Чуть дальше проем в каменной стенке обнаружил короткую лестничку и дверь беленого бунгало с надписью французским курсивом "Вилла Настя". Как часто случалось в романах R., "на звонок никто не ответил". Хью заметил пообок крыльца ступеньки, спускавшиеся (после дурацкого-то восхождения!) в едкую сырость самшита. Обогнув дом, они привели его в сад. Широкий и мелкий бассейн, лишь наполовину достроенный, соседствовал с небольшой лужайкой, в середке которой, загорая, покоилась в полотняном кресле дебелая дама средних лет с болезненно малиновыми конечностями, намазанными чем-то жирным. Экземпляр, и без сомнения тот же самый, "Фигур" и так далее со сложенным письмом заместо закладки (коего, по нашему мнению, было бы лучше Персону не признавать), лежал поверх сплошного купальника, в который была упрятана основная часть ее туловища.
Мадам Шарль Камар, рожденная Анастасия Петровна Потапова (весьма почтенная фамилия, превращенная ее покойным супругом в "Патапуф"), была дочерью богатого скотопромышленника, который вскоре после большевистской революции эмигрировал с семейством из Рязани в Англию через Харбин и Цейлон. Она давно уж свыклась с необходимостью развлекать то одного, то другого из молодых людей, обмороченных непостоянной Армандой; однако этот новый ухажер оказался одет, будто прикащик, и было в нем что-то еще (твоя одаренность, Персон!), озадачившее и раздражившее мадам Камар. Она предпочитала, чтобы люди умещались в какие-то рамки. Швейцарский юноша, с которым Арманда в эту минуту каталась на лыжах в вечных снегах высоко над Виттом, – умещался вполне. То же и близнецы по фамилии Блэйк. То же и сын старого горного гида, златоволосый Жак, чемпион бобслея. А мой долговязый и хмурый Хью Персон в этом ужасном галстуке, вульгарно пристегнутом к дешевой белой сорочке, и в невозможном каштановом костюме не принадлежал к миру, который она почитала приемлемым. Услышав, что Арманда развлекается неведомо где и едва ли воротится к чаю, он не потрудился скрыть удивление и досаду. Стоял, поскребывая щеку. Испод его тирольской шляпы потемнел от пота. А письмо его Арманда получила?
Мадам Камар ответила неразборчивым отрицанием, – она могла бы свериться с предательской закладкой, но по безотчетной материнской осмотрительности воздержалась от этого. Взамен она сунула книжицу в свою садовую сумку. Хью машинально заметил, что на днях навещал ее автора.
"Он ведь, по-моему, живет где-то в Швейцарии?"
"Да, в Диаблоне, около Версекса."
"Диаблоне всегда напоминает мне русскую "яблоню". Хороший дом у него?"
"Да как вам сказать, мы встретились в Версексе, в гостинице, не у него дома. Я слышал, что дом очень просторный и старомодный. Мы-то говорили с ним о делах. Конечно, в доме вечно полным-полно его, ну, довольно беспутных гостей. Я обожду немного, а там и пойду."
Скинуть пиджак и отдохнуть в полотняном кресле, стоявшем бок о бок с креслом мадам Камар, он отказался. Пояснил, что от обилия солнца у него кружится голова. "Alors allons dans la maison", – сказала она, верно переводя с русского. Увидев, каких усилий ей стоит подняться, Хью предложил ей помощь, но мадам Камар резким тоном велела ему держаться от ее кресла подальше, – чтобы не создавать своей близостью "психологического препятствия". Ее неподатливый корпус приводился в движение только посредством особого, точно исполненного рывочка, а произвести его удавалось, лишь сосредотачиваясь на воображаемых попытках облапошить силу тяжести, – в конце концов, внутри что-то не щелкало и нужный подскок совершался сам собой, подобно чуду чихания. До той поры она лежала недвижно, как оглушенная, и бравый пот посверкивал у нее на груди и над лиловатыми дугами пастельных бровей.
"Этого вовсе не нужно, – говорил Хью, – я с удовольствием подожду тут, под деревом, мне просто нужна тень. Ни когда не думал, что в горах может стоять такая жара."
Все тело мадам Камар вдруг встрепенулось так, что каркас ее кресла испустил почти человеческий крик. В следующий миг она уже сидела, утвердив обе ступни на земле.
"Все в порядке, – уютно объявила она и встала, оказавшись с внезапностью волшебного превращения облаченной в яркий махровый халат. – Пойдемте, я напою вас холодненьким и покажу вам мои альбомы."
"Холодненькое" обернулось высоким граненым стаканом тепловатой водопроводной водицы с ложкой домашнего клубничного варенья, закрасившей воду в цвета просвирника. Альбомы, четыре увесистых переплетенных тома, были разложены на очень низком, очень круглом столе в очень "модерной" гостиной.
"Я вас ненадолго покину", – сказала мадам Камар и на глазах у публики с грузной решимостью затопала вверх по отовсюду видной и слышной лестнице, ведущей на столь же откровенный второй этаж, где из одной раскрытой двери глядела кровать, а из другой биде. Арманда говорила, что это творение ее покойного отца само просилось на выставку, привлекая туристов из таких дальних стран, как Родезия и Япония.
Альбомы оказались нелицемерны под стать постройке, но хотя бы не так угнетали. Линия Арманды, чрезвычайно интересовавшая нашего voyeur malgré lui, торжественно открывалась портретом покойного Потапова, весьма импозантного семидесятилетнего старца в седой эспаньолке и домашней китайчатой куртке, подслеповато крестившего на русский манер невидимое в глубокой колыбели дитя. Снимки не только проходили вслед за Армандой сквозь все периоды прошлого и все успехи любительской фотографии, но и девочку являли в разнообразных состояниях невинной голизны. Ее родители и тетки, ненасытимые изготовители очаровательных карточек, питали уверенность в том, что десятилетняя девочка, мечта лютвидгеанца, имеет столько же прав на полную наготу, сколько их есть у новорожденного младенца. Гость уложил альбомы стопой, ограждая пламя своей любознательности от всякого, кто пожелал бы присмотреться к нему с верхней площадки лестницы, и несколько раз возвращался к картинам купания маленькой Арманды, прижимавшей к блестящему животу хоботастую игрушку или стоявшей во весь рост, с ямками на ягодицах, ожидая, когда ее станут намыливать. Еще одно откровение недозрелой мякоти (которой срединная линия явственно рознилась от льнущей к ней, но не столь вертикальной травинки) обнаруживал снимок, на котором она нагишом сидела в траве, расчесывая прошитые солнцем волосы и в ложной перспективе широко разведя прелестные великанские ноги.
Он услышал, как наверху забурлил унитаз, и виновато наморщась, захлопнул толстую книгу. Хмуро съежилось, умерив толчки, его растяжимое сердце, но с адских высей никто не спустился, и он, урча, воротился к своим неприличным картинкам.
К концу второго альбома фотографии вспыхнули красками, празднуя оживленную смену нарядов, ее подростковую линьку. Она появлялась средь резкой зелени и синевы коммерческого спектра то в цветистых платьях, то в затейливых брючках, то в теннисных трусиках, то в купальных костюмах. Он открыл элегантную угловатость ее загорелых плеч, длинную линию бедер. Он узнал, что к восемнадцати годам поток ее светлых волос достиг поясницы.
Ни одна из брачных контор не сумела бы предложить своей клиентуре такого обилия вариаций на тему единственной девственницы. В третьем альбоме он с радостным чувством возвращенья домой обнаружил промельки своего ближайшего окружения: лимонные и черные подушки дивана в дальнем конце гостиной и Дентонову подставку с парусником на каминной доске. В начале четвертого, недозаполненного альбома искрились самые целомудренные из ее изображений: Арманда в розовой парке, Арманда самоцветно-яркая, Арманда, кренящаяся на лыжах в облаке сахарной пыли.
Наконец, мадам Камар начала с опаской спускаться из верхней части прозрачного дома, студенистое голое предплечье ее подрагивало, когда она вцеплялась в перила. Теперь ее облекало сложное, все в оборках летнее платье, словно бы и она, подобно дочери, прошла через несколько стадий метаморфозы. "Не вставайте, не вставайте", – вскричала она, рукой прибивая воздух, но Хью упорствовал в желании уйти. "Скажите ей, – прибавил он, – скажите вашей дочери, когда она вернется со своего глетчера, что я ужасно разочарован. Скажите, что я проживу неделю, две, даже три недели здесь, в зловещем отеле "Аскот" презренной деревни Витт. Скажите, что я позвоню ей, если она мне не позвонит. Скажите, – продолжал он, уже шагая скользкой тропой вдоль кранов и могучих копалок, застывших в золоте раннего вечера, – скажите, что все мое естество отравлено ею, двадцаткой ее сестер, двадцаткой сброшенных ею оболочек, скажите, что я погибну, если она не станет моей."
Он все-таки был простоват, что не редкость между влюбленными. А стоило бы сказать толстой, вульгарной мадам Камар: как смеете вы выставлять ваше дитя напоказ перед чувствительными незнакомцами? Впрочем, нашему Персону смутно воображалось, что это проявление современной нескромности, обычной в кругу мадам Камар. Господи, да в каком там еще "кругу"? Мать этой дамы была дочерью деревенского ветеринара, точь в точь как и матушка Хью (по единственному стоящему особой отметки совпадению во всей этой довольно грустной истории). Да убери те же вы эти снимки, глупая вы нудистка!
Она позвонила ближе к полуночи, вырвав его из мимолетного, но определенно дурного сна (порожденного расплавленным сыром, юной картошкой и бутылкой молодого вина в отельном carnotzet). Хватая трубку, он другой рукой нашарил очки для чтения, без которых по странной причуде союзных чувств, толком не мог разговаривать по телефону.
"Вы Персон?" – спросил ее голос.
Он знал уже – с той минуты, как она зачитала вслух содержимое карточки, врученной ей в поезде, что она выговаривает его имя как "You".
"Да, это я, то есть "вы", я хочу сказать, что вы произосите мое имя неправильно, но совершенно очаровательно."
"Я все произношу правильно. Послушайте, я так и не получила..."
"Оставьте! Вы опускаете начальные согласные, словно – словно жемчужины в чашку слепца."
"Правильно говорить не "в чашку", а "в шапку". Моя взяла. Ладно, послушайте, завтра я занята, как вы насчет пятницы, – сможете быть готовы sept heures précises?"
Разумеется, сможет.
Она пригласила "Перси", объявив, что отныне будет звать его так, раз ему не нравится "Хью", отправиться с ней в Дракониту кататься на лыжах, и ему представился темный лес, защищающий романтических путников от синего пламени альпийского полудня. Он сказал, что хоть и проводил отпуска в Шугарвуде, Вермонт, но так и не освоился с лыжами, однако будет счастлив прогуляться с ней по тропе, не только сотворенной его фантазией, но и чисто выметеной метлою снежного человека, – одно из тех мгновенных, невыверенных видений, что могут запорошить глаза и умнейшему человеку.
13
Тепеpь у нас в фокусе главная улица Витта, какова она в четверг, назавтра после ее звонка. Улица кишит прозрачными людьми и процессами, в которые или сквозь которые мы бы могли уплыть с упоением ангела или автора, но для настоящего отчета нам надлежит выделить одну лишь персону – Персона. Не Бог весть какой ходок, он ограничил свой досуг скучноватым осмотром деревни. Железный поток машин катил и катил, одни с грузной опасливостью косных механизмов искали, куда бы приткнуться, другие бежали со стороны или в сторону Тура, курорта куда более модного, лежавшего в двадцати милях к северу. Несколько раз миновал он старый фонтан, иcточавший по капле в желоб, продолбленный в старом обсаженном геранью бревне; он осмотрел почту и банк, церковь и туристическое агентство, и знаменитую закопченую хибару, которой вместе с грядкой капусты и распятым пугалом позволяли еще прозябать между пансионом и прачешной. Он выпил пива в двух разных харчевнях. Постоял перед лавкой спортивных товаров; вернулся, еще постоял – и купил хороший серый свитер с высоким горлом и с крохотным, очень красивым американским флагом, вышитым прямо над сердцем. Бирка шепнула: "Сделано в Турции".
Наконец он решил, что пора подкрепиться, и увидел ее, сидящую за столиком уличного кафе. Ты прянул к ней, решив, что она одна, и слишком поздно заметив вторую сумку на стуле насупротив. И сразу ее подруга вышла из чайной и, усевшись, сказала милым нью-йоркским голосом с тем оттенком распутного натиска, который он признал бы даже в раю:
"Сатира на сортир."
Между тем подошел не сумевший содрать маску учтивой ухмылки Хью Персон и его пригласили к столу.
Женщина за соседним столиком, комически напомнившая Персону его покойную тетю Меллису, которую все мы так любим, читала "l'Erald Tribune". Арманда думала (в вульгарном значении этого слова), что Джулия Мур знакома с Перси. Джулия тоже так думала. Тоже и Хью, конечно, еще бы. Не разрешит ли двойник его тетки позаимствовать незанятый стул? Пожалуйста, пожалуйста. Дивной души была старушка, жила с пятью кошками в игрушечном домике в самом конце березовой аллеи посреди тишайшей...
Прервав нас ушираздирающим лязгом, бесстрастная официантка, существо по-своему тоже несчастное, уронила на стол поднос с лимонадом и булочками и сложилась втрое, рассыпаясь во множестве странных в подобной женщине мелких, суетливых движений; лицо ее осталось бесстрастным.
Арманда уведомила Перси, что Джулия прикатила из самой Женевы, чтобы получить у нее консультацию относительно перевода нескольких фраз, которыми она, Джулия, собиравшаяся назавтра в Москву, намеревается "сразить" своих русских друзей. Перси, к слову сказать, работает у ее отчима.
"У моего бывшего отчима, благодарение Богу, – сказала Джулия. – А кстати, Перси, если это ваш nom de voyage, возможно, вы сможете нам помочь. Как она вам сказала, мне хочется ошарашить кое-кого в Москве, они меня обещали свести с молодым, знаменитым русским поэтом. Арманда снабдила меня кучей чудных словечек, но мы с ней застряли на -– (извлекая из сумки листок) – Мне нужно знать, как сказать: "Какая милая маленькая церковь, какой огромный снежный занос". Понимаете, мы сначала разбираемся по-французски, и она считает, что "snowdrift" – это "rafale de neige", но я уверена, что это не може быть ни "rafale" по-французски, ни "рафалович" по-русски, или как они там называют метель." "Нужне вам слово, – сказал наш Персон, – это "congére", женского рода, я его знаю от матери."
"А, тогда это по-русски "сугроб", – сказала Арманда и сухо добавила: "Вот только снега там в августе будет не густо."
Джулия рассмеялась. Джулия выглядела счастливой и поздоровевшей. Джулия еще похорошела в сравнении с тем, какой она была два года назад. Будет ли она теперь сниться мне с этими новыми бровями, с новыми длинным волосами? Как быстро перенимают сновидения новую моду? Или ближайший сон еще сохранит ее прежнюю стрижку японской куколки?
"Давайте я вам что-нибудь закажу", – сказала Арманда Перси, не сделав, однако, приглашающего жеста, обыкновенно сопровождающего эти слова.
Перси решил, что ему не помешает чашка горячего шоколада. Опасное обаяние прилюдной встречи с прежней любовью! Конечно, Арманде бояться нечего. Она-то совсем из другого разряда, она вне конкуренции. Хью вспомнилась знаменитая повесть R. "Три времени".
"У нас что-нибудь еще осталось невыясненным, Арманда, или мы все уже обсудили?"
"Да уж два часа только этим и занимаемся", – с некоторым раздражением обронила Арманда, – не сознавая, возможно, что бояться ей нечего. Ее обаяние было совершенно иного, чисто интеллектуального или художественного толка, – это хорошо показано в "Трех временах": светский господин в синем, как ночь, смокинге ужинает на залитой светом веранде с тремя декольтированными красавицами, Алисой, Беатой и Верой, никогда до того друг дружку не знавшими. А. – его прежняя любовь, Б. – теперешняя любовница, В.– будущая жена. Он пожалел, что не стал пить, как Арманда и Джулия, кофе. Шоколад оказался непотребным. Вам подают чашку горячего молока. Отдельно вы получаете к ней толику сахара и подобие щегольского конвертика. Отрываете у конвертика верх– нюю кромку. Высыпаете находящуюся внутри бежеватую пыль в безжалостно обезжиренное молоко. Делаете глоток – и поспешно добавляете сахар. Но никакому сахару не по силам улучшить этот пресный, грустный, нечестный вкус.
Арманда, наблюдавшая за различными фазами его изумления и неверия, улыбнулась и сказала:
"Теперь вам известно, что понимают в Швейцарии под "горячим шоколадом". Мама, – продолжала она, обращаясь к Джулии (которая с разоблачительным sans-gêne Прошедшего Времени, хотя вообще-то она уже похвалила себя за скромную сдержанность, потянулась ложечкой к чашке Хью и отобрала пробу), – мама просто разревелась, когда ей впервые подали эту бурду, потому что питала нежнейшие воспоминания о шоколаде своего шоколадного детства."
"Жуткая дрянь, – согласилась Джулия, облизывая полные бледные губы, – но по мне все же лучше нашего американского варева."
"Это потому, что ты самое непатриотичное создание в мире", – сказала Арманда.
Прошлое Время чарует своей сокровенностью. Зная Джулию, он был совершенно уверен, что она не стала бы рассказывать случайной подружке об их романе – одном мелком глоточке среди многих дюжин глотков. Так в этот драгоценный и хрупкий миг Джулия и он (иначе – Алиса с рассказчиком) скрепили договор о прошлом, неосязаемый пакт, направленный против реальности, представленной шумным углом улицы с шелестящими мимо машинами, деревьями и чужими людьми. Б. этой троицы изображал Бойкий Витт, а основным чужаком, – что вызывало совсем иное волнение, – была его завтрашняя любовь, Арманда. Арманда же знала о будущем (конечно, известном автору в каждой детали) не больше, чем о прошлом, которое Хью вновь смаковал заодно с молоком, припорошенным бурой пыльцой. Хью, сентиментальный простак и в общем-то персонаж не из лучших (лучшие выше этого, а он был просто довольно славный), сожалел, что сцена не сопровождается музыкой, что никакой румынский скрипач не пронимает сердца двух, сплетенных на манер монограммы существ. Даже громкоигратель в кафе не повторял механически "Очарования" (вальса). И все же какое-то ритмическое подспорье имелось, его создавали голоса пешеходов, перезвон посуды, горный ветер в маститой массе углового каштана.
Вот они и расходятся. Арманда напомнила ему о завтрашней прогулке. Джулия, пожимая руку, попросила молиться за нее, когда она будет произносить перед тем очень пылким, очень известным поэтом русское je t'aime, которое звучит по-английски как (полоща этой фразой горло) "yellow blue tibia" (изжелта-синяя берцовая кость). Расстались. Девушки уселись в изящный автомобильчик Джулии. Персон направился было к отелю, но запнулся, выругался и вернулся за свертком в кафе.