- Вы тоже заметили? Правда, над пятнами многие потешаются. В городе ее так и окрестили коровой, вроде и пусть смеются, но почему-то меня это только злит.
- Но выглядит она хорошо.
- Еще бы. Ее это мало касается. Понимаете, я люблю свою лошадку. Вот она уже навострила уши, слышит, что о ней говорят. Ей уже семь лет.
В оставшийся час мы почти не говорили. Мой спутник, по-видимому, устал, а все мои мысли были поглощены видом приближающихся знакомых мест. Какое же это щемящее, восхитительное чувство, что охватывает нас при виде родного края, где мы провели юность! В голове кружатся беспорядочные воспоминания и в считаные секунды, словно во сне, мы переживаем минувшие события, некогда безвозвратно потерянное и такое родное снова смотрит на нас.
С небольшой возвышенности, по которой наша коляска шла рысью, открылся вид на город. Две церкви, крепостная башня и высокий фронтон ратуши улыбались навстречу нам, поднимаясь над лабиринтом домов, садов и переулков. Никогда бы не подумал, что с трогательным замиранием сердца буду смотреть на эту смешную луковку башни. Она поглядывала на меня украдкой, таинственно и так уютно, поблескивая медью, словно она меня узнала, и уже не в первый раз ей приходилось смотреть, как тихо и скромно возвращаются домой иные беглецы и завоеватели мира.
Я еще не успел заметить неизбежных изменений, новых зданий и улиц предместья - я видел все, как было прежде, и воспоминания нахлынули на меня, точно жаркая южная буря. Среди этих башен и крыш я провел сказочные юные годы, томительные дни и ночи, чудесные меланхолические весенние часы, в плохо отапливаемой мансарде я наслаждался долгими мечтательными зимами. В этих садовых аллеях я блуждал в пору любви, терзаясь сомненьями, исполненный рискованных планов. Счастьем своим я был обязан благосклонности одной девушки, первым робким разговорам и поцелуям нашей первой любви.
- Осталось недолго, - сказал мой спутник, - через десять минут будем дома.
"Дома!" - подумал я. Тебе легко говорить.
Мимо проплывали сады, картины сменяли одна другую, предметы, о которых я забыл и думать, приветствовали меня, как будто я лишь на час отлучился. Я больше не мог оставаться в бричке.
- Пожалуйста, остановитесь, я пойду дальше пешком.
Несколько удивившись, он натянул поводья и дал мне сойти. Я уже попрощался с ним, пожал руку и намеревался идти, но тут он откашлялся и произнес:
- Возможно, мы еще с вами увидимся, если вы остановитесь в "Швабском дворе". Могу я узнать ваше имя?
Наконец, он представился. Его звали Гершель, у меня не было сомнений, что это и есть муж Юлии.
Мне хотелось прибить его, но вместо этого я назвал свое имя, снял шляпу и помахал ему вслед. Итак, это был Гершель. Весьма приятный человек и зажиточный. Когда я подумал о Юлии, о том, какой гордой, чудесной девушкой она была, как она меня понимала, как разделяла мои тогдашние фантастически смелые взгляды и планы, у меня сдавило горло. Мой гнев моментально улетучился. Ни о чем не думая, погрузившись в печальные мысли, я вошел в город по старой голой каштановой аллее.
В гостинице все стало более изысканным и модным, в сравнении с тем, что было прежде, появился даже бильярд и никелированные, похожие на глобусы подставки для салфеток. Хозяин был прежний, еда и вино, как и раньше, отменные. На старом дворе все так же стоял стройный клен, из двух рожков стекал в желоб фонтанчик, рядом с которым, в блаженной прохладе, я прожигал когда-то теплые летние вечера за кружкой пива.
После обеда я вышел не спеша прогуляться по мало изменившимся улицам, читал старые, хорошо знакомые названия на вывесках лавок, зашел побриться, купил себе карандаш, задирал голову, рассматривая крыши домов, пробирался вдоль заборов по тихим садовым дорожкам предместья. Мне вдруг подумалось, что это мое путешествие в Ильгенберг - сплошное безумие, и все же я ощущал, как земля и воздух ластились ко мне, навевая прекрасные воспоминания. Я исходил все улицы, поднялся на церковную башню, прочел вырезанные на балках колокольни имена гимназистов, спустился вниз и принялся читать объявления на ратуше, пока не стало смеркаться.
Потом я стоял на непропорционально огромной, пустынной рыночной площади, прошел длинными рядами старых фронтонных домов, спотыкался на мостовой, и, наконец, остановился возле дома Гершеля. В маленькой лавке только что опустили жалюзи, четыре окна на втором этаже все еще были освещены Унылый и растерянный, я остановился и в нерешительности уставился на дом. Какой-то мальчуган появился на площади, он беспечно насвистывал "Венок невесты"; когда он увидел меня, то перестал свистеть и стал меня разглядывать. Я дал ему десять пфеннигов и попросил удалиться. Потом подошел прохожий, спросил, не нужна ли мне помощь провожатого.
- Спасибо, - сказал я, и как-то вдруг у меня в руке оказался шнур от звонка, я решительно позвонил в дверь.
Юлия
Тяжелая дверь медленно отворилась, в проеме появилось молодое лицо служанки. Я спросил хозяев дома, и меня провели наверх по темной лестнице. В коридоре наверху горела масляная лампа, и, пока я снимал запотевшие очки, мне навстречу вышел Гершель и поздоровался.
- Я знал, что вы придете, - сказал он негромко.
- Как это вы узнали?
- От моей жены. Я знаю, кто вы. Но вы раздевайтесь, пожалуйста. Сюда, если позволите. Это для меня большая честь. Пожалуйста. Проходите.
Ему было явно не по себе, что уж говорить обо мне.
Мы вошли в небольшую комнату, где на столе с белой скатертью горела лампа и был накрыт ужин.
- Ну вот, Юлия, мы познакомились сегодня утром. Позволь тебе представить господина…
- Я вас знаю, - сказала Юлия и ответила на мой поклон легким кивком, не подавая руки.
- Садитесь, пожалуйста.
Я сел в плетеное кресло, она на диван. Я смотрел на нее. Она стала крепче, но казалась меньше, чем прежде. Ее руки были еще молоды и нежны, лицо свежо, но стало полнее и жестче, все такое же гордое, но грубее и без блеска. Мерцание прежней красоты еще можно было заметить, на висках и в движениях рук, но это был всего лишь намек.
- Как же вы добрались до Ильгенберга?
- Пешком, милостивая госпожа.
- У вас здесь дела?
- Нет, просто хотел еще раз повидать город.
- Когда же вы были здесь в последний раз?
- Десять лет назад. Вы же знаете. Впрочем, город с тех пор не слишком изменился.
- Вот как? Я бы вас вряд ли узнала.
- А я вас сразу же узнал, милостивая госпожа.
Господин Гершель закашлялся.
- Вы не откажетесь отужинать с нами?
- Если я вам не помешаю…
- Пожалуйста, правда у нас сегодня только бутерброды.
Однако появился мясной студень, а также салат из фасоли, рис и вареные груши. Пили чай и молоко. Хозяин дома ухаживал за мной и старался поддерживать беседу. Юлия не произнесла ни слова, но время от времени смотрела на меня надменно и недоверчиво, как будто пыталась понять, зачем я собственно явился. Если бы я сам знал это!
- У вас есть дети? - спросил я, и тут она немного разговорилась. Заботы о школе, болезни, проблемы воспитания, все в наилучшем мещанском стиле.
- Все же школа - это благо, несмотря ни на что, - вмешался в разговор Гершель.
- Правда? А я всегда считал, что ребенок должен как можно дольше воспитываться исключительно родителями.
- Из этого видно, что вы сами бездетны.
- Да, я не так счастлив.
- Но вы женаты?
- Нет, господин Гершель, я живу один.
Я давился фасолью, она была плохо очищена.
Когда со стола все убрали, муж Юлии предложил откупорить бутылку вина, я не отказался. Как я и рассчитывал, он сам пошел в подвал за вином, и на какое-то время мы остались с его женой наедине.
- Юлия, - произнес я.
- Что вы хотите?
- Вы даже не подали мне руки.
- Я полагала, так будет лучше…
- Как вам угодно. Я рад, что у вас все хорошо. Ведь у вас все хорошо?
- О да, мы не жалуемся.
- А тогда скажите мне, Юлия, вы больше не вспоминаете о том времени?
- Что вы от меня хотите? Зачем поминать старое?! Все случилось, как и должно было случиться, наилучшим образом для нас для всех, я думаю. Вы уже тогда не совсем вписывались в Ильгенберг со всеми вашими идеями, так что ничего хорошего бы не вышло…
- Конечно, Юлия. Я вовсе не хочу ничего менять. Вам незачем обо мне думать, вовсе нет, но можно ведь помнить обо всем остальном, таком прекрасном, светлом. Ведь это было время нашей юности, мне хотелось еще раз в него окунуться и заглянуть в ваши глаза.
- Пожалуйста, говорите о чем-нибудь другом. Может быть, для вас это и так, а для меня слишком многое изменилось с тех пор.
Я смотрел на нее. Былая красота покинула ее, она была всего лишь фрау Гершель.
- Разумеется, - оборвал я ее довольно грубо и уже не имел ничего против возвращения ее мужа с двумя бутылками вина.
Это было крепкое бургундское, и Гершель, который явно не привык много пить, уже после второго бокала захмелел. Начал подтрунивать над своей женой из-за меня. Но поскольку она на это не поддалась, он засмеялся и сдвинул свой бокал с моим.
- Сначала она вовсе не хотела, чтобы вы приходили, - сказал он мне доверительно.
Юлия встала.
- Извините, мне нужно к детям. Девочка не совсем здорова.
Она вышла, и я понял, что больше она не вернется. Ее муж, подмигнув, откупорил вторую бутылку.
- Лучше бы вы этого не говорили, - сказал я ему с упреком.
Он только засмеялся.
- Боже мой, в конце концов она не настолько раздражительна, чтобы ее это задело. Пейте же! Или вам не нравится вино?
- Вино отличное.
- Не правда ли? А кстати, расскажите, что там у вас было с моей женой? Так, наверное, ребячество?
- Ну да, ребячество. Сделайте одолжение, не будем об этом говорить.
- Конечно, не хочу быть назойливым. Десять лет ведь прошло, не так ли?
- Извините, но лучше мне уйти.
- Почему же?
- Так будет лучше. Может быть, завтра еще увидимся.
- Ну, если вам так хочется… Подождите, я вам посвечу. Когда вы придете завтра?
- Думаю, после полудня.
- Вот и хорошо, как раз к кофе. Я провожу вас до отеля. Нет, я настаиваю. Мы можем там вместе еще выпить.
- Спасибо, я хочу спать, я устал. Передайте от меня привет вашей жене, до завтра.
У дверей я отодвинул его и пошел один через большую рыночную площадь, а затем по тихим темным переулкам. Я еще долго бродил по маленькому городку, и, если бы с какой-нибудь старой крыши мне на голову упал кирпич и убил меня, так бы мне было и надо. Я глупец! Какой я глупец!
Туман
Утром я рано проснулся и решил сразу же отправиться в путь. Было холодно, и туман лежал так плотно, что не было видно другой стороны улицы. Замерзая, я выпил кофе, расплатился за ночлег и завтрак и широкими шагами двинулся в хмурую утреннюю тишину.
Быстро согреваясь, я оставил позади город и сад и погрузился в призрачный туманный мир. Это всегда чудесное, захватывающее зрелище, когда туман разделяет все соседствующее и мнимо принадлежащее друг другу, когда окутывает каждую фигуру и делает ее безысходно одинокой. Идет мимо тебя человек по проселку, гонит корову, или козу, или толкает тележку, или несет узел, а позади него плетется, виляя хвостом, собака. Ты видишь, как он приближается, здороваешься, он отвечает тебе, но, как только проходит мимо, ты оборачиваешься, смотришь ему вслед и видишь, как он становится неотчетлив и исчезает в сером мареве без следа. То же с домами, садовыми изгородями, деревьями и виноградниками. Ты думаешь, будто прекрасно знаешь эти места, и удивляешься, увидев, как далеко от улицы отошла стена какого-то дома, каким непомерно высоким стало это дерево и как низок этот домик. Избы, которые, как ты всегда думал, стоят совсем близко друг к другу, оказываются в таком отдалении, что с порога одного дома другой и не разглядишь. Совсем рядом слышишь людей и животных - они ходят, живут, издают разные звуки, но видеть их ты не можешь. Во всем это есть что-то сказочное, чужое, ускользающее, и вдруг ты ощущаешь это призрачное, символическое явным и пугающим. Начинаешь понимать, что две вещи или два человека, кем бы они ни были, в сущности, остаются неумолимо чужими друг другу: вот так и наши судьбы могли лишь на миг пересечься, лишь на мгновение создать видимость близости, соседства и дружбы.
Стихи пришли мне на ум, и я твердил их про себя по дороге:
Странно в туманной хмари!
Сгущается пустота,
И все одиноки твари,
Куст не видит куста.Мир мой был ясен и мал,
В каждом знакомом - друг;
Но только туман упал -
И никого вокруг!И кто во тьме не блуждает,
Не наживет ума,
Когда нас всех окружает
И разделяет тьма.Странно в туманной хмари!
И даже не видит Бог,
Как все одиноки твари,
И человек одинок.
1906
Казнь
Мастер с группой учеников отправился в путь, спустился с гор в долину и приблизился к стене большого города, перед воротами которого собралась огромная толпа народу. Когда они подошли ближе, то увидели возведенный эшафот, палачей, готовых к работе, и измученного тюрьмой и пытками человека, которого волокли с телеги на плаху. Толпа народу теснилась вокруг, высмеивала и оплевала осужденного, предвкушала, как его будут обезглавливать, с шумной радостью и нетерпением.
- Кто этот несчастный? - спрашивали ученики наперебой. - И что он совершил, что толпа так жаждет его смерти? Никто его не жалеет и не плачет.
- Я полагаю, - сказал печально мастер, - что этот человек - еретик.
Они пошли дальше, и, когда поравнялись с толпой, ученики стали участливо спрашивать у людей об имени и преступлении того, кого они видели коленопреклоненным перед плахой.
- Он - еретик, - восклицали люди в гневе, - ага, вот он склоняет свою упрямую голову! Смерть ему! Ведь он, собака, вздумал нас поучать, что в райском граде только двое врат, но мы же знаем, что их двенадцать!
В удивлении обратились ученики к мастеру и спросили:
- Как ты догадался, мастер?
Он улыбнулся и пошел дальше.
- Это было не сложно, - сказал он тихо. - Если бы это был убийца, или вор, или еще какой-нибудь преступник, то народ проявил бы к нему сострадание. Многие бы плакали, некоторые настаивали бы на его невиновности. Если же кто-то имеет собственную веру, того народ без сожаления отправляет на смерть и его труп бросают на растерзание собакам.
около 1908
Притча о слепых
По мотивам Вольтера
В первые годы в лечебнице для слепых, как известно, все слепые были равноправны, и все свои мелкие заботы они решали большинством голосов. С помощью осязания слепые могли безошибочно отличить медную монету от серебряной, и никто из них ни разу не перепутал мозельское вино с бургундским. Обоняние у них было тоньше, чем у зрячих. Они блестяще рассуждали о четырех чувствах, поскольку знали о них все, что только можно было знать, и жили так мирно и счастливо, как только могли жить слепые.
Но тут, как на беду, один из их учителей заявил, что знает о зрении кое-что вполне определенное. Он произносил речи, убеждал, у него появлялись сторонники, и, наконец, его признали главой цеха слепых. Человек этот решил, что только он один и может судить о мире красок, и с тех пор всё у этих слепых пошло наперекосяк.
Прежде всего этот первый диктатор среди слепых создал небольшой совет, с помощью которого он мог распоряжаться всеми подаяниями. Теперь уже никто не решался ему противоречить. И он провозгласил, что вся одежда слепых является белой. Слепые в это поверили и долго говорили о красоте своих белых нарядов, хотя ни у кого из них таковых не было. Теперь все вокруг начали потешаться над ними, и тогда слепые пришли к диктатору и стали жаловаться. Он принял их очень плохо, объявил их реформаторами, вольнодумцами и бунтовщиками, которые подверглись влиянию диких воззрений тех людей, которые имеют глаза. Бунтовщики они, поскольку имели неслыханную дерзость усомниться в непогрешимости вождя. После этого возникли две партии.
Чтобы успокоить народ, владыка издал новый указ, согласно которому все платья слепых являются красными. Но и тут он ошибся - ни у одного из слепых не было красной одежды. Теперь их стали высмеивать еще больше, чем прежде, и число недовольных среди них росло. Вождь пришел в бешенство, его подданные тоже, произошла длительная потасовка, и мир наступил лишь тогда, когда слепые пришли к решению с этих пор больше не рассуждать о цвете.
Некий глухой прочитал эту историю и признал, что слепые заблуждались, когда выносили свои суждения о цвете. Тем не менее он по-прежнему считал, что в музыке знают толк лишь глухие.
1929
Китайская притча
Некий старый человек по имени Чунь Лан, что значит Мастер скал, владел небольшим хозяйством в горах. Однажды случилось так, что потерялась одна из его лошадей. И тут пришли к нему соседи, чтобы выразить свое сочувствие по поводу этого несчастья.
Старик же удивился:
- Почему вы думаете, что это несчастье?
И действительно: через несколько дней лошадь вернулась и привела за собой целый табун диких лошадей. Снова пришли соседи с намерением поздравить его с этим счастливым случаем.
Мастер скал на это ответил:
- Почему вы думаете, что это счастливый случай?
С тех пор как у старика появилось так много лошадей, его сын пристрастился к верховой езде и однажды упал с лошади и сломал ногу. Тут снова пришли соседи, чтобы выразить свое сочувствие по поводу этого несчастного случая. И снова сказал им старик:
- Почему вы думаете, что это несчастный случай?
Через год после этого в горах появился отряд "Длинные копья", чтобы набрать крепких мужчин для императорской военной службы и для переноски паланкина. Но сына старика они не взяли, потому что у него все еще болела нога. Старый Чунь Лан только улыбнулся.
Пятидесятые годы
Цзу Юнь
"Последний снег на Чжань-Шане"
(Тема экзаменационного стихотворения на государственных экзаменах при приеме на службу в 725 году в Чань-ане, столице Танского царства)
Еще вершины гор на северной черте
Превыше облаков возносят седину.
Прозрачный лес в эфирной чистоте,
И стужа охватила всю страну.
Когда Цзу Юнь сдал это стихотворение, экзаменатор вернул его обратно и укоризненно заметил, что оно слишком коротко для экзаменационной работы, в стихотворении должно быть, по крайней мере, восемь строк или более.
Цзу Юнь ответил кратко: "И Дзин", что значит "Смысл исчерпан".
Тогда экзаменатор прочитал его работу еще раз и согласился, что стихотворение действительно содержит все, что следовало сказать, принял его, и это высказывание Цзу Юня стало со временем признанным мерилом для оценки стихотворений.
Пятидесятые годы
Примечания
1
По-видимому, имеется в виду ария из оперы Карла Марии фон Вебера "Вольный стрелок" (1821) по новелле Иоганна Августа Апеля и Фридриха Лауна, где различные события мешают свадьбе егеря Макса и его невесты Агаты. (Прим. ред.)