному им вдалеке предмету. Но лицо его, обнаружившее радость, мгновенно нахмурилось; обманутый ожиданием, он печально отошел назад. На дороге показались три пеших человека.
Когда подошли они ближе, купец невольно обратил на них внимание. Двое из них были покрыты грязными лохмотьями, лица их были тощи и изнурены; щетинистые, взъерошенные брови и бакены придавали им вид суровый, дикий. Наружность третьего путника особенно поразила купца. Это был высокий сгорбленный мужик лет шестидесяти, покрытый сединою, с лицом известкового, болезненного цвета, он как будто удручен был каким-то сильным недугом. Голова его несколько висела набок; огромные коренастые руки старика как-то безжизненно болтались при каждом шаге вдоль угловатых, костлявых ног, перепутанных разодранными онучами, покрытыми грязью. Он, казалось, совершенно бесчувствен был к стуже, которая багровила ему грудь и плечи, едва прикрытые лохмотьями крестьянской рубашки. Приблизившись к кабаку, товарищи старика оглянулись сначала на все стороны, потом взяли его под руки и поспешно вошли в кабак, не взглянув даже на сидевшего незнакомца. Купец, поглядев еще несколько минут на дорогу, тоже вошел в кабак. В голове его невольно мелькнуло какое-то подозрение…
Большая часть мужиков, заночевавших у целовальника, находилась уже тут; некоторые из них стояли посередь избы и о чем-то горячо спорили, другие сидели на лавочке за большим столом. В углу подле сороковой бочки, уставленной разнокалиберными медными воронками, за небольшим столиком сидели по обеим сторонам Антона брат его Ермолай и Петрушка. Перед ними стояли штоф и стаканы. Ермолай, положив локти на стол и запустив ладони в черные свои волосы, глядел беспечно в окно; но усилия, с какими расширял он глаза, беспрерывное движение мускулов на узеньком лбу его и легкое наклонение головы свидетельствовали, что он жадно прислушивался к тому, что говорилось вокруг. Антон и другой его товарищ сидели насупясь и молчали. Немного спустя целовальник подошел к купцу.
– Ну, что? – сказал он, – видно, брат-от не едет…
– Нет, не едет, – отвечал тот, бросив косвенный взгляд на угол, где сидели бродяги, – я уж, право, думаю, беда случилась… он был при деньгах… поехал ночью…
Движение Ермолая и товарища его, который быстро поднял голову, не ускользнуло от купца; сердце его колотило так сильно, что он несколько секунд не мог произнести слова; оправившись, он продолжал, однако стараясь принять по возможности спокойный вид.
– Ты же, брат, рассказывал, что у вас здесь какую-то бабу обобрали на дороге… точно, место глухое… чего доброго, ограбят еще…
Речь замерла у него на устах; взгляд, брошенный Ермолаем на дверь и на товарищей, усиливал в нем подозрение; все говорило ему, что тут крылось что-то недоброе. Он как бы нехотя приподнялся с своего места и, толкнув локтем целовальника, вышел с ним в сени.
– Слушай, брат хозяин, – сказал он торопливо, – мне сдается, беда прилунилась… видал этих трех, что сидят в углу подле бочки?…
– Как же… а что?…
– Сделай милость, – продолжал купец убедительным голосом, – ради господа бога, не пущай ты их, разведаем сперва, что они за люди… тебе будет не в обиду… ишь они какими недобрыми людьми выглядят… И тот, что с ними, старик-ат… в одной рубахе… точно, право, бродяги какие… не пущай ты их… я пойду разбужу товарища… мне, право, сдается, они…
И купец, не докончив речи, опрометью кинулся в избу. Целовальник, страстный охотник до всяких свалок и разбирательств и которому уже не впервые случалось накрывать у себя в заведении мошенников, тотчас же принял озабоченный вид, приободрился и, кашлянув значительно, вошел в кабак. Ермолай и его товарищи успели опорожнить в то время штоф и сбирались в путь.
: – Хозяин, – сказал он, подходя бодро к целовальнику, – что с нас?
– Штоф, что ли? – спросил тот, окидывая взором стол и Антона, сидевшего недвижно, как и прежде.
– Да, брат, штоф, – отвечал Ермолай, надевая одною рукою шапку, другою подавая красную ассигнацию. – Эх жаль, время не терпит, а то бы знатную у тебя выпивку задали.
– А вам нешто к спеху, – продолжал рыжий Борис, которому красная бумажка показалась что-то подозрительною в руках такого оборванца. – Вы отколь?…
– А мы, брат, сдалече, копальщики, идем с заработок… домой, – отвечал, нимало не смущаясь, Ермолай и в то же время подал знак Петру, указав на брата.
Но, заметив усилия, с каким Петр приподнимал Антона на ноги, целовальник спросил:
– А что это у вас товарищ-ат… кажись, разнемогся…
– Да… на дороге из Тулы… что-то животы подвело… – отвечал Петр, подбираясь с Антоном к двери.
– Хозяин, давай-ка скорей сдачу… – сказал Ермолай нетерпеливо.
Но купец, сопровождаемый несколькими мужиками, загородил им дорогу. В числе мужиков находился и ростовец, тот самый, что встретился с Антоном на ярмарке. Увидя его, он растопырил руки и произнес радостно:
– А! здорово, брат, как тие бог милует… Вот не чаял встретить! ну что, нашел лошадь?
Антон вздрогнул.
– Разве ты его знаешь? – спросил удивленный купец.
– Как же! – отвечал ростовец, подходя ближе к Антону, – да ведь это, братцы, тот самый мужичок, что сказывал я вам вечор, у кого лошадь-то увели… ну, брат… уж как же твой земляк-то убивалси!…
Несколько мужиков встали с своих мест и подошли с участием к Антону.
– Мы на другой день нашли его лошадь… – отвечал, оторопев, Петр, – насилу откупились…
– Ой ли?…
– Да тебе-то что?… – сказал Ермолай, толкнув плечом ярославца и силясь пробиться к двери. Видно было, что ему становилось уже неловко.
– Ты, брат, мотри, не пихайся, не к тебе слово идет…
– Стой, молодец! – произнес вдруг целовальник, удерживая бродягу. – Как же ты говорил мне, вы с заработок шли… а вот он его видел (тут Борис указал на ростовца и потом на Антона) с лошадью на ярманке… и сказывал, мужик пахатный… помнится, еще из ближайшей деревни…
– Как же, из Троскина какого-то, – заметил ростовец.
– Что ж ты бабушку путаешь? – воскликнул Борис, подступая к Ермолаю. – Какой же он копальщик?…
– Да чего тебе от нас надо? – крикнул Ермолай, врываясь силою в двери.
– Нет, погоди… постой… эй, ребята! не пущайте его… сказывай прежде, что вы за люди…
– Разбойники, разбойники! – завопил неожиданно купец, выхватывая из рук Ермолая зеленые замшевые рукавицы, которые тот не подумал второпях спрятать. – Братцы! вяжи их! братнины рукавицы!., знать, они его ограбили… крути их!…
– Эй… держи!., вяжи!., держи!… – раздалось со всех сторон в кабаке, и толпа мужиков обступила бродяг.
– Чего вы, дьяволы! ну что, – кричал Ермолай, становясь в оборонительное положение, – ну, что вам надо?
– Откуда у тебя рукавицы, разбойник? – произнес купец, хватая его за грудь.
– На дороге нашел!…
– Врешь, собачий сын!… – сказал целовальник, вытаскивая из-за пазухи Ермолая замшевый бумажник. – А это что?…
Не прошло и минуты, как уже Ермолай лежал в сенях связанный по рукам и по ногам; Петрушку также выводили из кабака; проходя мимо товарища, он сказал дрожащим, прерывающимся голосом:
– Братцы… отпустите меня… за что вы меня тащите… это вот он с своим братом… мужик тот… седой-то… обобрали купца… отпустите!…
– Как! убили! – завопил купец, вбегая в сени. – Обобрали!… – И он кинулся как полоумный вон из избы.
– Эй, целовальник! хозяин! – закричал Матвей Трофимыч рыжему Борису, все еще хлопотавшему подле Ермолая, – посылай скорей в их вотчину… внакладе не будешь… скорей парня на лошади посылай в их деревню за десятским… за управляющим… да ну, брат, проворней!
Пока прикручивали Петра, в дверях кабака послышался страшный шум; в то же время на пороге показалось несколько мужиков, державших Антона; ухватив старика кто за что успел, они тащили его по полу с такою яростью, что даже не замечали, как голова несчастного, висевшая набок, стукалась оземь. Глаза Антона были закрыты, и только судорожное вздрагивание век и лба свидетельствовало о его жизни. Сквозь стиснутые зубы и на бледных губах его проступала кровь. Толстоватый ярославец, казалось, более других был в бешенстве; он не переставал осыпать его ударами.
– Вяжи его, разбойника… вяжи! – кричал он хриплым голосом. – Вишь, надул… мошенник… надул, собака… а я-то, волк меня съешь, еще плакал было над ним… тащи его!., разбойника!., вяжи его! вяжи!…
– Эй, Степка! бери скорей лошадь, валяй в Троскино село, – сказал целовальник вбежавшему дворнику, – ступай прямо к управляющему, зови его сюда… да скажи, чтоб слал народу, разбойников, вишь, поймали из их вотчины…
Тот опрометью кинулся под навесы. Немного погодя Степка мчался что есть духу по дороге в Троскино. Рыжий Борис, Матвей Трофимыч и еще несколько человек из мужиков стояли между тем на крылечке, махали руками и кричали ему вслед;
– Ступай, не стой… мотри, скорей… зови управляющего, зови народ… погоняй, не стой!…
X. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Неделю спустя после происшествия в кабаке на улице села Троскина толкалась почти вся деревня; каждый, и малый и взрослый, хотел присутствовать при отправлении разбойников. Пестрая толпа из мужиков, баб, девок, ребят и даже младенцев, которых заботливые матери побаивались оставить одних-одинешеньких в качках, окружала с шумом и говором две подводы, запряженные парою тощих деревенских кляч. В телегах покуда никого еще не было. Прислонившись к одной из них, стояли друг подле дружки два седые старика в рыжеватых коротеньких полушубках, туго подтянутых ремнем; медные восьмиугольные бляхи, пришитые к правой стороне груди каждого из них, и обритые бороды давали знать, что это были не кто иные, как наемные сотские из стана. Оба дружелюбно разговаривали с молодым парнем, которому, в качестве хозяина очередной подводы, следовало везти конвойных до ближнего острога. Поодаль от этой группы находился служивый этапной команды; опершись на ружье и повернувшись спиною к хозяину другой телеги, малому лет шестнадцати, он то и дело поглаживал щетинистый ус свой и вслед за тем лукаво подмигивал близ стоявшим бабам. По другую сторону подвод сидели, прислонившись на ось, кузнец Вавила и его помощник. Последний расположился на кожаном мешке, из которого выглядывали железные кольца и молоты; он свирепо почесывал затылок и, закинув голову назад, всматривался почему-то очень пристально в небо, покрытое густыми беловатыми тучами. К ним-то толпа и напирала сильнее всего. Каждый старался просунуть голову, чтобы только хоть вскользь да поглядеть на новые березовые колодки, лежавшие грудой у ног Вавилы. Высокий плешивый старик, стоявший впереди других, не утерпел даже, чтобы не прикоснуться к ним несколько раз ногою.
– Эки штуки! – произнес он наконец, проворно отдергивая ногу.
– А чего надо? – сказал сурово Вавила. – Не видал, что ли?…
– Нет, не приводилось, – отвечал тот с сожалением, – занятно больно…
– А что, дядя Вавила, я чай, куды тяжелы станут? – спросила, в свою очередь, красная, как мак, и востроносая, как птица, баба, вытягивая вперед длинную, костлявую свою шею.
– Вестимо, тяжелы… попробуй… – отвечал кузнец.
– Ну, ты что лезешь… нешто не видала? Пошла, вот как двину!… – вымолвил высокий плешивый старик, выжимая востроносую бабу из толпы и снова устремляя круглые свои глаза на колодки – предмет всеобщего любопытства.
– Где ты их срубил, дядя Вавила, в осиннике, что ли? – вымолвила румяная курносая девка, повязанная желтым платком, высунув голову из-за плеч сгорбленной, сморщенной старушонки.
– А тебе на што?…
– Эх, я чай, побредет теперь наш Антон, – заметил кто-то далее. – Вот привелось на старости лет надеть сапожки с какой оторочкою…
– Поделом ему, мошеннику!… А разве кто велел ему на старости лет принять такой грех на душу… Шуточное дело, человека обобрать!…
– Да, братцы, не думали, не гадали про него, – начал опять другой. – Дались мы диву: чтой-то у нас за воры повелись: того обобрали да другого; вот намедни у Стегнея все полотно вытащили… а это, знать, всё они чудили… Антон-от, видно, и подсоблял им такие дела править… Знамо, окромя своего, некому проведать, у кого что есть…
– Поделом ему, мошеннику, поделом… Что вы его, разбойника, жалеете, братцы…
– Тетка Федосья, была ты ономнясь на улице, как провели ту побирушку-то, что к нам в деревню шлялась?
– Нет, матушка, не привелось видеть; ведь она, сказывают, мать тому бедному-то?
– Мать… Трифон Борисов баил, уж такая-то, говорит, злыдная, невесть какая злыдная; руку, говорит, чуть было не прикусила ему, как вязать-то ее зачали.
– Что ты?
– Провалиться мне на этом месте, коли не сказывал… Вот, тетка Федосья, и на уме ни разу не было, чтобы она была таковская… Поглядеть, бывало, смирная, смирная… еще и хлебушки подашь ей, бывало…
Словом, всюду в толпе, окружавшей подводы, раздавались толки да пересуды. Но вдруг толпа зашумела громче, исо всех сторон раздались голоса: "Ведут! ведут!"