- Правильно, - сказал Каупервуд. - У моего отца в самом деле был брат, который когда-то жил в Дойлстауне. К тому же, разрешите вам сказать, глаза у вас - каупервудовские.
- Благодарю, - проронила она, отвечая на его пристальный взгляд не менее пристальным взглядом.
Наступило недолгое молчание; потом она сказала, нимало не смущаясь тем, что он так бесцеремонно разглядывает ее:
- Вам может показаться странным, что я зашла к вам в такой поздний час, но, видите ли, я тоже живу в этом отеле. Я балерина, и труппа, с которой я выступаю, гастролирует здесь эту неделю.
- Да неужели? Как видно, мы, квакеры, стали проникать в самые чуждые для нас области.
- Да, - согласилась она и улыбнулась теплой, сдержанной и вместе с тем такой многообещающей улыбкой; в этой улыбке угадывалось и богатое воображение, и впечатлительность, и сильная воля, и чувственность. И Каупервуд тотчас поддался ее обаянию.
- Я только сейчас из театра, - продолжала девушка. - Я много читала о вас и видела ваши портреты в здешних газетах. Мне давно хотелось с вами познакомиться, вот я и решила зайти к вам не откладывая.
- Вы хорошо танцуете? - поинтересовался Каупервуд.
- А вы приходите к нам и посмотрите - тогда сможете сами судить.
- Я собирался утром уехать в Нью-Йорк, но если вы согласитесь позавтракать со мной, я, пожалуй, останусь.
- О, конечно соглашусь, - сказала она. - А знаете, я уже много лет представляла себе, как я буду когда-нибудь разговаривать с вами, - вот так, как сейчас. Однажды, года два назад, когда я нигде не могла получить работу, я написала вам письмо, но потом разорвала его. Видите ли, я из бедных Каупервудов.
- И очень плохо, что вы его не отправили, - заметил Каупервуд. - О чем же вы мне писали?
- Ну, что я очень талантливая и что я ваша двоюродная племянница. И что если мне дадут возможность проявить себя, из меня наверняка выйдет незаурядная танцовщица. Но сейчас я даже рада, что не отправила того письма: теперь мы встретились, и вы сами увидите, как я танцую. Кстати, - продолжала она, не спуская с него своих лучистых серо-голубых глаз, - наша труппа будет выступать этим летом в Нью-Йорке, и, я надеюсь, там вы тоже придете посмотреть на меня.
- Если вы пленяете вашими танцами так же, как и вашей внешностью, вы должны пользоваться огромным успехом.
- Посмотрим, что вы скажете завтра вечером. - Она сделала движение, словно собираясь встать и уйти, но потом передумала.
- Как, вы сказали, вас зовут? - наконец спросил он.
- Лорна.
- Лорна Мэрис, - повторил он. - Вы и на сцене выступаете под этим именем?
- Да. Одно время подумывала, не изменить ли мне его на Каупервуд, чтоб вы услышали обо мне. А потом решила, что такая фамилия подходит больше для финансиста, чем для танцовщицы.
Они продолжали внимательно разглядывать друг друга.
- Сколько вам лет, Лорна?
- Двадцать! - просто ответила она. - Вернее, будет двадцать в ноябре.
Наступившее вслед за тем молчание было полно значения. Их глаза говорили друг другу все, что только может сказать взгляд. Секунда, другая - и Каупервуд, не сводя с нее глаз, просто поманил ее пальцем. Она поднялась, гибкая, как змея, и, быстро подойдя к нему легкой, скользящей походкой, бросилась в его объятия.
- Какая ты красавица! - сказал он. - И подумать только, что ты пришла ко мне вот так… чудесно…
41
В голове у Каупервуда была полная сумятица, когда на следующее утро, часов в двенадцать, он расстался с Лорной. Угар, который накануне одурманил его и до сих пор владел всем его существом и всеми чувствами, не мог вытеснить из его памяти мысль о Беренис. Но как описать его состояние? Смешно было бы утверждать, что огонь, которому ничто не препятствует, не может сжечь дом. А сил, которые препятствовали или хотя бы могли воспрепятствовать Каупервуду или Лорне поддаться влечению чувства, не было. Но когда она ушла в театр, мысли Каупервуда потекли по своему обычному руслу, и он задумался над тем, как странно и неестественно, что в его жизни, до сих пор всецело заполненной Беренис, появилась еще и Лорна. Целых восемь лет он жаждал Беренис и терзался мыслью, что она для него недосягаема, а последнее время был весь во власти ее физической и духовной красоты. И однако он позволил менее утонченным, но все же властным чарам другой женщины не только затмить, но на какое-то время даже вытеснить из его сердца и мыслей Беренис.
Оставшись один в своей комнате, Каупервуд спросил себя, заслуживает ли он порицания. Он ведь не искал этого искушения, оно само пришло к нему, и притом так внезапно. Он всегда стремился разнообразить свои впечатления, разнообразить источники и почву, питающие их, - такова уж была его натура, иначе он не мог. Правда, он говорил Беренис в дни своего наивысшего увлечения ею, да и не раз потом, что в ней он обрел все, о чем мечтал годами, - всю свою долгую жизнь. В сущности, так он думал и сейчас. Но только теперь появилась еще и Лорна, которая с необоримой, всепобеждающей силой влекла к себе таинственным, неотразимым очарованием нового и неизведанного, всем, что сулит женская молодость и красота.
Ее предательскую власть, говорил себе Каупервуд, пожалуй, нетрудно объяснить - эта власть сильнее человека, он не в состоянии бороться с ней, каковы бы ни были его намерения. Она приходит, неся с собою лихорадку, зажигает пожаром кровь и делает свое дело. Так было у него с Беренис, а теперь так же получилось с Лорной Мэрис. Но одно Каупервуд отчетливо понимал даже сейчас: увлечение Лорной никогда не сможет вытеснить из его сердца любовь к Беренис. Он по-разному относился к этим женщинам, - он это сознавал и чувствовал, - потому что они сами были очень разные как по характеру, так и по складу ума. Почти ровесница Беренис, Лорна прошла суровую школу жизни, больше испытала и довольствовалась тем немногим, что могла принести ей ее физическая и чисто чувственная красота: славой, подношениями и аплодисментами, какими награждает публика соблазнительную и воспламеняющую танцовщицу.
У Беренис был совсем другой склад характера и соответственно с этим совсем иные запросы: это была гораздо более яркая и многообразная натура, с широким кругозором, обогащенным культурой и тонким пониманием прекрасного. Как и Каупервуд, она прежде всего руководствовалась разумом и художественным чутьем. Поэтому-то она и сумела так непринужденно и с таким изяществом держать себя в Англии, примениться к ее атмосфере, ее обычаям и традициям. Несмотря на всю живость Лорны и ее волнующую чувственную прелесть, обаяние Беренис, ее власть над Каупервудом были, несомненно, глубже, прочнее. Иными словами, ее переживания, ее стремления воспринимались им как нечто несравненно более значительное. И когда Лорна уйдет из его жизни, - хотя Каупервуду не хотелось сейчас думать об этом, - Беренис по-прежнему будет занимать в ней большое место.
Но как же ему все-таки быть дальше? Сумеет ли он скрыть эту связь, которую ему вовсе не хочется сейчас же обрывать? И если Беренис узнает об этом, что он ей скажет? Бреясь перед зеркалом, принимая ванну и одеваясь, он так и не сумел решить эту задачу.
Придя на спектакль, Каупервуд понял, что Лорна Мэрис не столько талантливая, сколько модная танцовщица - из тех, что несколько лет блистают на сцене, а потом, при случае, выходят замуж за богатого человека. Но сейчас, глядя, как она исполняет танец клоуна, в широчайших шелковых шароварах и перчатках с длинными пальцами, он находил ее очень соблазнительной. При свете прожекторов, отбрасывающих гигантские тени, под аккомпанемент причудливой музыки, она пела и танцевала, изображая злого духа, - берегись, того и гляди сцапает! Затем следовал танец языческий жрицы. В короткой тунике из белого шифона, так выгодно подчеркивавшей красоту ее обнаженных рук и ног, в вихре обсыпанных золотою пудрой волос, перед ним была исступленная вакханка. А в следующем танце Лорна предстала невинной девушкой, которая в ужасе пытается скрыться от преследователей, покушающихся на ее честь. Танцовщицу вызывали столько раз, что дирекция принуждена была прекратить ее выступления на бис. И в Нью-Йорке все только и говорили о ней, несомненно она была самой яркой звездою летнего сезона, эмблемой для всех влюбленных этого огромного города.
В самом деле, к немалому удивлению и удовольствию Каупервуда, о Лорне говорили ничуть не меньше, чем о нем самом. Оркестры повсюду играли ее песенки, актрисы в модных водевилях подражали ей. Достаточно было появиться с нею, чтобы пошли разговоры, - это было главным затруднением, с которым приходилось считаться Каупервуду, ибо те самые газеты, которые ежедневно прославляли Лорну, прославляли и его. Это побуждало его действовать с величайшей осторожностью и в то же время приводило в полное отчаяние: ведь Беренис может прочесть об этом или услышать, или кто-нибудь шепнет ей, что его видели с Лорной, а роман их был в самом разгаре, и они естественно стремились как можно больше бывать вместе. Зато Эйлин Каупервуд решил откровенно признаться, что встретил в Балтиморе внучку своего дяди, очень способную девушку, выступающую в труппе, которая гастролирует в Нью-Йорке. Не возражает ли Эйлин, если он пригласит ее к ним?
Эйлин, которая уже читала о Лорне и видела ее фотографии в газетах и журналах, разумеется, любопытствовала посмотреть на нее и потому охотно согласилась послать приглашение. Но танцовщица показалась ей слишком красивой, слишком самоуверенной, - скажите, пожалуйста, сама разыскала Каупервуда, сама познакомилась с ним! Этого было уже достаточно, чтобы озлобить Эйлин и пробудить в ней старые подозрения. А что, собственно, интересует Каупервуда в этой девушке? Молодость - нет такой силы, которая могла бы ее вернуть! Красота - призрачная тень совершенства, неверная и так быстро от нас ускользающая! А какую бурю они могут вызвать, какой пожар страстей! Эйлин без особого удовольствия водила Лорну по галереям и садам каупервудовского дворца. Она завидовала Лорне, понимая, что та обладает таким богатством, которое не нуждается в оправе, тогда как сама Эйлин… что ей в этих вещах, когда ей не хватает главного. Жизнь - там, где красота и желание; где их нет, там нет ничего… Каупервуд жаждет красоты и умеет находить ее - он живет полной, яркой жизнью, у него есть и слава и любовь. А у нее…
Вынужденный изображать занятого человека, придумывать несуществующие совещания и дела, чтобы сохранить в тайне и безопасности свой новый рай, Каупервуд вспомнил о Толлифере, - неплохо бы иметь его под рукой, - и тут же отдал распоряжение Центральному кредитному обществу о вызове его в Нью-Йорк. Он, пожалуй, сумеет отвлечь Эйлин от мыслей о Лорне.
И вот Толлифер, крайне разочарованный тем, что его отзывают в Америку в самый разгар веселого путешествия у мыса Нордкап в компании Мэриголд и ее друзей, должен был объявить, что неотложные финансовые дела требуют его немедленного возвращения в Нью-Йорк. Вернувшись, он сразу окунулся в веселую, рассеянную жизнь, стараясь развлечь себя, а заодно и Эйлин, и тут до него дошли слухи о Лорне и Каупервуде, которые, естественно, не могли не заинтересовать его. Впрочем, хотя Толлифер и завидовал неизменному везению Каупервуда, он всякий раз старался преуменьшить, а то и вовсе свести на нет доходившие до него сплетни, а главное - оградить своего патрона от каких-либо подозрений со стороны Эйлин.
К несчастью, он прибыл слишком поздно, чтобы предупредить неизбежное - в светской хронике появилась статейка, которая не замедлила попасть в руки Эйлин. Эта статейка вызвала в ней обычную реакцию, подняла со дна души старую горечь, накопившуюся за долгие годы жизни с человеком, который так и не избавился от своего возмутительного порока. Подумать только - человек с таким положением, прославившийся своей предприимчивостью и достижениями, дает повод всякой мелкой сошке, которая и в подметки-то ему не годится, порочить и пятнать свою репутацию, - а ведь она могла бы быть столь блистательной и незапятнанной!
Одно утешало Эйлин: если ей суждено еще раз пережить подобное унижение, так и Беренис Флеминг не избежать его. Эйлин давно уже раздражала эта Беренис, вечно стоявшая незримой тенью между нею и Фрэнком. Узнав, что нью-йоркский дом Беренис пустует, Эйлин сделала вывод, что Каупервуд, должно быть, забыл и о ней: он явно не собирался уезжать из города.
Каупервуд объяснил свое пребывание в Нью-Йорке, между прочим, тем обстоятельством, что на пост президента намечался Уильям Дженнингс Брайан, который на предстоящих выборах мог одержать победу; этот политический смутьян с помощью своих экономических и социальных теорий, шедших несколько вразрез с господствующими в капиталистическом мире взглядами на то, как следует обращаться с деньгами и как их распределять, думал преодолеть непреодолимую пропасть между богачами и бедняками. Поистине панический страх охватил торгово-промышленные и финансовые круги Соединенных Штатов: что, если такой человек в самом деле станет президентом? Это дало повод Каупервуду сказать Эйлин, что он не решается покинуть в такое время страну, поскольку от поражения Брайана, которое поставит все на свое место, зависит и его финансовая деятельность. Так он писал и Беренис. Однако Беренис очень скоро усомнилась в правдивости Каупервуда. Виной тому была Эйлин: она вырезала статейку из светской хроники и послала ее на нью-йоркский адрес Беренис, и спустя некоторое время статейка была получена в Прайорс-Кове.
42
Из всех мужчин, которых до сих пор встречала на своем пути Беренис, Каупервуд был самым сильным, самым ярким, самым преуспевающим. Но сейчас она не думала о мужчинах, не думала даже и о Каупервуде с окружающей его атмосферой довольства и успеха, - такой необычной, такой красочной оказалась жизнь в Прайорс-Кове. Здесь она впервые почувствовала, что проблемы, связанные с ее двусмысленным положением в обществе, если и не решены, то во всяком случае могут быть на время забыты, и она может предаться влечениям своей до крайности эгоистичной и самовлюбленной натуры и сколько угодно играть и позировать.
Жизнь в Прайорс-Кове протекала в приятном уединении и безделье. Утром, после долгих часов, проведенных в ванне, а потом у зеркала, Беренис любила разглядывать свои наряды и выбирать себе костюм подстать настроению: вот эта шляпа придает ей томный вид, а эта лента - игривый, и тогда нужны вот эти серьги, этот пояс, эти туфли. Порой она усаживалась перед своим туалетным столиком и, опершись локтем о его мраморную в золотистых прожилках доску, склоняла голову на руку и подолгу разглядывала в зеркале свои волосы, губы, глаза, грудь, плечи. С величайшей тщательностью подбирала она серебро, фарфор, скатерти, цветы, неизменно заботясь о том, чтобы и стол выглядел как можно эффектнее. И хотя обычно никто, кроме ее матери, экономки миссис Эванс и горничной Розы, не любовался плодами ее трудов, она наслаждалась ими прежде всего сама. Беренис любила пройтись при луне по маленькому, обнесенному стеною садику, куда выходила ее спальня, и помечтать; она вспоминала Каупервуда, и нередко ей страстно хотелось поскорее быть с ним. Впрочем, ее утешала мысль, что за недолгой разлукой последует тем более радостная и счастливая встреча.
Миссис Картер нередко поражалась столь замкнутому образу жизни, не понимая, почему дочь стремится к одиночеству, тогда как светское общество все шире и шире распахивает перед нею свои двери. Но вскоре их уединение нарушил лорд Стэйн. Это произошло через три недели после отъезда Каупервуда; Стэйн ехал на автомобиле из Трегесола в Лондон и по дороге заехал в Прайорс-Ков - будто бы за тем, чтобы взглянуть на лошадей, а заодно и познакомиться с новыми обитателями поместья. Они вызвали в нем тем больший интерес, когда он узнал, что опекуном девушки, жившей в Прайорс-Кове, был сам Фрэнк Каупервуд.
Беренис, которая столько слышала о Стэйне от Каупервуда, узнав о приезде этого англичанина, сразу загорелась любопытством; не без усмешки вспомнила она при этом про головные щетки с графскими гербами и про весьма таинственные шпильки. Она вышла к нему оживленная и уверенная в себе. Ее эффектный туалет - белое платье с голубой лентой вокруг талии, голубая бархатка, перехватывающая пышные рыжие волосы, и голубые туфельки - произвел должное впечатление на Стэйна. Склоняясь над ее тонкой рукой, он подумал о том, что перед ним женщина, для которой каждая минута в жизни полна глубокого смысла, и что честолюбивый и могущественный Каупервуд выбрал вполне подходящий объект для опеки. И взгляд его, в котором он постарался скрыть любопытство, выдавал восхищение.
- Надеюсь, вы извините своему хозяину столь бесцеремонное вторжение, - начал он. - У меня здесь несколько лошадей, которых я собираюсь отослать во Францию, и мне нужно было взглянуть на них.
- Мы с мамой все время ожидали случая познакомиться с владельцем этого очаровательного уголка, - сказала Беренис. - Здесь так хорошо - просто нет слов. А о вас я много слышала от своего опекуна, мистера Каупервуда.
- Я ему весьма обязан за это, - сказал Стэйн, очарованный ее манерой держаться. - Что же до Прайорс-Кова, то я никак не могу принять ваши похвалы на свой счет: это, видите ли, наследственное владение, одно из сокровищ нашей семьи.
Его пригласили на чай, и он остался. Он спросил, как долго они намерены пробыть в Англии. Беренис, сразу же решив быть с ним поосторожнее, ответила, что не знает: это будет зависеть от того, насколько им с мамой здесь понравится. Стэйн не сводил с нее глаз, и ее невозмутимый взор снова и снова сталкивался с его пристальным взглядом. Он держался так просто, что и она позволила себе некоторые, впрочем вполне невинные, вольности, которых никогда не допустила бы, веди он себя иначе. Он намерен посмотреть своих лошадок? Так, может быть, и ей можно взглянуть на них?
Стэйн был в восторге, и они вместе направились к выгону позади конюшен. Он спросил, довольна ли она прислугой и порядком в Прайорс-Кове. Быть может, она и ее матушка пожелают воспользоваться лошадьми, чтобы покататься в коляске или верхом? Или, может быть, ей хочется, чтобы садовник или управляющий фермой что-нибудь изменили или переделали? На ферме, пожалуй, слишком много овец. Он уже подумывал распродать часть. Беренис тут же заявила, что она обожает овец и вообще ей все очень нравится и она не желает никаких перемен. Недели через две-три, сказал Стэйн, он вернется из Франции и по дороге в Трегесол, если они все еще будут здесь, опять навестит их. Быть может, и мистер Каупервуд приедет к этому времени. Если да, он будет очень рад снова встретиться с ним.
Стэйн явно предлагал ей свою дружбу, и Беренис решила извлечь из этого все, что можно. Не исключено, что это начало флирта, - мысль о такой возможности еще и раньше мелькала у Беренис, с тех самых пор, как она узнала, что Стэйн - хозяин поместья, где им предстоит жить, и, возможно, будущий партнер Каупервуда. Когда он ушел, она замечталась, вызывая в памяти его высокую стройную фигуру, безукоризненный летний шерстяной костюм, красивое лицо, руки, глаза. Все в нем - внешний вид, походка, манера держаться - было полно своеобразного обаяния.